стало   против
отвратительной клеветы, а приступ злобы вернул ей силы.
   - Врешь! - выдохнула она, люто сузив глаза. - Быть того не может!
   - Ого! - вскинула тонкие, округлые брови Тамилла. - Вот теперь  и  ты
меня ненавидишь. Однако почему же не может такого быть? Разве ты одна на
свете женщина? Да и что в  тебе  есть,  что  могло  бы  привлечь  такого
мужчину, как руси Васишта?
   Как ни была ошеломлена Варенька, она не могла  не  заметить  вольного
разговора Тамиллы, ее свободных, раскованных манер, совершенно непохожих
на  обычную  застенчивую  сдержанность  индусов.  Что  же  заставило  ее
держаться так вызывающе? Ответ был все тот же:  ненависть.  Ненависть  и
ревность!
   Это было до того дико - какая-то черномазая  ревнует  к  Вареньке  ее
собственного мужа! - что у той опять в зобу дыханье сперло, и она стояла
столбом, покорно выслушивая все, что обрушивала на нее  разошедшаяся  не
на шутку Тамилла:
   - Меня послал к нему господин, потому что знал  по  опыту:  иноземцам
нравятся  темнокожие  пылкие  женщины,  обученные  искусству  любви.   Я
служанка в его доме,  не  первый  раз  по  воле  его  входила  тайком  в
полутемную  спальню.  Я  знала:  белого  мужчину  легко  сделать  рабом!
Несколько умелых прикосновений - и он уже несется,  вытаращив  глаза,  к
заветному  мгновению  извержения..,  начисто  позабыв  о  той,   которая
доставила ему сладостные мгновения. Однако Васишта  был  другой,  совсем
другой. Меч его обнажился для боя  мгновенно,  однако  он  терпеливо  не
пускал его в ход, словно был обучен законам "Камасутры", которые гласят:
только  взаимное  наслаждение  мужчины   и   женщины   дарует   истинное
блаженство! Скоро, совсем скоро я поняла, что это уже не я искушаю  его,
а он искушает меня. Я привыкла, что белые мужчины  одной  рукою  хватают
меня за волосы, а другой заталкивают между ног свою нетерпеливую  плоть,
умоляя поспешить. Однако очень скоро я дошла до того, что  сама  умоляла
Васишту овладеть мною!  А  он  все  медлил  и  медлил.  Он  водил  своим
великолепным стеблем по цветам моих уст, ласкал ягоды моих сосков - и  я
готова была разорвать себе грудь, так томило меня желание.  Он  погружал
пальцы в мое лоно, а потом мы оба облизывали  их,  засасывая  губы  друг
друга гак, что перехватывало дыхание. А потом он  принялся  ласкать  мои
бедра, его пальцы были неутомимы, и скоро я уже кричала во  весь  голос,
забыв стыд, забыв страх.
   Я кричала: "Приди ко мне! Возьми меня! Убей меня своим  жизнетворящим
орудием!" А он все ласкал и ласкал меня, и наконец  я  не  выдержала:  я
схватила его плоть обеими руками и втиснула в себя.  Он  шевельнулся  во
мне только раз  -  и  этого  было  довольно,  чтобы  водопад  блаженства
обрушился на меня! Но и он уже изнемог  в  ожидании.  Смутно  помню  еще
несколько  мощных,  ослепительных  толчков  -  и  он  залил  меня  своим
семенем!..
   Тамилла откинулась, воздев острые кончики  грудей,  и  горловой  стон
вырвался, чудилось, из самой глубины ее души.
   - Я никогда не  ведала  такого  наслаждения!  Никогда,  клянусь  моей
черной богиней! О Васишта, о мой божественный любовник!  Приди  ко  мне!
Наполни меня своей тяжестью! Пролейся своим горячим соком!
   Бедра ее раздвинулись, и вдруг, отбросив лохмотья, прикрывающие тело,
она погрузила пальцы в багрово-красную рану между своих ног и  принялась
исступленно ласкать себя, издавая стоны, бессвязные  восклицания,  среди
которых то и дело раздавалось имя Василия.
 
*** 
 
   Варю вдруг свела судорога такого отвращения,  что  она  рухнула,  где
стояла,  сжалась  в  комок,  зажимая  уши,  чтобы  не  слышать  выкриков
обезумевшей самки, зажмуриваясь изо всех сил, чтобы не видеть,  как  она
ерзает по полу,  как  терзает  себя  пальцами,  ловя  крохи  блаженства,
которые расточал ей воображаемый любовник.., ее, Вареньки, муж.
   Ее возлюбленный!
   Не может быть. Не может!  Она  рехнулась,  эта  распутная  баба,  она
клевещет на него...
   "Но зачем ей клеветать?" - вдруг прошептал в мозгу чей-то осторожный,
вкрадчивый голос.
   Варя  приоткрыла  слипшиеся  от  слез  ресницы   (она,   оказывается,
расплакалась, сама не заметив когда!)  -  и  отшатнулась,  увидев  почти
вплотную утомленное, влажное от пота лицо Тамиллы.
   - На другую ночь я опять пошла к нему, - шепнула  она,  обжигая  Варю
дыханием. - Это было после жертвоприношения Кали, после казни садовника.
Я пришла, но Василия не было в его постели. Я вышла на балкон - и  вдруг
он ворвался.., как бешеный бык. Чуть завидев меня,  налетел,  подхватил,
водрузил на парапет - и вонзился в меня с таким пылом,  что  я  чуть  не
свалилась в сад. А небо над нами буйствовало сотнями разноцветных огней!
   Черный глаз, окруженный длинными, круто загнутыми  ресницами,  лукаво
прижмурился, и у Вареньки дурнота подкатила к горлу.
   Та ночь... Василий набросился на нее в саду как сумасшедший,  свел  и
ее с ума поцелуями, потом водрузил на парапет водоема и, если бы  минуло
одно, еще одно мгновение, вонзился бы в  нее  с  такой  силой,  что  они
вместе свалились бы в каменную чашу бассейна!
   Потом.., потом они отпрянули друг от друга,  потом  он  оскорбил  ее,
потом она ударила его по лицу - и всю силу свою, весь  неутоленный  пыл,
всю  ненависть,  родственную  страсти,  он  выплеснул  через   несколько
мгновений в готовно разверстое, ждущее лоно Тамиллы.
   И небо над ними буйствовало... О господи!
   Варя слабо загородилась руками, но не смогла спрятаться от злорадного
взора Тамиллы, не смогла заслониться от  страшного  подозрения,  которое
вдруг заглянуло ей в глаза: "Неужели это правда? Неужели это Может  быть
правдой?"
   Она хотела уйти в свой угол, но не смогла подняться на  ноги.  Хотела
отползти, призвав на помощь последние силы, однако ей не удалось и  это:
Тамилла проворно сунула руку сквозь решетку и  вцепилась  в  край  сари,
скомкала его в кулаке, причем  в  глазах  ее  выразилось  такое  жгучее,
жестокое наслаждение, словно она дотянулась до Вариного горла и  впилась
в него, бормоча:
   - Я служу богине телом своим. Я возжигаю для нее жертвенный  огонь  в
лоне своем. Мужчины были лишь дровами  для  этого  костра.  Но  он...  Я
впервые почувствовала себя не жрицей, а просто женщиной! Я возмечтала..,
я возмечтала о несбыточном и вознесла молитву черной Кали, и...
   Тут она буйно, торжествующе расхохоталась в лицо Вареньке:
   - Богиня сжалилась надо мной! Да, он назвал тебя  своей  женою,  ведь
белый сагиб не может жениться на смуглой девушке из народа Брамы. И  все
же.., и все же в моем лоне осталось его благоуханное семя! Вот уже месяц
я чревата от него, и пусть он мертв, пусть - у меня будет сын от него!
   И с этими словами  Тамилла  оттолкнула  от  себя  Варю  так,  что  та
простерлась на полу навзничь - и осталась лежать недвижимо.
 
*** 
 
   Какая-то мгла, тяжелая и душная, опустилась на нее.
   Все плыло в глазах,  и  чудилось,  что  надвигается  сверху  потолок,
подобно крышке гроба. "Нет.., не может быть..." - тупо, медленно, тяжело
отдавалось в голове, в сердце, во всем теле.
   Чье-то лицо нависло над нею. Мужчина - кажется,  охранник.  Он  грубо
поднял Варю, встряхнул.  Голова  ее  запрокинулась,  будто  у  тряпичной
куклы. Охранник подхватил ее  под  мышки,  потащил  по  полу.  Мелькнули
прутья решетки, прильнувшее к ним лицо Тамиллы, ее горящие  любопытством
глаза, распятый в злорадном хохоте рот.
   Варенька  медленно  опустила  веки,   пытаясь   скрыться   от   этого
невыносимого взора.
   Ее тащили куда-то, потом бросили на пол - и тотчас вокруг защебетали,
зачирикали  какие-то  птицы,  говорящие  на  человеческом  языке.   Варя
приоткрыла глаза - это были не птицы, а женщины, и тогда она вскрикнула,
замахала на  них  руками,  пытаясь  отогнать  от  себя,  потому  что  ей
почудилось, будто все они сейчас примутся наперебой рассказывать, как их
оплодотворял  ее  муж,  а  потом  расползутся  по   углам,   исступленно
любодействуя с собою, но воображая, будто он один любодействует  с  ними
со всеми!
   Однако женщины вдруг замолкли. Не говоря ни  слова,  они  совлекли  с
Вареньки ее лохмотья (она пыталась  вяло  противиться,  но  женщин  было
слишком много, они держали крепко, не давая шевельнуться), потом окатили
водой, расплели косу, причесали,  но  оставили  волосы  распущенными,  а
затем облекли ее в какую-то просторную одежду  -  желтую,  подобно  тем,
которые были надеты на них, только гораздо ярче: цвета пламени.
   "Огонь... - медленно подумала Варенька. - Смерть..."
   Смерть Василия!
   Боль вспыхнула в сердце - такая боль, что она  не  знала,  почему  не
упала - и не умерла на месте. Может быть,  потому,  что  ее  подхватили,
помогли удержаться на ногах, повлекли куда-то.
   Они шли длинными извилистыми коридорами, то поднимаясь, то спускаясь,
то вновь поднимаясь по  ступенькам,  и  вдруг  яркое  полуденное  солнце
ударило в глаза Вари, отвыкшей от  такого  безумного  света,  и  на  миг
ослепило их. Когда она снова смогла смотреть,  то  увидела  прямо  перед
собою Нараяна, который равнодушно взирал на  нее  своими  непроницаемыми
черными глазами, словно видел впервые в жизни.
   Встретить  здесь,  среди  беспросветного  горя,  этого  свидетеля  ее
счастья сделалось для Вареньки невыносимо. И все же она протянула руку к
Нараяну жестом нищенки, просящей милостыню, и жалобно шепнула:
   - Мне сказали, он умер?.. Но ведь Кангалимма пророчила, что мы  умрем
вместе, а я жива!
   Он должен был подать ей эту милостыню.  Он  должен  был  воскликнуть:
"Конечно! Слова Кангалиммы всегда сбываются. Ты жива  -  и  супруг  твой
жив. Да вот он!"
   О, если бы Нараян сказал это... Если бы рядом с ним  сейчас  появился
Василий - с его дерзким взором и бесшабашной улыбкой, если бы он сказал:
"Тебя, тебя одну люблю навеки, а все остальное - призрак, ложь!.." Скажи
он это - Варенька  поверила  бы  ему  сразу,  пусть  даже  двадцать  или
тридцать брюхэдых Тамилл явились бы обличать его во лжи!..
   Однако Василия не было; Нараян же только кивнул в ответ на Варенькины
мольбы, и чуть слышный шепот его прозвучал громче грома небесного:
   - Да, он умер. Он умер!
   И небеса разверзлись, ибо Варя только сейчас осознала, что значит для
нее смерть Василия: жизнь  без  него,  но  с  этим  вечным,  несмываемым
клеймом грязной измены, запятнавшим его  имя,  его  образ,  который  она
никогда не сможет вызвать в памяти, чтобы не вспомнить заодно и Тамиллу,
ожесточенно вонзающую пальцы в свое лоно.
   Смерть Василия - это была не только смерть человека. Это была  смерть
любви.., той самой любви, без которой Варя не мыслила себе жизни.
 
*** 
 
   Спокойным, оценивающим взглядом она окинула Нараяна.  Как  всегда,  в
белом. И как всегда, без оружия.
   О, если бы на поясе у него оказался хоть какой-нибудь кинжал или нож,
можно было бы успеть схватить его и вонзить себе в сердце  или  чиркнуть
по горлу... Но ничего не было, не было! Глаза Вари с надеждой обратились
к стражнику, но тот стоял слишком далеко. В этот миг Нараян  переменился
в лице, словно угадал, что  она  замышляет,  и  стиснул  ее  ладонь  так
крепко, что Варя с тоской поняла: ей не вырваться, никогда не вырваться.
   Нараян взглянул искоса и вдруг шепнул -  и  голос  его  был  исполнен
сочувствия:
   - Ничего. Уже недолго осталось...
   Под оглушительную, рвущую слух музыку, под пронзительные  вопли-песни
женщин, разбрасывающих вокруг желтые цветы, Нараян быстро пошел  куда-то
вперед, увлекая за собою Варю. Мелькнуло лицо магараджи, но Варя  только
взглянула на него мертвыми глазами - И тотчас забыла о нем.
   Теперь она видела,  куда  влечет  ее  Нараян:  к  возвышению  посреди
обширного двора, к  помосту,  возведенному  вокруг  огромной  поленницы,
источавшей ароматы терпкой древесной смолы и приторно-сладкого масла.
   Они поднялись  по  ступенькам,  оказались  вровень  с  верхним  рядом
аккуратно, затейливо уложенных дров,  и  Варенька  увидела  прямо  перед
собою яркие, разубранные шелками и  цветами  носилки,  а  на  них..,  на
них...
   Мертвое, восковое, недвижимое лицо средь белых шелковых  волн  -  это
лицо Василия!
 
*** 
 
   И тогда она поняла, что прежде не знала боли. Боль подступила  только
теперь - вонзила в сердце железные когти,  заставила  свернуться  кровь,
остановила дыхание.., а когда,  насладившись  безмолвной  мукою  жертвы,
дала ей вновь увидеть тьму и пустоту окружающего мира, Варенька  поняла,
что пророчество Кангалиммы было верно и что оно сбудется. Сбудется нынче
же.
   Мысли ее вдруг сделались на диво ясными и четкими.
   Василий мертв - значит, она должна умереть тоже.
   Ни малейшего колебания не испытывала она, и если,  к  примеру,  вчера
хоть какое-то дуновение жалости к себе, к своей молодости и  красоте,  к
своему разбитому сердцу еще могло бы осенить ее чело, то сегодня,  после
бесстыдных  откровений  Тамиллы,   Варенька   испытывала   только   одно
ожесточенное желание: умереть как можно скорее. Пока та великая  любовь,
которая окрылила ее, вознесла, сделала  подобной  богине,  не  разбилась
вдребезги, пока она  не  разъедена  тлетворной  ржавчиной  оскорбленного
самолюбия и не превратилась в свою противоположность - черную ненависть.
   Этот погребальный костер ее мужа станет и ее могилою. Прежде  она  не
раз  слышала  о  сати  и  с  ужасом,  отвращением  относилась  к   этому
противоестественному обряду. Раньше Варенька не сомневалась, что женщины
восходят на костер одурманенными каким-то зельем; что их  возводят  туда
хитрые брахманы, мечтающие обогатиться, а  заодно  и  выслужиться  перед
жадным, всепоглощающим своим  божеством;  что  в  глубине  души  женщины
мечтают о некоем чуде, которое погасило бы  костер  и  позволило  бы  им
спастись.
   Теперь же Варя доподлинно знала, что все совершенно  не  так.  Теперь
она поняла, что женщина, готовая к сати, одурманена только пряным зельем
своей невозвратимой потери; что возводит ее на роковой помост всесильное
алчное горе; что одна мечта гложет сердце несчастной - поскорее отдаться
пламени,  поскорее  избавиться  от  рвущей  сердце  боли  и  слиться   в
очистительном костре с тем, кто теперь,  отныне  и  вовеки,  принадлежит
только ей, одной ей - ибо право на его безраздельную любовь  она  купила
ценою своей жизни.
   Не будет больше ревнивых, позорных подозрений!
   Они снова будут вместе - как прежде,  как  раньше!  И  она  радостно,
нетерпеливо вскрикнула, когда Нараян опустил факел чтобы поджечь костер.
Но вдруг он оглянулся, пристально посмотрел Вареньке  в  глаза..,  и  ей
почудилось, будто какая-то серая  пыльная  завеса  опустилась  перед  ее
взором, отгородив от нее и Нараяна, и  костер,  и  Василия,  окруженного
переливами шелка, - и все, все, что было для нее жизнью, болью, счастьем
и любовью.
 
*** 
 
   Огненные языки метались по телу Василия, но он не чувствовал ни жара,
ни боли. Варенька, вся с ног до головы  объятая  огнем,  лишь  озиралась
недоуменно - и послушно следовала за Нараяном, который сейчас больше был
похож на факел, чем на человека. Балансируя на поленьях, они двинулись к
Василию.
   "Ну, вот сейчас!" - подумал он, и радость, бушевавшая в  его  сердце,
была  такова,  что  могла  бы,  пожалуй,  разорвать  некоторые  из  пут,
наложенных трансом... если бы у Василия было чуть больше времени. Однако
миновал всего лишь какой-то миг, а Нараян с Варенькой  уже  прошли  мимо
него и оказались на противоположной стороне ямы. Здесь..,  здесь  что-то
вдруг произошло с глазами Василия, потому  что  он  перестал  видеть,  а
когда мгновенное помрачение исчезло, он  не  обнаружил  ни  Нараяна,  ни
Вареньки..,  ни  стены  огня.  Прилежно  сложенные   дрова   по-прежнему
лоснились от смолы и масла, по-прежнему краснели  от  щедро  посыпанного
шафрана, а  сверху,  на  разукрашенных  носилках,  по-прежнему  возлежал
приуготованный к сожжению бездыханный труп.
   Он, Василий.
 
6. Крик павлина 
 
   - Проклятый колдун! -  взревел  магараджа.  -  Нечестивец,  посмевший
обмануть великую Кали, посмеяться над Агни! Держите! Держите его!
   Через гору дров, через носилки прыгали один за  другим  стражники,  и
воздух взвизгивал от звука выхватываемых из ножен мечей. Магараджа,  как
никогда раньше, был похож  на  ребенка  -  разряженного  в  пух  и  прах
капризного  ребенка,  который  каждую  минуту  готов  рухнуть  наземь  и
задрыгать ногами, если не получит желаемое. Глаза, чудилось, готовы были
выскочить из орбит, с губ срывались ругательства вперемежку  с  брызгами
слюны, и какой-то неосторожный воин, осмелившийся сунуться с  известием,
что дерзкого Нараяна и след простыл, уже  лежал  ничком  с  перерезанным
горлом: ничтожный потомок Сиваджи мастерски владел кинжалом!
   Остальные усвоили урок и пока не возвращались.
   В воздухе реяли возбужденные охотничьи клики, раздавался  удаляющийся
конский топот, однако шли мгновения, стекаясь в минуты, и  с  каждой  из
них становилось яснее ясного, что все пропало...
   И это понимал  не  только  магараджа,  понимало  и  то  безжизненное,
бесчувственное существо, которое лежало на раззолоченных носилках бревно
бревном.., если только можно вообразить бревно, в душе у которого бушует
буря; если только можно вообразить бревно, у которого есть душа!
 
*** 
 
   Это было все, что ему оставил  Нараян:  душу,  способную  страдать  и
проклинать. О, как прав был Василий  там,  возле  обиталища  Кангалиммы,
когда следовал путем своих смутных, странных,  почти  не  правдоподобных
подозрений! Но он не пошел по этому пути до конца - Нараян  сбил  его  с
дороги, проложенной истиной.
   Правильно говорят мудрецы: пока зло не созреет,  глупец  считает  его
подобным меду; когда же зло созреет, тогда глупец предается горю.
   Все, что осталось теперь Василию, -  это  горевать,  ибо  пришел  час
расплаты за глупость. Впрочем, час - это уж слишком громко,  просто-таки
оглушительно  сказано.  Час!  Да  ведь  это  роскошь!  Правильнее  будет
сказать, что его минуты сочтены.
   Тщетно ждать, когда закричит павлин. У Нараяна и  в  мыслях  не  было
воскрешать Арусу! Это была ловушка, хитрейшая ловушка, в которую Василий
не просто угодил - он бросился в нее со всех ног, чуть ли  не  вопия  от
радости, дурак!
   Дурак! Кому ты поверил? И погубил себя.., да черт с тобою! Ты погубил
Вареньку. Теперь Чандра целиком во власти "проклятого колдуна", и не все
ли равно, к чему стремится Нараян: к  поклонению  богине  или  обладанию
женщиной - Вареньку не защитит никакая сила,  ибо  некому  противостоять
силе  Нараяна.  О,  Василий  помнил   безжизненный,   стеклянный   взор,
помертвевшее лицо своей жены, равнодушие  к  жизни  и  к  смерти,  боли,
пламени... Горе ли одурманило ее, злые ли чары - неведомо, однако  ясно,
что теперь Нараян уже не даст Чандре выйти из его злой  воли.  Так  змея
оцепеняет жертву своим цепким взглядом и не отпускает  ее  до  тех  пор,
пока не вонзит в нее свои ядовитые зубы.
   Погибло! Все погибло!.. За  одно  только  может  благодарить  Василий
Нараяна: в состоянии транса он примет безболезненную смерть.  Он  ничего
не почувствует, когда ярко вспыхнет пламя и жрец, воздев  руки,  заведет
последние песнопения во славу Агни, а потом будет то подбавлять  дров  к
костру,  то  мешать  огонь  длинной  вилообразной  кочергой  (она   была
приготовлена загодя, Василий уже видел ее!), пока  потухающее  пламя  не
начнет вспыхивать все слабее и слабее,  треща,  виясь,  брызгая  во  все
стороны золотыми искорками, вздымая  их  ввысь  и  растворяя  в  облаках
черной копоти.
   В какой-нибудь  час  времени  от  Василия  останется  лишь  несколько
пригоршней пепла, которые жрец - служитель смерти тут же развеет на  все
четыре стороны, отдаст его  всем  четырем  стихиям:  земле,  из  которой
человек создан божественным произволением и  которая  так  долго  питала
его; огню, символу чистоты, пожравшему его тело, дабы дух его также  был
очищен от всего греховно