подкосились,  она  рухнула  на  мостовую,  воздев  очи,
залитые слезами.
   - О милостивейшие синьоры! - возопила несчастная.  -  Сжальтесь  надо
мною, заклинаю вас пресвятой мадонною! Он убьет меня, и  нет  никого  на
свете, кто мог бы заступиться за меня!.. И даже матушку мою не  приведет
в отчаяние моя погибель...
   Лиза вздрогнула. "Нет никого на свете,  кто  мог  бы  заступиться  за
меня..." Это ведь о ней сказано!
   Августа вздрогнула тоже. "И даже матушку мою не приведет  в  отчаяние
моя погибель..." Это ведь сказано о ней!
   Меж тем девушка лишилась чувств; и пока обе молодые дамы пытались  ее
поднять,  Фальконе,  выхвативший  шпагу,  и  Гаэтано,   невесть   откуда
извлекший стилет, да еще с кнутом в левой руке, бок о бок  двинулись  на
верзилу. И тот.., дрогнул!
   На его тупой физиономии появилось выражение  несказанного  изумления,
как если бы статуи,  украшавшие  балюстрады  Испанской  лестницы,  вдруг
сошли со своих мест. Глаза  засновали  с  опасно  подрагивающего  острия
шпаги Фальконе на стилет и кнут Гаэтано. Верзила повернулся  и  бросился
вверх по ступеням с тем же проворством, с каким спускался по ним.
   Храбрые рыцари вернулись к дамам.
   Итальянка уже вполне пришла в себя.  Августа  поддерживала  ее.  Лиза
платком, смоченным в фонтане, обтирала  лицо,  открывая  картину  такого
жестокого избиения, что Фальконе даже перекрестился троеперстием  справа
налево, забыв, что он теперь житель католической страны.
   - Боже правый! - воззвал он. - За что же этот негодяй  изувечил  вас,
милая синьорина?!
   Слезы  снова  заструились  из  черных  очей.  И  вот  что  рассказала
несчастная "картина":
   - Имя мне - Чекина. Этот злодей, Джудиче, был моим  женихом.  Он  мне
двоюродный брат, и после смерти моей матушки ее  сестра  воспитала  меня
как дочь.
   Самой заветной мечтою  ее  было  видеть  меня  женою  сына,  ибо  она
полагала, что его необузданный нрав укрощается в общении со мною.  Я  же
теперь знаю, что  Джудиче  укрощала  лишь  надежда  поживиться  скромным
наследством, доставшимся мне от  матери:  пятью  золотыми  венецианскими
цехинами.
   Менее месяца назад тетушка умерла от  малярии,  терзавшей  ее  долгие
годы, но перед смертью вложила  мою  руку  в  руку  Джудиче,  призвав  в
свидетели мадонну.
   Теперь уж я не могла противиться и стала полагать себя помолвленной с
ним. Для него же клятвы пред  образом  мадонны  были  лишь  забавою!  Не
прошло и двух недель, как схоронили тетушку, он  подмешал  мне  в  питье
сонное зелье и обманом ловко украл мою девственность, а  заодно  снял  с
меня, бесчувственной, кошель с золотом.
   Когда же я очнулась и принялась его проклинать, он заявил, что  более
не  намерен  жениться  на  мне,  ибо  я  уже  не  девушка,   да   притом
бесприданница... Я думала наложить на себя руки,  да  убоялась  греха  и
продолжала жить в доме Джудиче: мне просто некуда было податься!
   И вот однажды зашел к нам  его  приятель  и  показал  ему  тот  самый
стилет, который вы видели у моего супостата.
   У стилета  была  великолепная  резная  рукоять,  и  Джудиче  отчаянно
возжелал обладать им. Приятель нипочем не  соглашался  ни  подарить,  ни
продать эту вещь. Тогда Джудиче принялся молить его,  как  приговоренный
молит о  пощаде,  пойти  на  сделку  и  обменять  стилет  на  меня...  Я
принуждена была вытерпеть еще и это унижение! Но, уразумев, чего от меня
хотят, принялась так биться и вопить, что Джудиче избил меня чуть ли  не
до смерти. Сделка все же свершилась, мой любовник меня продал...
   - Господи Иисусе! - воскликнула Августа.
   Фальконе только головою качал, а Лиза едва удерживала слезы:  история
Чекины до такой степени напомнила  ей  рассказ  несчастной  Дарины,  что
сердце мучительно сжалось.
   И вдруг тяжкий прерывистый вздох раздался позади. Лиза,  обернувшись,
увидела страшно бледное лицо Гаэтано, схватившегося за сердце... Он тоже
был потрясен. И как сильно!
   Чекина продолжила свою историю:
   - Очнувшись и собрав последние силы, я украла у спящего  пьяным  сном
Джудиче последние пятьдесят чентезимо и прибежала к рисовальщику женщин.
Я заплатила ему, чтобы он скрыл следы  побоев  на  моем  лице,  а  потом
намеревалась пойти искать работу у какой-нибудь добросердечной дамы...
   Ее наивность вызвала невольные улыбки на лицах слушателей. Невозможно
было даже вообразить ту даму, которая решилась бы просто так, из  одного
добросердечия, взять на службу размалеванную, вульгарную куклу,  которой
была Чекина пять минут назад. Но она, видно,  уловила,  кроме  насмешки,
еще и проблеск жалости в чертах Августы, ибо глаза  ее  впились  в  лицо
молодой княгини, словно пиявицы.
   - Во имя господа нашего! - вскричала она, простирая руки. - Ради всех
милосердии! Возьмите меня в услужение! Вы не пожалеете, синьора!  Я  все
на свете делать умею, клянусь! Я умею  шить,  плести  кружева  и  вязать
чулки, стирать и утюжить, стряпать, мести пол, мыть  посуду,  ходить  за
покупками. Я умею даже  причесывать  дам!  Я  умею  все!  О,  прекрасная
синьора, молю вас, возьмите меня к себе! Иначе мне ничего не  останется,
как броситься с моста в Тибр, и я сделаю это, клянусь матерью, но  тогда
кровь моя падет на вашу голову!
   Нечто подобное, вспомнила Лиза, она уже слышала, и совсем  недавно...
Ах да! То же самое говорил им Гаэтано в "Св. Франциске".  Что  это  они,
право, сговорились, что ли, эти итальянцы?
   Однако, похоже, расхожая мольба имела прямой путь к  сердцу  Августы.
Она устремила жалобный взор на Лизу и Фальконе.
   Лиза только плечами пожала; она  и  сама  из  милости  здесь.  Ей  ли
ставить препоны  мягкосердечной  Августе,  холодно-горделивая  внешность
коей, оказывается, не более чем маска. Фальконе досадливо нахмурился. Но
тут Чекина подползла к нему на коленях, схватила за руку, поднесла ее  к
губам. Побагровевший от смущения граф только мученически закатил  глаза:
мол, что хотите, то и делайте. Воля ваша!

***

   На том и порешили.

Глава 5

Утешительница

   Надобно сказать, что свой хлеб на вилле Роза Чекина ела не даром. Под
ласковой защитою Августы она Уже через несколько дней ожила, как оживает
вволю политый цветок. Синяки  исчезли,  и  молодая  итальянка,  в  новом
скромном черном  платье,  с  матовым  цветом  изящного  лица,  с  гладко
причесанными,  блестящими  волосами  и  огромными  глазами,  очень  мало
напоминала то избитое, перепуганное существо,  кое  заплатило  пятьдесят
чентезимов рисовальщику женщин. Казалось, с  нею  в  просторные  залы  и
маленький сад виллы Роза ворвалась свежесть Тибра.
   Прежде Яганна Стефановна и  Хлоя  с  трудом  справлялись  с  уборкою,
стряпнею и стиркою. Лиза с охотою помогала бы им: даже за  два  года  не
разучишься печь пироги, варить щи да кашу, мыть и катать  белье.  Однако
Яганна Стефановна умерла бы на месте, пожелай княжна Измайлова сама хотя
бы постель свою застелить.
   Быть высокородной особою Лизе порою казалось весьма скучно! С тех пор
как княгиня Агостина Петриди со своею свитою поселилась на  вилле  Роза,
туда остерегались приглашать назойливых, болтливых поденщиц.
   И на весь облик этого милого дома постепенно ложилась прежняя  печать
запустения. Теперь же все переменилось, словно  по  мановению  волшебной
палочки!
   Чекина  металась  по  комнатам,  как  вихрь,  оставляя  их  за  собою
сверкающими. Можно было подумать, что она родилась со щетками, метлами и
тряпками в руках.
   Она успевала все на свете: проснуться даже раньше Хлои и  сбегать  на
базар, мгновенно приготовить завтрак  и  подать  его  Фальконе,  который
вставал тоже чуть свет, но не любил завтракать в  своей  опочивальне,  а
всегда спускался в  столовую,  где  его  поджидала  веселая,  кокетливая
Чекина. Тут появлялись и Яганна Стефановна с Хлоей, относили  подносы  с
завтраком проснувшимся дамам.
   Если княгиня и граф Петр Федорович относились  к  ней  с  приветливой
снисходительностью, а Гаэтано - слегка насмешливо, словно никак  не  мог
забыть ее прежнего обличья, то фрау Шмидт и  Хлоя  возненавидели  Чекину
чуть ли не с первого  взгляда.  Почему?  Или  ревновали  к  расположению
княгини? Или скучали по тому количеству домашней работы, которое сняла с
их плеч расторопная Чекина? Бог весть, однако они сделались  даже  схожи
между собой  в  своей  неприязни  -  с  этими  их  поджатыми  губками  и
недовольно потупленными взорами. Впрочем, никто, и прежде всего  Чекина,
не обращал на них никакого внимания. Она всегда  была  так  услужлива  и
мила, что могла бы расположить к себе всякое сердце, кроме  сердец  фрау
Шмидт и Хлои... Зато Лизе она нравилась.
   И эта приязнь была взаимной. Подавая завтрак, Чекина так  и  норовила
задержаться в ее опочивальне, раздергивая занавеси,  поправляя  постель,
наводя порядок на туалетном  столике,  меняя  свечи,  поднимая  с  ковра
книжку, которую Лиза читала за полночь, подавала легкое домашнее платье,
короткое,  свободное,  тончайшее,  с   глубоким   декольте,   украшенное
множеством  бантов,  и  вышитые  туфли  без   задников,   которые   Лиза
недолюбливала, потому что они слишком уж напоминали ей  турецкую  обувь.
Чепцы она тоже терпеть не могла, даже кружевные, со множеством  нарядных
бантов и лент.
   Новая  служанка  охотно  взялась  бы  причесывать  Лизу,  но  та   не
позволила, как не позволяла и Хлое, и Яганне Стефановне: с тех же  самых
приснопамятных дней жизни в Хатырша-Сарае она не выносила  прикосновения
чужих рук к своим волосам, словно боялась, что опять заплетут их  в  два
десятка  татарских  косичек!  С  тяжелою  черной  гривой  Августы  могли
управиться только проворные руки Яганны Стефановны, вооруженные вдобавок
раскаленными  щипцами,  а  Лиза  научилась   сама   укладывать   модными
локончиками свои волнистые, послушные, мягко льнущие к  пальцам  волосы.
Чекина  только  наблюдала  со  стороны  да  советовала,  как  затейливее
украсить прическу. К  изумлению  Лизы,  молодая  итальянка,  выросшая  в
беднейших кварталах  Рима,  была  сведуща  во  всех  тонкостях  дамского
туалета - от серег и ожерелий до нижних сорочек. Для Августы,  при  всей
ее величавой красоте, словно  бы  и  не  существовало  соблазнов  модных
лавок. Лиза же разохотилась до всего этого, еще когда впервые  заглянула
в сундук Сеид-Гирея, а теперь ей просто невмоготу было! Чекина  невольно
растравляла ее раны и возбуждала страстное желание  все  новых  и  новых
нарядов. Желание, увы, неосуществимое, ведь у Лизы не было ни гроша,  то
есть ни чентезимо.

***

   Началась зима. Декабрь уже шел на исход. Лизе казалось, что итальянцы
насмехаются над природою, когда именуют зимою то благостное  тепло,  кое
царило вокруг. В садах стояли  вечнозеленые  деревья,  светило  и  грело
солнце, снег легчайшею белою каймою лежал на вершинах  дальних  северных
гор.
   Цвели лимоны и померанцы, на некоторых деревьях уже золотились плоды;
и если лимоны, высаженные под стенами,  иногда  прикрывали  рогожами  на
ночь, то померанцевые деревья стояли неприкрытые, и сотнями полыхали  на
них прекрасные плоды. Хотя Чекина  уверяла,  что  по-настоящему  вкусные
померанцы возможны лишь в марте, Лиза  и  в  декабре  не  в  силах  была
оторваться от этих солнечных фруктов.
   Случались, разумеется, и ненастья. Вдруг налетал с севера  трамонтана
- сильный,  мучительный,  студеный  ветер,  приносивший  дожди,  которые
обивали наземь померанцевые цветы... В один из таких  нежданно  ветреных
дней заболела Августа.

***

   Сделалось это до крайности нелепо. Как-то раз на  Испанской  лестнице
Августу, Лизу и Фальконе застиг вдруг ливень, да такой, что в  считанные
мгновения  все  вымокли  до  нитки.  Скрыться  было  решительно  некуда,
оставалось  только  поскорее  спускаться,  чтобы  в  поджидающей  карете
умчаться домой - сушиться.
   Тут и вышла незадача: ни Гаэтано, ни calessino на месте не оказалось.
Дождь наконец прекратился, но налетел такой ветер, что  зуб  на  зуб  не
попадал! Даже не верилось, что час назад было по-летнему тихо  и  тепло,
почти жарко!.. Наконец-то явился  Гаэтано,  тоже  мокрый  и  трясущийся,
чтобы сообщить своим продрогшим господам: кто-то вытащил чеки из  колес,
так что карета "обезножела".
   Пока Фальконе  бранил  Гаэтано,  пока  искали  наемный  экипаж,  пока
сыскали его, пока ехали, обе дамы  уже  чихали  и  кашляли  одна  другой
громче.
   Лиза только тем и отделалась; Августа же,  у  которой  поначалу  даже
легкого жару не было, на третий день обеспамятела и  металась  в  бреду,
хотя денно и нощно была рядом с нею верная Яганна Стефановна с  теми  же
самыми настойками и припарками, коими она пользовала  Августу  с  самого
малолетства. А вот, поди ж ты, на сей раз ничего не помогало!
   Губы молодой княгини обметало,  глаза  запали  в  черные  полукружия;
исхудалые пальцы беспокойно сновали по одеялу, волосы  липли  к  влажным
вискам. И как  невнятен,  как  непостижим  бывал  ее  внезапный,  тяжкий
бред!..
   Как-то Лиза, отправив отдыхать валившуюся с ног фрау Шмидт, сидела  у
постели Августы, погруженная в глубокую, почти болезненную задумчивость;
вдруг княгиня резко села и, устремив на Лизу свои лихорадочно блестевшие
глаза, прохрипела:
   - Твое сердце может открыто быть - оно чисто, а я не могу.  Мне  надо
скрывать, что в нем происходит!
   И снова упала на подушки...
   Господи,  как  же  это  было  страшно,  как  испугалась   Лиза   этих
несусветных, будто случайное пророчество, слов, в которых ей  послышался
смутный упрек!.. Почему, за что - она не  ведала,  но  до  боли  сжалось
сердце  от  непонятной  вины.  Она  просто  жила,  впитывая  жизнь  всем
существом своим и наслаждаясь ею, а что  же  Августа?  Значит,  она  все
время страдала? Отчего? И почему нипочем не желала открыть  тайн  своих,
как если бы ее неосторожное слово могло повлечь за собою некие  страшные
бедствия?.. А ведь и Лизино сердце было не так уж чисто и открыто, и она
ведь кривила душою пред подругою, пытаясь забыть свои грехи...

***

   Чекина тоже рвалась ходить  за  Августою,  своей  благодетельницей  и
спасительницей, но тут уж фрау Шмидт оказалась неколебима и не допустила
ее к больной. Не изменила она решения и  тогда,  когда  после  незаметно
минувшего в печальных заботах Рождества Христова Чекина явилась к ней  с
ладанкою, освященной в соборе Св. Петра, моля надеть ее на шею Августы и
клянясь, что та обладает целебными и чудесными свойствами.
   Лиза видела, как на  миг  ослабли  суровые,  замкнутые  черты  Яганны
Стефановны. Но тут же она вновь поджала губы и холодно заявила,  что  не
может надеть католическую реликвию на шею православной княгини.
   Чекина на миг даже речи лишилась. Видимо,  ее  поразила  подчеркнутая
неприязнь фрау Шмидт, которая не смогла скрыть ненависти, сверкнувшей  в
очах, тотчас затененной густыми ресницами. Впрочем, это не  помешало  ей
через неделю появиться перед благоволившим к  ней  синьором  Фальконе  и
смиренно просить передать милостивой госпоже кипарисный крест, в который
искуснейшим  образом  была  вделана  потемневшая  от  времени  крохотная
щепочка от честнаго креста господня; реликвия была освящена  в  Афонском
монастыре,  что,  безусловно,  делало  ее   самой   что   ни   на   есть
православнейшей и поистине бесценной.
   На  вопрос,  откуда  у  простой  итальянки  такая  редкость,   Чекина
ответила, что один  из  ее  дальних  родственников  -  служка  в  церкви
Санта-Мария Маджоре; как-то у него в доме умер богатый греческий  купец,
совершавший паломничество по святым  местам  всего  христианского  мира.
Крест хранился у милосердного служки, подобравшего заболевшего паломника
и закрывшего ему очи, а теперь он с охотою отдал его любимой племяннице,
уверенный, что реликвия  окажет  благотворное  воздействие  на  здоровье
доброй синьоры Агостины.
   Тут  уж  даже  непреклонной  фрау  Шмидт  нечего  было  возразить.  И
драгоценный  крест  надели   на   шею   Августы   рядом   с   серебряным
крестильным...
   Чекина, наверное, ожидала, что состояние больной мгновенно улучшится.
Правду  сказать,  Августа  перестала  впадать  в   беспамятство,   почти
прекратился бред; однако же она была все еще очень слаба; руки и лицо ее
стали словно восковые, и она целые дни проводила в дремотном оцепенении,
повергая в уныние всех домочадцев.

***

   Прошел уже месяц с тех пор, как слегла Августа,  и  вся  белая  вилла
Роза с каждым днем словно бы чернела.
   Как будто хворь госпожи набросила на нее некую мистическую тень.
   Пуще всех страдала от этого Лиза. Нет, не уменьшилось  ее  горячее  к
Августе сочувствие, не минула жалость, просто  рядом  с  ними  вырастало
щемящее, теснящее душу нетерпение,  порою  переходящее  в  глухое,  едва
сдерживаемое раздражение против всего мира. Фальконе, фрау Шмидт и Хлоя,
положившие  жизнь  на  присмотр  за  княгинею  Дараган  и  всяческое  ей
угождение, несли свой крест со стоическим упорством и наслаждением; ну а
Лизина душа металась и стенала; и все при том, что  на  людях  была  она
по-прежнему   терпеливою,   самоотверженною   сиделкою,   но   внутренне
возмущалась тем, что иного от нее будто бы и не ждали, будто  бы  и  она
попала теперь в ту же нерасторжимую зависимость от судьбы Августы.
   Единственная из всех Чекина поняла, что происходит с  Лизою.  Молодая
итальянка оказалась вовсе не такой уж наивной простушкой, каковой  могла
показаться, приседая перед  Фальконе,  терпя  придирки  фрау  Шмидт  или
кокетничая с Гаэтано! Именно Чекина вдруг, как бы ни с того ни  с  сего,
сказала Лизе, что, если дела так и дальше пойдут, на  вилле  Роза  будут
две больные вместо одной.
   - Вам надобно отдохнуть, синьорина. Нельзя все время идти, согнувшись
в три погибели. Распрямитесь хоть ненадолго!
   - Что ж ты мне присоветуешь? - раздраженно спросила Лиза, не  отрывая
лица от подушки, в которую уткнулась, пряча злые слезы. Пуще  всего  она
плакала из-за постыдной душевной черствости, которую обнаружила в  себе.
- Разве прочь сбежать? Да куда ж я пойду и зачем?
   - Поверьте, вам и  один  день  роздыху  сладок  покажется  после  сей
каторги, - ласково пропела Чекина, и Лизу вдруг по сердцу  резануло  это
грубое и откровенное - "каторга".  Но  итальянка,  почуяв  свою  осечку,
обрушила на Лизу ворох предположений  и  предложений,  смеха  и  соленых
шуточек, сочувственных восклицаний и советов, после  которых  оглушенная
Лиза была уже вполне уверена в одном: дни ее сочтены, ежели один из  них
она не проведет как можно дальше от виллы Роза.
   Проще сказать, ей вдруг стало нестерпимо скучно...
   Порою до дрожи хотелось дикого посвиста ветра, слитного шума дубровы,
ожидающей грозы, скрипа  саней  под  полозьями  -  всего  того,  чего  в
прекрасной Италии не было и не могло быть. Доходило до  того  даже,  что
она с  упоением  вспоминала  опасные  приключения  на  постоялом  дворе!
Словом, пособничество Чекины пришлось как нельзя кстати.
   Служанка советовала уйти тайком, сказавшись еще с вечера  недужною  и
попросивши не беспокоить себя хоть денек, а уж она-то, Чекина,  неусыпно
станет следить за исполнением сей просьбы! В  своем  платье  идти  никак
нельзя. Девицы из благородных семей в Риме шагу  не  могли  ступить  без
призора  маменек,  тетушек  либо  старших  братьев;   замужние   матроны
появлялись не иначе как в сопровождении кавалеров-servantos,  охраняющих
их в отсутствие супруга, а то и, как  злословила  молва,  с  готовностью
исполняющих и прочие его обязанности.
   Только лишь простолюдинки - крестьянки, мещаночки - могли свободно  и
в одиночку появляться на  людях.  Коли  так,  Лизе  надлежало  сказаться
простолюдинкою и соответственно одеться.
   Тут же расторопная Чекина притащила в ее опочивальню  одно  из  своих
новых, щедростью Августы купленных одеяний. Примерив его,  Лиза  ощутила
себя как бы заново родившейся...  А  может  быть,  наоборот  -  улиткой,
спрятавшейся в свою раковину. Два  минувших  года  словно  бы  канули  в
ник