мым
зверьком твоей знакомой колдуньи? И она сберегла его скелет на память  о
прошлом? Ну, тогда лгали люди, уверяя, будто ей триста лет. Мало сказать
- миллион... Цветочки-то вон - тоже. Поглядите - совершенно допотопные!
   Белые цветы, охапками  устилавшие  поляну  вокруг  сиватериума,  были
величиной с  большую  розу,  однако  лепестки  их  оказались  совершенно
прозрачны. Ничего подобного никто и никогда не видел, поэтому их рвали с
благоговением и даже  трепетом.  Правда,  Нараян  испортил  впечатление,
сообщив, что этих цветов в  горах  полным-полно.  Вдобавок  их  влажный,
очень горький запах чуть не заставил путешественников расчихаться.
   Поспешно положив цветы,  они  принялись  нетерпеливо  озираться,  как
вдруг низкий, дребезжащий звук пролетел над поляной - странный звук,  от
которого  путешественники  оцепенели.  Чудилось,  в  лад  ему  забились,
задрожали, напряглись все жилки в их телах!
   - Что это.., что это  за?..  -  выдавил  кое-как  Бушуев,  и  у  него
перехватило горло.
   -  Это  ситара,  -  пояснил  Нараян,  который  оставался   совершенно
безразличным к колдовскому звуку, - однако не совсем обычная. У  нас  ее
называют ситарой демонов, и...
   -  Я  требую  все  это  немедленно  прекратить!  -  послышался  вдруг
возмущенный до надрыва  голос  Реджинальда.  -  Это..,  это  людоедство!
Ситара бхуттов! Вы  прекрасно  знаете,  что  струны  у  нее  сделаны  из
человеческих жил! Дикость, дикость...
   Он не договорил - умолк внезапно, и по виду его можно было  подумать,
что он уже никогда больше не произнесет ни одного слова.
   Перед ним стояла Кангалимма.
 
*** 
 
   Все так и обмерли, до того неожиданным оказалось ее появление.  Никто
не видел, как, откуда она взялась, .и, если бы стало известно,  что  она
выросла из-под земли, это не удивило бы путешественников больше, чем  ее
поразительная внешность!
 
*** 
 
   Перед ними стоял очень высокий скелет, обтянутый коричневым сафьяном,
который лишь с большой натугою можно было принять за человеческую  кожу.
На костлявых плечах была посажена крошечная головка, напоминающая голову
мертвого  дитяти.  Глубоко  запавшие  бледные,  почти  белые,  выжженные
временем огромные глаза так и пронизывали все вокруг  жгучим,  пламенным
взглядом, под которым путались мысли, а кровь холодела в жилах.
   Варенька слабым отзвуком мысли подумала, что  Василий,  кажется,  был
прав. Какие там триста лет! Судя по наружности колдуньи, ей  можно  было
дать с таким же вероятием и невероятием и сто, и  тысячу,  и  сто  тысяч
лет.., и миллион. Ни время, ни невзгоды жизни уже не могли ни коснуться,
ни как-то повлиять на эту статую смерти. Она изжила срок, когда старость
что-то значит.
   Всесокрушающая рука времени, коснувшись  колдуньи  в  предназначенный
час, сделала свое дело - и остановилась.
   Но самыми поразительными во  внешности  Кангалиммы  были  ее  волосы.
Чудилось,   десятилетия   (столетия?)   должны   были   давно   выполоть
растительность на ее голове,  однако  у  нее  не  было  даже  ни  единой
сединки! Длинные, тяжелые,  блестящие  от  кокосового  масла  платиновые
пряди ниспадали  до  самых  пят,  отсвечивая  в  лучах  солнца  каким-то
странным зеленоватым блеском.
   "Говорят, у покойников, у упырей растут в могилах волосы и  отрастают
ногти!"  -  в  ужасе  подумала  Варенька,  с  трудом  отводя  взгляд  от
скрученных птичьих лапок - рук колдуньи, так и не разглядев, длинные  ли
у нее ногти.
 
*** 
 
   Кангалимма по-прежнему  стояла  неподвижно,  словно  превратившись  в
безобразного бронзового идола, не  сводя  горящих  углей  своих  глаз  с
оцепенелых европейцев. В одной руке  она  держала  небольшое  блюдо,  на
котором  пылал  большой  кусок  камфары.   Желтоватое   бледное   пламя,
развеваясь по ветру, почти касалось ее лица, лизало ей подбородок и жгло
ее мертвенное лицо; но она, казалось, не  чувствовала  огня.  Голову  ее
обвивала золотая змея с пустыми, как бы выколотыми, глаза ми, в  которых
мерцали темные тени. Вокруг морщинистой, как гриб, тонкой, как косточка,
шеи колдуньи лежал тройной ряд золотых тяжелых цепей,  а  поверх  них  -
ожерелье  из  каких-то  бледных  камней,  напоминающих  туманные  опалы.
Совершенно такого цвета были глаза Кангалиммы, но вдруг  они  вспыхнули,
наливаясь темным серым светом, когда взор их упал на Нараяна.
   Глубокий  вздох  приподнял  кисею  цвета  шафрана,  обвивающую  тощую
фигуру.
   - Богиня явилась к человеку! - прошелестело на сухих, почти прилипших
к  черепу  губах  -  и  колдунья  засеменила  ногами:  сперва  медленно,
судорожно, неровно; потом постепенно движения ее стали плавнее - и  вот,
нагнувшись  всем  телом  вперед,  извиваясь  во  все  стороны,   она   с
невероятной быстротой понеслась вокруг  пришельцев.  Беззвучно  касались
травы сухие, костлявые ноги; желто-зеленые космы  извивались,  как  стая
змей, разлетались во все  стороны,  едва  не  достигая  лиц  оцепеневших
людей. Они еле успевали отшатываться.
   Вдруг старуха подпрыгнула, взвилась в воздух,  будто  у  нее  выросли
крылья или неведомая сила подтолкнула  ее  ввысь,  -  и  путешественники
хором вскрикнули, увидав ее стоящей на  голове  сиватериума,  между  его
четырьмя рогами.
 
*** 
 
   Это была сама Смерть, которая сейчас восторжествует над  Жизнью!  Все
поплыло перед глазами Вареньки, тошнота подкатила к горлу, и она рухнула
бы, где стояла, когда бы Василий не  подхватил  ее.  Он  шепнул  что-то,
однако его заглушил пронзительный голос:
   - Горе, горе вам! Горе вам, дети нечестивых ракшасов!  Горе  вам,  не
верующим в богиню Кали и великого Шиву! Демоны! Вы  ходили  в  обуви  из
кожи священной коровы!.. Зачем ты привел ко мне их, нечестивых?
   Поскольку  голова  колдуньи  была  воздета  к  небесам,  Вареньке  на
какой-то бредовый миг почудилось, будто сие исчадие ада вопрошает самого
господа бога, однако ответил ей Нараян:
   - Я привел к тебе мужчину и женщину, чтобы  ты  нарекла  их  мужем  и
женой.
   Колдунья сошла на  землю,  мелко  переступая  по  чудовищному  черепу
сиватериума, и стала лицом к лицу с Нараяном. Сухие губы раздвинулись  в
подобии усмешки.
   - Они бхилли? - вопросила Кангалимма, нимало не обращая  внимания  на
Вареньку и Василия, хотя ясно было, что речь идет о них.
   - Они иноземцы из-за гор. Из северных земель, - проговорил Нараян.  -
Из тех стран, откуда приходит Луна.
   - Откуда приходит Луна!.. - словно эхо, повторила колдунья, и, как бы
в знак того, что некое волнение впервые окрасило ее тысячелетний  голос,
легкая дрожь прошла по зарослям, обступившим поляну. - Значит."  о,  это
значит, что...
   - Сверши предначертанное! - сурово изрек Нараян, и Варенька подумала,
что властные нотки в его голосе, конечно же, померещились ей.
   Мрачные   бледные   глаза   колдуньи   коснулись    глаз    Вареньки,
расширились... Нет, это изумление  ей  тоже  лишь  чудится.  Потом  взор
Кангалиммы перебежал к Василию, вернулся к Вареньке и опять обратился  к
Нараяну:
   - Я исполню то, чего ты хочешь. Но хочет  ли  этого  еще  кто-нибудь,
кроме тебя?
   - Я.., я,  да,  да...  -  забормотал  Бушуев,  правая  рука  которого
судорожно тискала крест на  груди.  -  Девка  не  бесприданница,  вы  не
подумайте, ваше преосвященство.., на крайний случай  восемь  сундуков  с
каменьями и жемчугами припасено... - Он осекся, прихлопнул ладонью рот:
   - Господи, прости, чепуху несу!
   Поскольку он говорил по-русски, вряд ли Кто-то мог понять смысл  этих
бредовых  речей,  а  Василий  с  Варенькой  их  как  бы  и  не  слышали,
прикованные к оцепеневшему взору колдуньи.
 
*** 
 
   Чудилось, из ее глаз изливается уже не испепеляющий огонь, а  бледное
серебристое пламя, одевающее молодых людей  неким  самосветным  коконом:
прозрачным, легким, однако прочно  отделяющим  их  от  всего  остального
мира. И сцепленные пальцы они, кажется, уже не смогли бы  разнять,  даже
если бы захотели колдунья обвила их руки  какой-то  серебристой  травой,
промолвив:
   - Апас, воды небесные и земные, которые следуют путем богов, очистите
от грязи, от вины, от греха, лжи, проклятья!
   Неведомо откуда взялась та трава - да и не  заботило  это  Василия  и
Вареньку, хотя потом, после того, как она была снята,  на  их  запястьях
сверкали капли воды.
   Словно сквозь сон, смотрели они, как колдунья  склонилась  к  костру,
пометила лоб священным пеплом и трижды обвела  соединенную  пару  вокруг
своего храма.
   Затем колдунья  сняла  траву.  По  знаку  Кангалиммы  Нараян  куда-то
удалился, а затем вернулся, ведя с собою корову - такую  чистую,  белую,
словно она прямиком сошла с  Луны.  Рога  ее  были  увенчаны  такими  же
прозрачными цветами, как те, что украшали поляну.  Почему-то  никого  не
удивило, когда колдунья приказала  Вареньке  и  Василию  лечь  рядом  на
земле. Корова благосклонно обнюхала  их,  и  Варя  тихонько  засмеялась,
когда влажное теплое дыхание шумно защекотало ей лицо.
   Похоже, колдунья осталась довольна и разрешила молодым людям встать.
   Они повиновались беспрекословно, даже и в мыслях не держа усмешку или
дерзость,  хотя  сам  обряд  не  нес  в  себе  ничего  устрашающего  или
таинственного. Все было просто.., просто и странно, как, впрочем,  обряд
любого бракосочетания!
   Кангалимма села возле коровы и обмыла ей копыта сперва молоком, потом
водою.  Накормила  из  своих  рук  рисом  и  сахаром,  посыпала   голову
сандаловым порошком... Все необходимое подавал Нараян, и в любое  другое
время Варенька непременно задумалась бы, откуда  он  это  берет,  откуда
знает, где лежат колдовские припасы, однако сейчас впечатления  внешнего
мира проходили мимо ее сознания, не задевая его.
   Ничто не было способно вызвать удивление - напротив, Варя  словно  бы
заранее  знала  каждую  подробность  обряда.  Она  не  удивилась,  когда
Кангалимма обвила цветами еще и шею и  ноги  коровы,  покурила  над  ней
тлеющим  сандалом,  обошла  трижды,  а  только  потом   села   доить   в
подставленный Нараяном  серебряный  круглый  сосуд.  Затем  обмакнула  в
пенистое молоко хвост коровы и передала сосуд Вареньке, которая  приняла
его напряженными руками, словно заранее знала,  какой  он  тяжелый.  Да,
наверное, это и в самом деле было серебро. Молоко нежно  белело  в  нем,
мягко благоухало. Варя смотрела в  белое  колыхание,  как  зачарованная.
Вдруг вспомнилась легенда индусов о волшебной  корове  Сурабхи,  которая
исполняла все желания того, кто  изопьет  ее  молока,  -  и  прежде  чем
Варенька осознала, ЧТО  делает,  она  торопливо  глотнула  из  чаши.  "И
умереть в один день!"  -  чудилось,  произнес  кто-то  рядом  торопливым
задыхающимся шепотом, и она не  сразу  поняла,  что  это  ее  голос,  ее
страстный шепот, ее заветное желание...
   Она смущенно повернула голову  и  наткнулась  на  взгляд  Кангалиммы.
Теперь глаза той казались совершенно серебряными,  как  будто  до  краев
налитыми лунным светом, а над ними.., а над ними  полыхали  два  сгустка
черного пламени.
   Варенька вздрогнула, запнулась, несколько капель молока  выплеснулось
через край.., до нее  долетел  испуганный  шепот  отца,  короткий  вздох
Василия.., и в то же мгновение она поняла, что это не взор  дьявола  или
ракшаса: это смотрит на нее Нараян. Верно, угасающее солнце придало  его
глазам такой страшный, нечеловеческий блеск. Но сердце все еще сжималось
в испуге, и Варенька успокоила его тем, что  прилежно  исполнила  прежде
неведомый ей, но отчего-то хорошо известный завершающий обряд:  поставив
чашу  с  молоком  у  ног  Василия,  она  обмыла  их  и  обтерла   своими
распущенными волосами, а потом вдруг, неожиданно для  себя,  приникла  к
ним губами. Счастье,  затопившее  ее  сердце  в  этот  миг,  было  почти
нестерпимо...
   Василий вздрогнул, подхватил ее, прижал к себе, поцеловал -  бережно,
словно священнодействуя.
   - О боги, чьи чудесны деяния! - послышался голос. - Да свершится ваша
воля над этими людьми!
   Едва ответив на поцелуй - так дрожали от  близких  восторженных  слез
губы,  -  Варенька  испуганно  оглянулась.  Почему-то  показалось,  что,
поднимаясь, она толкнула какого-то человека, - но за  спиной  никого  не
было, полянка просматривалась до самых  джунглей.  И  все-таки  Варю  не
оставляло ощущение, что вокруг толпится народ.
   Она явственно слышала шуршанье одежд, шелест шагов,  всплески  смеха,
неразборчивый  шепот  -  как  бывает  в  церкви,  когда  толпа   гостей,
собравшихся  присутствовать  на  венчании,  слышит  последнее   "Аминь!"
священника и, не осмеливаясь нарушить тишину храма, шепотом  поздравляет
молодых, теснясь к ним поближе, чтобы выразить свою радость  и  умиление
взглядом, прикосновением или чуть слышным словом привета.
   Варенька слабо улыбнулась, благодаря,  потом  ликующее:  "Горько!"  -
коснулось ее слуха, и не успела  она  удивиться,  что  в  церкви  кричат
"Горько!", как губы Василия вновь завладели ее губами.
 
*** 
 
   - Слажено! - торжествующе выкрикнул Бушуев, хлопая  по  плечам  обоих
"дружек", однако если Реджинальда от этого  резко  качнуло,  то  Нараян,
казалось, даже и не заметил увесистого удара.
   - Чего пялишься? - счастливо захохотал Бушуев,  пьяный  без  вина  от
одного только облегчения, что столь удачно пристроил своенравную  дочку.
- Заведи себе такую же красавицу и целуйся  сколько  хошь,  а  на  чужих
женок попусту глядеть закон не велит! Ну  что,  ваше  преосвященство,  -
обернулся он к Кангалимме, взирая на нее уже без всякого страха, как  на
близкого  человека,  почти  что  родню.  -  Благословите  вести  молодых
почивать? У тебя тут какое-нито ложе сыщется?
   - Только цветы, - прошелестел голос  колдуньи,  долетевший  откуда-то
издалека, и теперь все заметили, что ее больше нет на поляне.
 
*** 
 
   Исчезла  не  только  она  -  исчез  и  белый  день.  Вечер   сгущался
неудержимо, и его темное покрывало, без сомнения, было  напоено  сонными
чарами, потому что Бушуев вдруг по-детски начал тереть глаза кулаками.
   - Ежели сейчас не усну, то помру, как бог свят помру,  -  пробормотал
он вяло и побрел на заплетающихся  ногах  неведомо  куда  -  к  каким-то
темным очертаниям с мерцающими огоньками.  Вроде  как  сарай,  хижина...
Бушуева тянуло к жилью, и  он  облегченно  вздохнул,  когда  заполз  под
какую-то низкую балку.
   - Эй, Реджинальд, Нараян., подите  сюда,  здесь  хо...  -  еще  успел
выдохнуть он, прежде чем рухнуть, как с  обрыва,  в  глубочайшую  сонную
мглу, мягкую, обволакивающую.
   Он уснул, так и не узнав, что Нараян исчез, а  Реджинальд  последовал
его совету, и  теперь  они  вдвоем  спят  без  задних  ног  возле  этого
странного строения.., которое было всего-навсего головою сиватериума.
 
6. Дерево ашоки 
 
   Желавшие уснуть давно уснули, желавшие  уйти  -  ушли,  а  эти  двое,
желавшие любить друг друга, все так же стояли недвижимо на поляне.  Была
в этом некая особенная роскошь, утонченная радость:  стоять,  обнявшись,
прильнув так крепко, что и малый ветерок не пробрался бы меж их  телами,
- даже не целоваться, не мять друг друга нетерпеливыми руками, а  просто
стоять, незрячими глазами глядя в ночь,  на  темные  джунгли,  на  небо,
разукрашенное звездами. Теперь они могли не спешить: вся ночь была их, а
за ночью следовала жизнь, которую они могут  провести  в  объятиях  друг
друга - и никто ни чего не посмеет  им  сказать.  Они  принадлежат  друг
другу на веки вечные, на все времена.
   "Как, ну как же это случилось? - смятенно  думал  Василий.  -  Мы  не
знали друг друга всю жизнь, и вся наша жизнь вела нас друг к другу!"
   Ему теперь нелепым  казалось  даже  вспомнить  о  том,  что  Варенька
когда-то не нравилась ему, что он ее даже ненавидел. Чего врать-то себе?
Она убила его наповал еще прежде, чем сказала слово, еще прежде, чем  он
увидел эту тень ресниц на щеке и завиток, прежде, чем дрогнули ее  губы,
заставляя задрожать его сердце. Сейчас ему казалось,  будто  он  полюбил
ее, еще не зная, еще не видя, услышав только имя -  имя,  звучавшее  как
таинственный, обещающий шепот. А может быть, еще и раньше, не  видя  ее,
не зная о ней, он уже любил ее, ждал встречи с нею. Еще до  рождения,  в
этой жизни и в той, во все времена...
   Время готовило их к встрече друг с другом. Василий невольно вздрогнул
от этой мысли. "Время породило небо, во времени пылает солнце.  Временем
сотворена земля. Это непостижимо, но мы смиряемся с этим  -  надо  уметь
смиряться с  непостижимым,  чтобы  жить,  Непостижима  эта  страсть  меж
нами..."
   Да, между ними двумя стояло еще одно существо, взаимно ими рожденное.
Это была их страсть, их взаимная страсть, и  она  забрала  в  свои  руки
полную власть над ними.
   Страсть была нетерпелива. Она не желала ждать!
   Она мечтала слить их тела, и сердца, и губы, она хотела, чтобы на эти
звезды  они  смотрели  единым  взором  -   ее   взором!   Страсть   была
полновластным владыкою, и ее рабы беспрекословно повиновались ей.
   О нет, у них не было ни  единой  возможности  противиться!  Даже  это
единственное на поляне дерево, под которым они стояли,  было  не  просто
каким-то там дубом, нет - оно  звалось  ашоки,  что  означает  -  дерево
любви,  и,  когда  его  листья  зашелестели  при  дуновении  ветра,  они
зашептали мантру любви.
   Варя всего лишь положила ладонь на грудь  Василия,  однако  он  весь,
весь сейчас был единой плотью, распираемой желанием, и сожми она  сейчас
в руках его стебель, его меч,  его  оружие  любви,  это  вряд  ли  могло
подействовать сильнее, чем самое легкое прикосновение.
   У них не было пышного ложа, отделанного благовонным сандалом, да и не
надобно им этого было, потому что каждый  из  них  был  ложем  друг  для
друга. Он объял ее, как обод  объемлет  спицы,  она  обвивала  его,  как
пелены обвивают новорожденного - и мертвого,  и  это  было  правдой:  он
рождался в ее объятиях, и умирал, и рождался вновь и вновь.
   Дорожка была проторена, и гость не  блуждал  на  пороге:  ворвался  в
роскошные, благоуханные, давно и радушно раскрытые для него  покои,  где
его тотчас умастили обильные душистые потоки, где жарко пылал очаг и где
он наконец-то ощутил себя полновластным хозяином.
   Мужчина и женщина - словно две дощечки для добывания огня: верхняя  и
нижняя. Пламень, который возникает меж ними, и есть тот  огонь,  который
дали людям боги. И приносящий на нем жертву равняется богам.
   ...Поток сладости пролагал себе путь сквозь  все  преграды.  Единорог
блаженствовал в гроте  удовольствия,  отдыхал  в  пещере  счастья.  Тигр
бродил по таинственной  долине.  Воин  вторгался  в  драгоценные  врата,
поднося к устам прекрасный лотос и выпивая капли медвяной влаги  из  его
сердцевины. Меч сверлил жемчужину, вскрывал раковину; мелодии  флейты  и
лиры бесконечно сливались. Каждый новый толчок открывал новые  источники
счастья, судороги наслаждения заставляли выкрикивать мольбы, с  которыми
соперничали слова любви -  им  с  трепетом  внимали  сонные  джунгли,  и
звезды, и луна, залившая землю ослепительным  белым  светом..,  так  что
пара, творящая любовь под  деревом  ашоки,  была  ясно  видна  человеку,
стоящему на краю поляны.
   Да, этот человек видел все,  от  первого  мгновения  поцелуя.  Притом
соглядатай не только видел - он ощущал!
   Стоящему в тени казалось, что все это происходит с ним.., но когда те
двое замерли, оплетая друг друга телами, сливая биение  сердец,  которые
готовы были разорваться от любви, он улыбнулся, как  улыбается  человек,
кто не  верит  в  счастье.  Он  знал,  что  людей,  столь  ненасытных  в
чувственных утехах, смерть делает подвластными себе. Он  знал,  что  эти
двое обречены умереть...
   Он знал также, что смерть их станет  и  его  смертью,  и  только  это
утешало его в кромешной тоске, которой  он  был  объят,  глядя  на  этих
двоих, кои обречены умереть в один день.
 
*** 
 
   Варенька открыла глаза, когда солнце едва взошло.
   На поляне лежал туман, и е