а, дальнего родственника своего,
он время  от  времени  в  остолбенение  ввергал  требованиями  -  втрое,
вчетверо увеличить штат  дворни,  ибо  ему  непременно  понадобились  не
один-два лакея, а камердинер, дворецкий, чтец (граф уверял,  будто  слаб
глазами, а на самом деле был просто малограмотен и ленив до безобразия),
лекарь, брадобрей и парикмахер вместо самодеятельного  цирюльника  Фили,
гардеробщик,  обувщик...  Кухне,  по  мнению  барина,  заразившегося  от
императора неистребимою страстью ко всему прусскому, требовались, как во
всяком  приличном  немецком  доме,  келлермейстер   (начальник   винного
погреба), мундкох (начальник плиты),  братмейстер  (заведующий  жарением
мяса),  шлахтер  (главный  при  варке  супов)  и  прочие  кухеншрейберы,
исполнявшие второстепенные поварские должности. При выезде графа  должны
были сопровождать министр (в его ранг предстояло быть  возведену  самому
Елизару Ильичу), вице-министры (старшие приказчики),  герольдмейстеры  и
церемониймейстеры  (придворная  свита  графа),  мундшенки,  обершенки  и
кофишенки, переименованные из старост,  сотских  и  десятских,  гайдуки,
казачки,  арапы,  карлы,  скороходы  и  прочая,  и  прочая,  и   прочая.
Требовалось также  несметное  число  новой  женской  прислуги:  портних,
белошвеек, кружевниц, прядильщиц, вязальщиц...
   Елизару Ильичу и без барских причуд  хлопот  хватало.  Ведь,  подобно
пчелам, крестьяне то и дело несли на двор господский муку, крупу, овес и
прочее жито; стяги говяжьи, туши свиные  и  бараньи;  домашних  и  диких
птиц; коровье масло; лукошки яиц; соты или  кадки  чистых  медов;  концы
холстов, свертки сукон домашних - и все это надлежало учесть, сохранить,
приготовить впрок... Управляющий следил и за  работами  на  селе,  и  за
гончарными мастерскими, и за кирпичным заводиком, и за домом. Однако  он
был человеком деликатным, застенчивым  и  крайне  пугливым,  с  трепетом
встречал всякое указание барина, какой бы нелепостью оно  ни  оказалось.
Опуская глаза и переминаясь, Елизар Ильич все же  решился  убедить  его,
что всякое увеличение дворни болезненно для тружеников, ибо к их  оброку
добавляются подушные деньги и другие поборы за дворню,  а  крестьянам  и
так передохнуть некогда. Конечно,  всех  крепостных  можно  зачислить  в
дворовые, но тогда просто некому будет крестьянствовать!
   Тем же доводом ему  слегка  удалось  утихомирить  графа,  порешившего
большую часть крестьян отдавать на сторону - внаем за деньги. А то вдруг
к управляющему являлся повар и со слезами признавался, что  хозяйство  и
кухня ведутся столь скупо,  что  он  вынужден,  чтобы  избежать  плетей,
прибавлять свои  деньги  (родители  ему  отдают  все,  что  выручают  от
горшечного промысла, оставляя себе только на подати), когда закупает для
графского стола пряности, чай и кофе. Стоило  Елизару  Ильичу  выпросить
увеличения столовых денег, Валерьян Демьянович затребовал  отчет:  сколь
часто мужики новые лапти плетут. Если в зимнюю  пору  дней  десять  пару
носят, то в рабочую,  летнюю,  и  в  четыре  дня  истаптывают,  -  таким
образом, в год до пятидесяти пар доходит! Узнавши сие, барин назвал всех
своих крестьян ворами и грабителями его лесов, с  которых  беззастенчиво
липовое лыко на лапти дерут, и повелел увеличить срок их носки вдвое...
   Никому не было покоя от Строилова. Да и сама Елизавета жила  нынешним
днем, от  одной  ссоры  с  мужем  из-за  ничего  до  другой.  Хотя  граф
откровенно пренебрегал ею и, не скрываясь, посещал ночами кузину, Аннета
почему-то  взяла  за  правило,  словно  именно  Елизавета   пренебрегала
супружеским долгом,  во  всеуслышание  поучать  ее  нестерпимо  длинными
сентенциями, проникнутыми  таким  лицемерием  и  глупостью,  что  стоило
невероятных усилий сдерживаться, сидя по утрам в  столовой  под  наглыми
взглядами прислуги и мрачным взором мужа, и слушать что-нибудь вроде:
   - Не привыкай делать отказы мужу, а скорей и  во  всем  соглашайся  с
ним: он не станет требовать того, чего бы ты сделать  не  смогла.  Самим
твоим послушанием и повиновением ты выиграешь его любовь к себе.
   Главная твоя  обязанность  в  том,  чтобы  без  его  воли  ничего  не
предпринимать!
   И так далее. И опять, и снова. И все о том же...
   Елизавета ли не была покорною?! Она ли не сносила безропотно  все,  с
первой  минуты  внезапного  венчания  до  самого  последнего   унижения,
перенесенного по пути в Любавино? Так почему же ни в  чьем  лице  (кроме
пугливого Елизара Ильича) не находила она сочувствия?
   И  даже  Северьян,  лакей  графский,  лучше  других  осведомленный  о
похождениях Строилова и потому особенно наглый, держал себя так,  словно
не граф блудил, а  графиня  от  живого  мужа  завела  себе  душеньку.  И
частенько до Елизаветы долетал его шепот, словно бы ни о ком  и  никуда,
словно бы в сторону:
   -  В  старое-то  время  мужья  таких  жен  и  бивали,  и  за  волосья
привязывали!..
   С удивлением и обидою видела она, что крепостные люди  ее  не  любят,
хотя ни словом, ни взглядом она ни; кого не обидела, никому не причинила
никакого зла.
   Елизавета как-то услышала печальный отзыв о графе:
   "Он, может, и умный господин, и у государя в чести,  однако  скольких
девок омерзил, лишил их непорочности!" Да,  Валерьян  одною  Аннетою  не
ограничивался.
   Ни одной юбки не  пропускал  в  доме  (за  исключением  жениной),  на
деревню по свадьбам хаживал, вовсю пользуясь правом первой  ночи.  Но  у
подобострастной  дворни  скорее  нашла  бы  одобрение  любая   гнусность
"своих",  "хозяев",  графа  и  его  кузины,  чем   доброжелательство   и
благородство "чужой", "приблудной". А что хуже всего -  "из  простых"...
Это обвинение было самым нелепым: осуждал-то ее кто?!
   Елизавета, к несчастью, была из тех, кого  самый  глупый  из  глупцов
насквозь видит.
   Да, она положила для себя каждодневным заветом молчаливую покорность.
Однако ни для кого не было тайною, что покорность сия чисто  внешняя;  и
весь облик этой странной, тихой, настороженной графини как  бы  говорил:
"Я вся во власти вашей, что вам угодно, то и делайте, однако вы  властны
над телом моим, а не над душою.  Господь  поможет  мне  соблюсти  ее  от
поругания!" Эта ее горделивая замкнутость оскорбляла и злила графа,  его
кузину и их лизоблюдов даже более, чем явное неповиновение.

***

   Елизар Ильич  был  единственным  существом,  приятным  и  симпатичным
Елизавете, и во многом сближала их именно любовь к дому, который был  ей
мил всем, всем, даже запахом желтых вощеных свечей,  даже  тем,  что  по
некоторым  комнатам  в  нем  сидели  в  клетках  петухи  "для  отогнания
домового".
   И сейчас, торопливо идя через заснеженный сад к черному ходу и  зная,
что ее лицо еще хранит отпечаток  радости  после  возни  с  собаками  на
обрыве, Елизавета не скрывала этого,  потому  что  на  крыльце  ее  ждал
Елизар Ильич. Но он впервые не улыбнулся в ответ на ее улыбку, глядел на
нее расширенными, испуганными глазами.
   - Беда, ваше сиятельство, - пробормотал Гребешков  (он  один  ее  так
называл!). - Беда будет!
   - Что случилось? - встревожилась Елизавета.
   Управляющий покачал головой:
   - Граф велел наказать мирского челобитчика!
   Елизавета опустила глаза. Жаль, конечно,  этого  человека...  Ей  уже
давно рвут сердце вопли избиваемых в холодной.
   - Чего же он просил?
   - Да ведь граф повелел на  Пасху  с  десяток  свадеб  готовить:  всех
холостых, вплоть до четырнадцатилетних, поженить, чтобы на каждую  новую
семью тягло положить, когда по  весне  новый  передел  земельный  будет.
Крестьяне послали просить этот приказ отменить...
   Елизавета нахмурилась, силясь понять, о чем речь.
   - А зачем же совсем недоростков женить, если можно на взрослые  семьи
по второму тяглу наложить? - продолжал Елизар Ильич.
   - В самом  деле,  -  согласилась  Елизавета,  -  вполне  разумно.  Вы
предложили это графу?
   - Я и рта раскрыть не осмелился, - отмахнулся управляющий. - Он и так
был разъярен до крайности!
   Еще вчера пришло какое-то письмо из Петербурга, и с тех пор граф  сам
не свой. Повелел послать челобитчика в кирпичный  завод  на  работы,  но
прежде обрить голову и бороду и надеть на шею железную рогатку.
   - Какая жестокость! - с отвращением молвила Елизавета.
   - Этого мало, - прошептал управляющий побелевшими губами. -  На  ночь
приказано...
   Он не договорил. Из дома донесся такой истошный рев, что  собеседники
в ужасе вбежали в сенцы и  замерли,  услышав  голос  графа,  изрыгавшего
самые отвратительные ругательства, среди которых "шлюха солдатская" было
самым мягким.
   Елизавета и  Гребешков  на  миг  замерли,  пораженные  одной  ужасной
мыслью: неужели их невинная болтовня вызвала этот взрыв  гнева?!  Они-то
знали, что от Строилова можно ждать чего угодно...
   Но тут же услышали захлебнувшийся визг Анны Яковлевны, и от сердца  у
обоих немного отлегло.
   Схватившись за  руки,  словно  перепуганные  дети,  они  замерли  под
лестницей,  слушая  яростные  вопли  Строилова,  обвинявшего  кузину   в
неверности, в неприличном поведении и в разных бесстыдных выходках.
   Бог весть, чем умудрилась Аннета столь его разъярить,  но  ответы  ее
были не менее грубы и злословны...
   Елизар Ильич стеснительно взглядывал на графиню, донельзя огорченный,
что вынужден быть  свидетелем  столь  унизительного  для  нее  скандала,
бесстыдно обнажающего связь ее  мужа  с  другой  женщиной,  и  бормотал,
пытаясь хоть как-то успокоить:
   - Поган всякий союз, в коем не сердце, а кровь одна участвует.

***

   Весь вечер Елизавета просидела одна, дочитывая при свечке французский
рыцарский роман "Окассен и  Николлет",  который  впервые  прочла  еще  в
юности, в Елагином доме. Было в Любавино кое-что, никому, кроме нее,  не
нужное: богатейшая библиотека, так что  подаренная  Мироновым  "История"
оказалась не единственной отрадою для ее глаз и  сердца.  Правда,  нынче
чтению мешали назойливые мысли о злополучном челобитчике, столь  жестоко
и бессмысленно наказанном, да о робком Елизаре Ильиче...
   Наконец глаза стали слипаться. Только юркнула в постель,  приготовясь
дунуть на свечу, в дверь тихонько постучали.
   - Кто там? - спросила донельзя изумленная Елизавета. Никто и  никогда
не приходил к ней в такую пору, никакая горничная и, уж конечно, не муж!
И еще больше удивилась, услыхав вкрадчивый голос Северьяна:
   - Его сиятельство барыню к себе требует!
   Вот так новости! Что стряслось?
   - Погоди, оденусь.
   - Ведено, штоб шли как есть. Да и к чему одеваться, коли все равно...
   Он не договорил,  но  ухмылка  в  голосе  позволяла  догадаться,  что
подразумевалось под сим внезапным вызовом.
   Елизавета ощущала такое неодолимое отвращение к сценам  на  глазах  у
слуг, что произнесла как можно суше:
   - Придержи язык! - и вышла на лестницу со своей  свечой,  давая  этим
понять, что услуги Северьяна ей без надобности.
   Лакей  не  отстал,  дотопал  следом  до  самой  графской  спальни   в
противоположном крыле дома, забежал вперед и, просунув голову  в  дверь,
объявил: "Ее сиятельство к его сиятельству!"

***

   Спальня Валерьяна, где Елизавета прежде не была ни разу, оказалась  в
точности такой, как она ее себе представляла: захламленной, прокуренной,
с крепким винным запахом, исходящим из откупоренных бутылей, стоявших на
ночном столике, вдобавок пропитанная пресловутым ароматическим  уксусом,
пудрою и помадою для волос. Елизавета  тотчас  заскучала  по  своей  про
хладной, уютной светелке, где витало благоухание яблок, но деваться  уже
было некуда: она вошла и настороженно стала у порога.
   - Входите, Лизхен! - вскричал Валерьян, лежавший в ночной  рубахе  на
разобранной постели.
   Он тотчас вскочил, бросился босиком к жене и, схватив ее руку, силком
потащил к губам:
   - Ну, упрямица, хватит же вам дуться!
   Елизавета была так поражена, что безропотно позволила  провести  себя
по комнате и усадить, правда, не на постель, как намеревался граф,  а  в
кресло.
   Валерьян был уже изрядно пьян, а тут хватил прямо  из  горлышка  еще.
Утершись рукавом, уставился на жену блестящими  глазами  и  смотрел  так
долго, что сердце ее неприятно забилось.
   - Вы на меня  сердитесь,  Лизхен?  -  спросил  он  наконец  с  такими
ласковыми нотками в голосе, что Елизавета второй раз решила, что слух ее
обманывает.
   Она недоуменно взглянула в его лицо, но  встретила  вместо  ожидаемой
издевки самую любезную улыбку.
   - Конечно, сердитесь, - сказал Валерьян мягким баритоном, какого  она
прежде никогда не слышала. - И правильно делаете! Нет  мне  прощения  за
то, как я с вами обходился. Поверьте, никто не казнит меня безжалостнее,
чем я сам!
   - Да господь с  вами,  сударь,  -  пробормотала  вовсе  растерявшаяся
Елизавета, - я ведь и не в претензии...
   Тут же она запрезирала себя за этот жалкий лепет прощенной  служанки,
но слова уже было не вернуть.
   А Валерьян заметно приободрился.
   - Почему же "сударь"?  -  спросил  он  с  нежностью.  -  Разве  такое
обращение возможно между мужем и женою.., вдобавок ночью, в спальне?
   И  с  этими  словами  он  разжал  ее  пальцы,  все  еще  стискивавшие
подсвечник, поставил его на столик,  поднес  ее  руку  к  губам,  но  не
поцеловал, а лишь погладил ею себя по щеке. Легко, едва касаясь,  словно
робея...
   Глаза Елизаветы затуманились. В ней еще жили страхи и  обиды  прежних
дней, но среди этой настороженности душевной она  вдруг  ощутила  легкое
дуновение  покоя.  Того  самого,  о  котором  напрасно  мечтала  столько
времени. И это было так хорошо, так сладостно...
   Она глядела расширенными глазами  на  оплывающую  свечу,  все  глубже
погружаясь в некое блаженное  оцепенение,  даже  не  замечая,  что  щека
Валерьяна небрита и колет ее руку.
   Да что случилось? У него и лицо будто бы иным сделалось. Нет, это  не
тот, кто унижал ее каждодневно грубостью и  злобою.  Это  совсем  другой
человек!
   Вдруг он  быстро  покрыл  поцелуями  ее  кисть,  перебрав  пальцы  по
очереди, пощекотал губами ладонь и запястье, от чего у Елизаветы мурашки
пошли по коже, а потом вскочил так внезапно, что  она,  решив,  что  все
кончилось, едва смогла  справиться  с  охватившим  ее  разочарованием  и
устыдила себя за это, и пожалела себя...
   Но Валерьян метнулся к столику с винами, наполнил  бокал  и  протянул
Елизавете.
   - Выпей, - сказал он мягко, - прошу тебя, выпей!
   Елизавета растерянно качнула головой.
   - Но мне  не  хочется,  -  шепнула,  недоверчиво  вглядываясь  в  его
прозрачные глаза и, к своему восторгу, видя в них все  тот  же  ласковый
свет.
   Он кивнул.
   - Я знаю. Но, понимаешь, мне так хочется поцеловать тебя, а я уже пил
сегодня и боюсь, что тебе будет неприятен этот запах. - Он улыбнулся,  и
эта неожиданная деликатность,  эта  виноватая  улыбка  заставили  сердце
Елизаветы глухо стукнуть где-то в горле.
   Не отрываясь от его глаз, она  поднесла  бокал  к  губам  и  медленно
выпила сладкое, терпкое вино.
   Оно было вдобавок и очень крепким. Елизавета  поняла  это  уже  через
мгновение,  когда  по  телу  вдруг  разлился  жар,  а  комната  внезапно
качнулась вправо.., влево... Она так давно не пила вина!
   Елизавета услышала тихий смех и не тотчас поняла, что  сама  смеется,
пытаясь нашарить у горла завязки ночной рубахи, но не в  силах  отыскать
их.
   - Тебе жарко? -  опять  послышался  тихий,  вкрадчивый  шепот,  такой
ласковый, что у нее задрожало сердце. - Погоди. Я помогу. - И  в  ту  же
минуту она ощутила его губы на своих губах.
   Даже и потом, позже, она не могла вспомнить, каким был этот первый  и
последний поцелуй Валерьяна.
   Тогда казалось, что она пьет все то же крепкое и сладкое вино. Голова
кружилась все сильней. Это был поцелуй, подобный лакомству, которое  она
очень любила, но которого так долго (вот уже год,  со  времени  римского
карнавала!) была лишена, а сейчас она снова и снова наслаждалась им.
   Сознание затуманилось от внезапно взявшего ее в плен желания  ощутить
рядом мужское тело. В миг просветления почувствовала руки  Валерьяна  на
своей обнаженной груди... Потом он повел Елизавету  куда-то;  потом  они
вместе повалились на кровать.., и  очарование  растаяло,  как  снег  под
июльским солнцем, ибо натиск Валерьяна был груб  и  стремителен,  как  у
насильника, который спешит сломить свою жертву. От нежности не  осталось
и следа: в любви его интересовало только собственное удовлетворение.  Он
насыщался яростно, с хриплой  бранью,  приподнявшись  над  Елизаветой  и
уставясь на нее ничего не видящими  побелевшими  глазами,  не  давая  ей
отвернуться и отвести взгляд, словно бы черпал новое и новое наслаждение
в зрелище ее разочарования.
   Господи, все это уже было. Все это уже было с нею!..

***

   Елизавете удалось наконец повернуть голову и утереть о  подушку  злые
слезы, как вдруг в  нос  с  такой  силою  ударил  запах  этой  несвежей,
пропахшей потом постели, что она вскинулась вся  в  холодном  поту,  еле
сдерживая позыв тошноты. Вдобавок свеча, стоявшая у изголовья,  осветила
на подушке длинный черный волос, скрутившийся змейкой, и  тут  Елизавету
вновь едва не вывернуло наизнанку. Так она с охотою улеглась в ту  самую
постель, где он блудил с Аннетою  и  со  всеми  прочими?  Будто  побитая
собачонка, приползла к хозяину за случайной, мимолетной ласкою?
   Оттолкнув Валерьяна, опрометью кинулась к столу и принялась  большими
глотками пить сырую воду из умывального кувшина, чувствуя, что еще  миг,
и ее вырвет прямо на пол, отчаянно боясь взрыва новой ярости  Валерьяна.
Именно этот страх помешал ей тотчас уйти.
   (да и как бежать по дому голой?!), а  заставил  вернуться  к  измятой
постели. Она старалась дышать чуть-чуть,  но  запах  горячей  плоти  все
назойливее лез в ноздри. Теперь Елизавета  никак  не  могла  уйти.  Ноги
сделались как ватные, к тому же Валерьян держал ее за руку.
   - Ну что? - Голос уже был совсем другой. Сытый и самодовольный.  -  Я
тебя замучил?
   Она слегка раздвинула губы в улыбке.
   - Теперь  ты  поняла,  что  я  раскаиваюсь  истинно?  -  произнес  он
настойчиво, и Елизавета послушно кивнула. - Я связан с  Аннетою  слишком
долго... Привык, да и жаль  было  ее  прогнать.  Это  она  научила  меня
пренебрегать тобою, - говорил Валерьян, уставясь на жену бесхитростными,
широко открытыми глазами. - Но теперь с нею все кончено. Утром отошлю ее
в Санкт-Петербург. Теперь я твой,  вполне  твой!  -  И  он  вновь  пылко
поцеловал ей руку.
   Елизавета, которая мечтала только о том, чтобы  убраться  отсюда  как
можно скорее и никогда в жизни больше не ложиться в эту  постель,  пусть
даже Валерьян лопнет от злости, похолодела: неужто он  опять  набросится
на нее?!
   Валерьян, наверное, решил, что она онемела от счастья,  и  голос  его
зазвучал увереннее:
   - Однако мечтаю, чтоб никаких тайн не было меж  нами,  Лизхен.  Разве
мыслимо супружество, в коем муж и жена хранят себя  в  секрете  друг  от
друга? Видите, я нараспашку весь, а вы - будто за семью печатями.
   Елизавета пожала плечами:
   - Сами знаете, как состоялся наш брак. Да ведь вы никогда ни о чем  и
не спрашивали...
   - Не считал себя вправе!  -  значительно  воздел  палец  Валерьян.  -
Особливо после выражения воли монаршей ничего не видеть  и  не  слышать,
чему я был послушен.  Однако  со  вчерашнего  дня  устои  мои  несколько
поколебались. Да вот, взгляните!
   И он подал Елизавете  смятую  бумагу,  кругом  исписанную,  развернув
которую, она прочла:
   "Дражайший друг Строилов! Куда ты, к  черту,  подевался,  все  и  вся
позабыв, в том числе и долги свои, совсем даже немалые?! Вдобавок Селина
и Жужу, коих ты взвалил на мои плечи, меня и  знать  не  желают,  а  все
просятся к тому доброму барину, который умел их обеих враз..."
   Тут Валерьян, глядевший из-за  плеча  Елизаветы,  хихикнул,  выхватил
письмо и перевернул его другой стороною с восклицанием:
   - Ах, нет, Лизхен,