го; воздуху, которым он дышал и тем самым жил; и
воде, которая очищала его, поила - а теперь принимает его пепел в чистое
лоно свое...
   Да, Василий не ощутит ничего  с  того  мгновения,  как  первые  языки
пламени вопьются в его плоть, и до тех пор, как  от  него  не  останется
лишь жирный черный пепел. Однако он сейчас  дорого  заплатил  бы,  чтобы
испытать все мучения ада, все страдания, причиняемые самыми  изощренными
пытками, - чтобы заглушить боль, которая  терзала  его  душу,  разрывала
сердце, пронзала сознание безысходностью потери.
 
*** 
 
   Между тем стражники постепенно начинали возвращаться, и  лица  у  них
были такие, словно каждый  ежеминутно  готовился  подставить  горло  под
клинок. Но, похоже, магараджа уже овладел собой, а может быть, счел, что
нет смысла перерезать горло всей своей страже, теряя на этом время.
   - Готовимся к походу! - скомандовал он. - Я знаю, где искать Нараяна.
Рано или поздно он вернется  в  зеркальный  храм  Луны  -  не  может  не
вернуться! Там я его и настигну... О Бавана-Кали! Твоя жертва  не  уйдет
от тебя. О Агни! Ты тоже получишь то, что было тебе предназначено.  -  И
резко протянул руку жрецу:
   - Огня мне!
   Тот подал факел, и магараджа с силой ткнул его в поленницу.., однако,
похоже, он слишком поспешил, потому что от резкого толчка пламя внезапно
погасло.
   - Огня! - взревел магараджа, однако жрец протестующе простер руки:
   - Жертва неугодна Агни! Он хотел видеть их вдвоем на пути к  небесам,
а теперь не хочет принять мертвого.
   Магараджа ожег взглядом  осмелившегося  противоречить  ему,  а  затем
вдруг легким прыжком  очутился  рядом  с  Василием  и  вгляделся  в  его
восковое лицо. Бог весть, что  он  надеялся  увидеть,  однако  злорадная
ухмылка скользнула по его толстым, как бы вывернутым губам:
   - Проклятый иноземец! Великому Агни противна твоя белая плоть. О  да!
Ты недостоин священного огня, низкий,  безродный  северянин,  пария!  Ты
недостоин объятий бога.
   И он сошел с костра, пренебрежительно приказав жрецу:
   - Бросьте эту падаль в реку!
 
*** 
 
   Лишь для  богатых  горят  высокие  костры  из  сандалового  дерева  и
драгоценного ливанского кедра, лишь для  них  произносятся  божественные
мантры. Для бедных нет не только костра, но даже простой молитвы. Шудра,
тем более - бескастник, мэнг, тем более - пария недостоин слышать  после
смерти  божественные  слова  из  священной  Книги  откровений.  Как   не
допускается пария ближе семи шагов к ступеням храма при  жизни,  так  не
допустится он и за гробом стать рядом с "дважды рожденными"!
 
*** 
 
   Отвращение к своей участи, желание, исполнив приказ,  очиститься  как
можно скорее - вот что видел Василий  на  лицах  четырех  воинов,  сломя
голову несущихся к реке с его носилками. Торопливо привязав к окоченелым
ногам  "падали"  пук  соломы  -  как  знак  предписанного,  хотя  и   не
свершившегося жертвоприношения Агни - и не тратя времени  на  то,  чтобы
наполнить рот, нос и уши недостойного сагиба-чужеземца  илом,  стражники
схватили его за плечи, за ноги и, раскачав как можно сильнее, зашвырнули
в воду; сами же, в чем были,  тоже  вбежали  в  священные  струи  Ганги,
окунулись семь раз кряду для очищения от  мертвого  тела,  выскочили  на
берег  и,  даже  не  отряхнувшись,  ринулись  в  гору,  спеша   поскорее
воротиться во дворец. Надо ли говорить, что мерно колыхающееся в  волнах
тело они не удостоили даже прощальным взглядом?
   Ну и что, коли труп еще не потонул. Куда он денется!
 
*** 
 
   Да, Василий знал, что деваться ему некуда: только на дно.  Чудо  было
еще, что он не отправился туда прямиком!  Однако  его  просторные  белые
одеяния при резком ударе о воду вдруг надулись, подобно пузырям, и  этот
воздушный плот пока еще удерживал каменно-тяжелое тело  на  поверхности.
Неведомо, правда, как скоро ткань пропитается водой и выпустит  из  себя
воздух, чтобы облепить труп мягкими складками и увлечь на  илистое  дно,
где Василию среди непрестанных, среди неутешных струй водяных  предстоит
прожить еще, пожалуй, не меньше суток (во всяком случае, это было  самое
малое время, которое  действует  транс  в  теле  раджи-йога,  по  словам
Нараяна), пока сила жизни не иссякнет и не остановится сердце.., если до
этого не разорвется от боли!
   Всеми силами своей души Василий проклинал трагическую случайность, по
которой погас факел магараджи. Если бы не это, огонь уже пожрал  бы  его
тело, и бесконечная, мучительная пытка безнадежностью  прекратилась  бы.
Да что! Он согласился бы мучиться стократ сильнее, когда б итогом  этого
могло сделаться спасение Вареньки. Но смириться со своей беспомощностью,
каждый миг сознавая,  что  любовь  всей  его  жизни  находится  в  руках
врага.., в них и останется, - это было невыносимо!
   Коршуны, вороны и  другие  хищные  птицы  черной  тучей  кружили  над
тростником,  где  что-то  желтело.  Наверное,  они  доклевывали  останки
какого-нибудь несчастного и скоро почуют  новую,  свежую  добычу.  Может
быть, Василию придется испытать еще это.., это унижение! И в памяти  его
вдруг возникло мирное сельское кладбище в Аверинцеве, где вместо резных,
тяжелых мраморных гробниц, костров из сандала, сосны и кедра да  грязной
реки,  последнего  ложа  нищих,  стояли  кресты,   осененные   плакучими
березами. Летом заливались в их зеленой  листве  соловьи,  осенью  щедро
сыпалось золото на скромные могилки, зимою укрывал  их  белый  саван  да
вьюга пела унылые псалмы, ну а весною  зацветали  на  сельском  кладбище
ландыши - и такая мирная, утешная воцарялась здесь красота,  что  смерть
казалась вовсе не страшной, злой старухой, а  доброй  матерью,  жаждущей
заключить усталого дитятю в свои мирные объятия...
   Там, глубоко в земле, издавна спали предки Василия.
   Лежал там стрелецкий сотник Михаила Аверинцев, пытавшийся  образумить
своих "ребятушек", кои вознамерились предаться самозваной царице Софье ,
забыв честь, государеву присягу и воинский  долг.  "Ребятушки"  закололи
его копьями - закололи и  жену  его  Варвару,  бесстрашно  назвавшую  их
зверями лютыми. Могила Варвары там  же,  рядом  с  последним  обиталищем
Михайлы.  Рядышком  лежат  и  Григорий  Михайлович  Аверинцев  со  своей
Прасковьюшкой: он был в одном заговоре с Долгорукими и вместе с  дружком
своим Иваном Алексеевичем взошел на плаху, где  был  четвертован;  ну  а
Прасковыошка не пережила известия о позорной казни  обожаемого  супруга.
Лежал там дед  Василия  -  тоже  Василий  Аверинцев,  зверски  убитый  в
арзамасской вотчине  пугачевцами,  по  частям  разрубленный  пьяными  от
крови, своими же крестьянами, которым так не по сердцу пришлись  барские
проклятия, что они для начала вырвали у него язык, а  потом,  когда  очи
убиваемого стали жечь злодеев, выкололи ему и  очи.  Жена  его,  красота
несказанная,  Мелания,  назначенная  в  добычу  самому  Илье   Аристову,
ближнему человеку Пугачева, была в ту  пору  заперта  в  каком-то  сарае
вместе с младшей сестрой и пятилетним сыном. У нее достало сил  выломать
прогнившую доску, чтобы дать девушке с ребенком бежать (на прощание была
с сестрицы взята клятва, что дитя она воспитает  как  свое,  родное),  а
потом, когда пришли за ней пугачевцы,  Мелания  набросилась  на  них  со
слегою, подобранной в углу, и успела проломить голову двоим, прежде  чем
третий снял ее выстрелом. Мужа и жену зарыли прямо в саду, и лишь  через
десяток годков сестра Мелании с племянником отыскали заброшенную могилку
и перевезли дорогой прах на семейное кладбище. Тетушка  Серафима,  свято
клятву,  данную  сестре,  соблюдшая,  всю  жизнь  посвятившая   любимому
племяннику и его семье,  упокоилась  там  же  -  еще  накануне  войны  с
французом.
   Каждый из Аверинцевых знал с малолетства: когда пробьет его последний
час, он обретет покой среди  родимых  могилок.  И  теперь  Василий  всем
существом своим взывал к дедам и прадедам, которые смотрели  на  него  с
небес, - взывал, молил их о несбыточном, невозможном.., ибо не всякая ли
мольба, обращенная к небесам, несбыточна и невозможна по  сути  своей  и
лишь по милости божьей обретает иные черты?
 
*** 
 
   А между тем течение несло тело все дальше и дальше по широкой  водной
глади, окаймленной то густым кустарником с торчащими высокими  бабулами,
акациями, то  зарослями  тростника,  то  плоскими  голыми  берегами,  на
которых иногда появлялись животные, пришедшие на водопой. Иногда Василий
видел пятнистых и чернобоких  оленей,  крупных  нильга  с  их  длинными,
двухаршинными хвостами, которые  покрыты  толстыми,  жесткими  волосами,
торчащими в обе стороны, так что хвост оленя напоминает  огромное  перо.
Он видел стада гауров, индийских бизонов, которые опасливо выставляли из
травы свои темные спины и крупные головы с  рогами,  похожими  на  лиру.
Золотые в лучах заходящего солнца буйволы с золотыми же  рогами  смирным
стадом текли к реке, и чудилось, будто в воды священной Ганги  вливается
еще одна - живая, сверкающая золотом - река.
   Под одним из деревьев Василий увидел огромный буровато-серый  камень.
Вдруг этот камень зашевелился, и ясно стали видны хобот, бивни,  розовые
раковины ушей. То был большой  слон,  который  схватил  хоботом  толстую
ветвь и начал ее обламывать, а затем,  собрав  с  нее  листья  в  пучок,
отправлял их в рот. Другой такой  же  "камень"  оказался  слонихой.  Она
залезла по брюхо в реку и поливала себя водой. Затем выбралась на  берег
и начала хоботом вырывать пучки сочной прибрежной травы. Перед  тем  как
отправить такой пучок в рот, слониха тщательно полоскала траву  в  воде,
чтобы смыть с корней землю...
   Над рекою, над берегом сновало множество птиц, и везде, чуть ли не на
каждом дереве,  сидели  аисты:  белогрудые,  чернокрылые,  красноклювые.
Совсем родные,  совсем  российские  аисты!  Может  быть,  они  и  впрямь
прилетели в эту знойную даль из  холодной  России,  где  теперь  зима  и
только метели поют свои песни?..
   "Вернетесь - расскажете! - мысленно  крикнул  Василий.  -  Сядете  на
крышу нашего дома, защелкаете клювом, и матушка  выйдет  -  может  быть,
услышит..."
   Его саван окончательно промок, и воздушные подушки  оседали  одна  за
другой. Течение бестолково кружило его, то увлекая в глубину, то вознося
на поверхность... но эти  мгновения  случались  все  реже.  Не  было  ни
воздуха, ни неба над ним. Не было ни смерти, ни  жизни.  Только  вода  -
только бездна воды окружала его!
   Последняя  причуда  волны  приподняла  его  голову,  как   бы   даруя
возможность проститься с земным миром, прежде чем навеки улечься на  дно
реки.
 
*** 
 
   Солнце рассыпало последние золотые искры, тянул легкий ветерок.  Стаи
птиц проносились в воздухе, опускаясь к воде: серые цапли, белые  ибисы,
забавные аистыразини, колпицы, кулички... Тщеславные павлины игра ли  на
берегу своими роскошными хвостами, будто красавицы - веерами:  распуская
и снова открывая  их,  они,  чудилось,  любовались  своим  отражением  в
спокойной темно-синей воде.
   Внезапно один павлин, увидев бесформенный предмет, медленно  влекомый
течением  совсем  близко  от  берега,  вскинул  свою   изящную   голову,
увенчанную разноцветным хохолком,  будто  короною,  по-змеиному  вытянул
длинную темно-мерцающую шею и, расправив восхитительное  опахало  своего
хвоста,  издал  пронзительный,  тревожный   крик,   предупреждающий   об
опасности стаю.
 
*** 
 
   Павлин крикнул.., но прошло еще не меньше минуты, прежде чем  Василий
осознал, что он уже плывет, режет воду руками, движется, дышит.., живет!
7. Созерцание времени
 
   Для начала он украл коня.
   Сделать это оказалось  не  очень  трудно.  Подобным  Образом  Василий
как-то раз близ Тарутина остановил французский дозор. Правда,  тогда  он
был не один: его гусары затаились в засаде, и  отборные  офицеры  Мюрата
полегли на той размытой проселочными дождями дороге. Теперь  приходилось
рассчитывать только на себя  и  на  то,  что  воин,  неистовым  карьером
летевший по дороге в Беназир, окажется таким же любопытным, как  некогда
- командир наполеоновского дозора.
   И правда: завидев человека в  белых  погребальных  одеждах,  лежащего
посреди узкой тропы со скрещенными на груди руками, всадник осадил  коня
и какое-то время с детским  интересом  озирал  неожиданное  препятствие.
Василий  от  всей  души  надеялся,  что  незнакомец  не  примет  его  за
какого-нибудь спятившего от безделья факира, вздумавшего войти  в  транс
прямо на дороге, но решит, что перед ним лежит мертвец. Весь расчет  был
на то, что индус, со свойственным этому народу отвращением и почтением к
смерти, не решится перемахнуть через труп  во  весь  опор,  а  спешится,
чтобы посмотреть, лежит ли на дороге "дважды рожденный" или какой-нибудь
шудра. В первом случае труп следует хотя бы оттащить на обочину, если уж
нет возможности обеспечить ему достойное погребение.  Во  втором..,  ну,
тогда воин не станет пачкать рук и вернется к коню.
   Если успеет, конечно.
   Кажется, Василий изображал мертвеца очень достоверно (все-таки у него
была изрядная практика!), потому что до него  донеслись  приличествующие
случаю пропетые вполголоса мантры,  ну  а  потом  воин  спрыгнул-таки  с
коня.., чтобы через два или три мгновения возлечь на пыльной тропе в той
же самой позе, в которой только что лежал Василий.
   Это был, по всей видимости, гонец, потому  что  при  нем  не  нашлось
ничего, кроме сумки с какими-то запечатанными бумагами. Стиснув  зубы  и
скривившись, как будто вынужден был взять в руки  дохлую  мышь,  Василий
стряхнул с пальцев бесчувственного индуса  пару  перстней  побогаче,  от
души попросив у служивого прощения. На том был  нанизан  целый  капитал,
чай, не обеднеет, а Василий знал, что ему во что бы то  ни  стало  нужно
как следует поесть. По сути дела, суток этак трое у него во рту  маковой
росины не было, к тому же чертов транс обессилил его до того,  что  было
мгновение, когда Василий даже  усомнился,  сможет  ли  он  справиться  с
гонцом. Но этот удар был последним, на что он оказался способен, и потом
Василий с трудом вспоминал, как взгромоздился в седло, как затолкал ноги
в стремена и как собирал поводья. По  счастью,  шенкеля  у  него  всегда
оставались стальными, а потому норовистый конек и не помышлял уросить, а
покорно понес незнакомого всадника по пути в  Ванарессу,  где  первым  и
вожделенным  пунктом  оказался  базарчик  для  мусульман  -  именно  для
мусульман, потому что там можно было поесть  мяса.  И  после  того,  как
Василий и добрая половина молоденького барашка, зажаренного  на  вертеле
(тут-то перстенек и пригодился!), слились воедино, он ощутил, что  снова
готов идти по тому пути, который ему предстоял.
   Василий даже не сделал попытки заехать  к  Реджииальду  или  Бушуеву.
Сама мысль оказаться в одной из резиденций магараджи Такура внушала  ему
сильнейшее отвращение. И он не сомневался ни минуты, что и друг, и тесть
сочтут его сумасшедшим, если он вздумает сообщить им, куда намерен ехать
и у кого искать совета.
   Поэтому Василий провел ночь на окраине одного из базарчиков, прямо на
теплой земле, накрепко привязав к руке  повод  своего  коня  -  так,  на
всякий случай. Сон бежал его, но Василий приказал себе хотя бы чуть-чуть
подремать, чтобы дать отдых пылающей голове. Однако, едва  завел  глаза,
снова и снова закружился перед ним хоровод  жгучих  воспоминаний,  снова
заныло в груди, да так, что он плюнул на сон и сел, прислонившись спиной
к дереву, бессонно глядя в небо.
   С тех пор как в памяти восстановились картины  их  первой  встречи  с
Варенькой - божественного начала их любви в храме  Луны!  -  пристальный
взор ночного светила больше не сверлил его мозг, наполняя страхом, -  он
бил прямо в сердце, подобно стреле.  Но  эта  боль  не  мешала  мыслить,
рассуждать,  задавать  вопросы  -  на  которые,  увы,   по-прежнему   не
находилось ответов. Все ответы были у Нараяна - у  Нараяна,  который  за
этот минувший месяц имел десятки возможностей похитить Вареньку,  однако
сделал это только сейчас.
   Только сейчас, словно сошлись некие звездные  знаки  или  он  получил
божественное знамение.
   Бессмысленно гадать! Этому занятию Василий предавался достаточно -  и
пока догадался до того, что лишился обожаемой жены, а сам чуть не погиб.
Ему теперь нужно было задать этот первый и главный вопрос,  определяющий
все остальные, - задать его кому-то, безусловно знающему подоплеку  всех
поступков Нараяна.
   И этот человек - не из числа европейцев.  Этот  человек  -  плоть  от
плоти Индостана, кровь от ее крови. Ну. надо полагать, Василий не первый
представитель  "просвещенной  Европы",  который  придет  на   поклон   к
какому-нибудь гуру, или как их там. И стыдиться тут особенно  нечего.  В
конце концов.., в конце концов, Восток не так уж страшно  отличается  от
Запада! Мы говорим языком, родство которого  со  многими  восточными  не
подлежит никакому сомнению. Мы пишем азбукой, ставим цифры - и при  этом
пользуемся одним из величайших открытий человеческого ума, сделанным  на
Востоке.
   Наши меры и весы пришли к нам  с  Востока.  С  Востока,  где  человек
действительно разучился ценить время, мы переняли  великое  знание,  как
мерить время. Самые старые и священные из наших преданий  пришли  оттуда
же.
   Без знания Востока, восточных языков мы не  можем  знать  ни  истории
своей религии,  ни  других  мировых  религий,  священные  книги  которых
написаны на Востоке... Вдобавок Россия вообще скорее Восток, чем Запад!
   Василий усмехнулся, прервав свои  высокоумные  рассуждения,  которыми
пытался оправдать то, что намерен сделать.  Но  ведь  во  всем  огромном
Индостане ему известны только два человека, с которыми знаком  Нараян  и
которые хоть как-то могут прояснить его темную, непостижимую натуру. Это
магараджа Такура (хорошенькое было бы развлечение: заявиться  к  нему  в
своих белых одеяниях, напоминающих саван, и замогильным голосом,  как  и
подобает призраку, потребовать к  ответу!)  и..,  и  Кангалимма.  Вот  к
ней-то и хотел прийти Василий.
   Она знала Нараяна. Она  знала  о  северных  странах,  "где  царствует
Луна", - недаром так задрожал ее голос при этих словах!  Василий  помнил
искру надежды, которая вдруг вспыхнула в мертвых  старых  глазах,  когда
старуха поняла, чего от нее хотел Нараян; вспомнил трепет, с которым она
исполняла тот странный обряд, который соединил их с Варенькой на жизнь и
на смерть.
   И она.., она надела на шею Вареньки то удивительное ожерелье,  словно
бы сделанное из осколков лунного света,  -  ожерелье,  украденное  потом
магараджей.
   Вещее сердце чуяло, что  Кангалимма  многое  может  прояснить  в  тех
тучах, которые клубились вокруг, и оно так разнылось от нетерпения,  что
еще задолго до рассвета Василий был у городских ворот,  и,  лишь  только
полусонный  стражник  снял  засов,  всадник  в  грязно-белых  несуразных
одеяниях неистовым наметом полетел по дороге, ведущей к горам.
 
*** 
 
   Сначала ему казалось, что его ведут боги, потому  что  у  коня  будто
выросли крылья. Солнце едва-едва вползло на небеса, а Василий был уже  у
врат Мертвого города.
   По-хорошему, следовало бы посетить уже знакомый арсенал, ведь у  него
была всего лишь кривая  сабля,  отнятая  у  злополучного  гонца,  однако
Василий побоялся зайти за полуобвалившуюся стену. Мысли об участи Вари и
без того истерзали его, а если он увидит развалины храма и статуи богов,
которых они некогда оживили своей любовью.., увидит, чтобы  представить,
как его возлюбленной женою обладает другой!..
   Ну что ж, себе-то Василий мог признаться: страх за жизнь Вари  терзал
его меньше, чем ревность. Она жива - потому  что  он  жив.  И,  конечно,
чертов колдун, похитивший ее, знал какое-нибудь средство, чтобы удержать
в ней жизнь даже после смерти Василия: его хладнокровное предательство -
подтверждение тому.  О,  Василий  вспоминал  сейчас  сотни  мелочей,  на
которые прежде не о