й показалось, что они  с  Василием  накрыты
огромным белым покрывалом,  под  которым  вместе  с  ними  прикорнули  и
поляна, и колонны старого храма, и совсем не страшный сейчас,  а  просто
очень старый сиватериум, и самые джунгли, так же утомленные любовью, как
была утомлена она.
   Она едва не застонала, пытаясь расплести свои руки и ноги с руками  и
ногами Василия. Губы ее были влажны - кажется,  они  уснули,  так  и  не
прервав поцелуя, и бессознательно ласкали друг друга всю ночь. Как жаль,
что она уже миновала! И только мысль, что у  них  впереди  будет  много,
много таких ночей, помогла сдержать внезапно подступившие к глазам слезы
- необъяснимые, глупые, но такие горькие, такие...
   Впрочем, ей было о чем  плакать  и  чего  бояться.  Василий,  значит,
ничего не заметил, опьяненный, одурманенный желанием. То, что осознал бы
и понял всякий мужчина, прошло незамеченным в этой буре чувств, а теперь
его непробудный сон давал Вареньке мимолетную передышку. Если бы  сейчас
найти поблизости  воду,  и  помыться,  и  вернуться  к  спящему  супругу
освеженной и чистой, - может быть, он поверил бы, что она смыла  с  себя
все следы поруганного девичества? Он мог бы решить, что тогда, в Мертвом
городе, просто еще не успел рассечь путы  ее  невинности,  ну  а  теперь
просто не заметил, когда это произошло.
   Варенька тихо всхлипнула и  осторожно  поднялась,  затаив  дыхание  и
стараясь ни травинки не колыхнуть.
   Здесь должна быть  вода,  но  где?  Возможно,  там,  где  расшумелись
проснувшиеся птицы?
   Она кое-как обмотала вокруг стана измятую голубую  кисею,  рассеянным
взором поискала ленту, но  в  конце  концов  забыла  о  ней  и  пошла  с
незаплетенной косой, задумчиво  касаясь  пальцами  ожерелья,  вчерашнего
дара Кангалиммы. Ожерелье так и оставалось на ней всю  ночь.  Интересно,
это опалы или какие-нибудь другие камни?
   Она  вступила  в  белую  влажную  мглу  и  на  миг  испугалась,   что
заблудится, и не найдет потом Василия, и опять останется одна на  свете.
Он сотворил для нее солнце, и небо, и утреннюю зарю,  и  луну..,  да,  и
луну! Как же она останется без него? Но тут же Варенька успокоила  себя,
что туман  вот-вот  поднимется,  она  не  заблудится,  даже  если  будет
стараться, потому что далеко не пойдет. Ну, не  отыщет  воду  -  значит,
придется предстать перед мужем с повинной головою  и  сознаться  в  том,
что...
   В чем? В чем она собиралась сознаваться, если сама не понимала, что с
нею произошло?
   Она была своевольна, Варенька знала это о себе, - своевольна,  но  не
распутна. Слишком дерзка - это да.
   Сколько она себя помнила, ей никто не умел ничего запретить, а шумный
гнев отца был чем-то вроде громовых раскатов и стрел  молний:  грохочет,
сверкает, ослепляет, но попусту  уходит  в  землю  или  ударяет  в  кого
угодно, только не в дочку. Она делала только то, что хотела. Захотела  -
и поехала с отцом по всей Европе, а потом  через  Кавказ,  и  Персию,  и
Тибет, и Гималаи  -  в  смертельно  опасное  путешествие,  переодетая  в
мужскую одежду, привыкая следить за  каждым  словом,  за  каждым  шагом,
наблюдая мир, живущий вокруг, и все  ,более  страстно  желая  с  головой
окунуться в его разноцветье.
   Индия очаровала ее с первого мгновения.  Северные  земли  еще  как-то
напоминали  холодноватый,  чрезмерно  истовый  мусульманский   мир,   но
дравидийский юг пленил ее - Варенька  даже  и  не  пыталась  противиться
этому буйному плену. Жизнь здесь была для нее игрой, и девушка  искренне
думала, что это она устанавливает правила сей игры:  ездит  куда  хочет,
встречается с кем хочет,  доверяясь  безоглядно  этим  темнооким  людям,
которые под пышным гостеприимством таили самое отвратительное коварство.
   Беда случилась с нею в доме магараджи Такура, которого и она сама,  и
отец считали достойнейшим человеком.  Впрочем,  очень  может  быть,  что
таковым он и оставался, ничего не ведая о том, что свершилось в его доме
с иноземной гостьей. Она сама была отчасти виновата: ну  зачем  решилась
курить хукку? Но княгиня-магарани курила на ее глазах,  и  ее  дочери  -
тоже, и даже старшая сестра магараджи, отверженная - она была вдовой,  а
вдова, пережившая своего мужа,  для  индусов  хуже  парии!  -  даже  она
наслаждалась сладостным дымом хукки в своих отдельных покоях, войти куда
Варенька не решилась, только подглядела украдкой.  Ну,  она  попробовала
хукку - помнится, сразу закружилась  голова,  захотелось  спать.  Она  и
пошла спать в отведенные  ей  как  гостье  отдельные  покои  на  женской
половине дома, и в эту ночь ей привиделся сон - самый прекрасный из всех
снов,  сравнимый  только..,  сравнимый  только  с  теми  восхитительными
ощущениями, которые она испытала нынче ночью  в  объятиях  своего  мужа.
Разумеется!
   Ведь и в  том  сне  он  был  с  нею,  он  любил  ее,  он  насыщал  ее
изголодавшееся по наслаждению тело и насыщался  ею  сам.  Вот  удивилась
она, впервые увидев Василия!
   Едва удалось сдержать себя и не броситься ему в объятия. А он смотрел
на нее таким ледяным, неузнающим взором!..
   Варенька не знала, смеяться ей или плакать.
   "Ты забыл меня? - хотела она спросить. - Как мог ты забыть меня, ведь
там, под луною, ты полюбил меня навеки, я знаю, я чувствую это!.."
   О, какой был сон, какой сон... Пробудившись, Варенька едва не  умерла
от разочарования, обнаружив, что находится по-прежнему в доме магараджи,
а не в том сказочном дворце, где познала счастье.., призрачное  счастье!
Все тело ее ломило - очевидно,  затекло  от  долгой  неподвижности,  так
подумала Варенька, ведь, как  выяснилось,  она  беспробудно  спала  трое
суток!
   Она спала я наслаждалась сновидением, а в это время кто-то  неведомый
пробирался к ней тайком и наслаждался ее бесчувственным телом.
   Да, и спорить с этой страшной догадкой нельзя.
   Варенька остановилась, заломила руки. За что боги  так  наказали  ее?
Почему, узнав величайшее на земле счастье,  она  должна  была  узнать  и
величайшее горе?
   Ведь теперь ей вечно предстоит жить во лжи, обманывая того, кто верит
ей безоглядно, кого она любит больше всех на свете, больше себя,  больше
жизни...
   А может быть, вернуться к нему и все сказать? А  может  быть...  Нет,
если он отвернется, если отринет ее - останется только умереть.
 
*** 
 
   Умереть... Покинуть все это!
   Пока она шла,  белая  мгла,  окутывавшая  землю,  рассеялась.  Стоило
подняться туману, стоило  солнцу  чуть-чуть  пригреть,  просушить  очень
теплый, но влажный ночной воздух,  как  замелькали  везде  бабочки.  Мир
оживал! Из-под каждого листка, каждой ветви вспархивали птицы, кружились
вокруг Вареньки, заглядывали  ей  в  лицо.  Она  с  изумлением  узнавала
баблеров - да это ведь наши русские  "болтуны"!  -  малиновок,  дроздов,
трясогузок, жаворонков, дроздов и другую веселую певчую  мелочь.  Неужто
все они прилетели из России? А что, может быть! Ведь там зима, а  зимою,
это всем известно, птицы улетают на юг. Вот, оказывается,  на  какой  юг
они летят! Свои, русские птицы... Возможно, они летали над  Волгой,  где
жила Варенька раньше. Возможно,  они  видели  ее,  запомнили,  а  теперь
собрались, приветствуют после самой счастливой - и самой печальной  ночи
в ее жизни.
   Птицы порхали вокруг, трепетали крылышками перед самым лицом,  словно
пытались остановить, предостеречь от чего-то. Может быть,  они  советуют
ей молчать? Ничего не открывать Василию? Может быть, они твердят ей, что
она невиновна, а значит, не должна своими руками разрушать  свою  жизнь?
Конечно, конечно!
   - Я ничего ему не скажу! - громко промолвила Варенька, и птицы, не то
вспугнутые звуком ее голоса, не то, наоборот, успокоенные этими словами,
резко взвились в вышину и затерялись в кронах великолепных баньянов, чьи
воздушные  корни  серыми  нитями  спускались  с  веток  к  самой  земле,
приникали к ней, прорастали новыми и новыми стволами.
   Что-то  темно-серое   сдвинулось   вдруг,   ожило   на   одном   этом
корне-стволе.  Варя  вскрикнула,  но   это   был   только   хамелеон   -
обманчиво-свирепый, с сонными глазами хамелеон, пытающийся подобраться к
гнезду древесных муравьев.
   - Брысь! - сказала ему Варенька. - Иди вон травку пощипи, серый!
   Хамелеон, словно обидевшись, сделался изумрудно-зеленым  и  мгновенно
исчез в высокой траве.
   Варенька с сожалением поглядела  ему  вслед.  Ей  было  грустно,  что
волшебная ящерка сбежала, но не хотелось, чтобы  он  залез  к  муравьям,
которые сшили свой муравейник из нескольких листьев лимонного дерева.
   Это было самое удивительное  гнездо  из  всех  гнезд  на  свете!  Три
листочка, плотных, зеленых, растущих на одной ветке, были сложены краями
так, что между ними образовалась как бы пригоршня. И листья эти были  не
просто сложены, а прочно скреплены по самым краям.
   Хозяевами гнездышка были светлые муравьи на длинных тонких ножках,  с
высоко поднятым брюшком и очень длинными усиками. Словно для того, чтобы
показать  изумленной  зрительнице  свое   умение,   несколько   муравьев
взобрались на край  одного  листа,  а  другие  -  в  таком  же  ряду  на
противоположном листе. Муравьи  вдруг  крепко  схватили  челюстями  края
своих листьев  и  стянули  их  вместе.  В  это  время  изнутри  метались
туда-сюда другие муравьи, держа в передних лапках личинки, и,  чудилось,
смазывали ими оба листа.
   Это были чудеса какие-то! Варенька огляделась и увидела, что на  этом
дереве чуть не из всех листьев были построены  хижины  зеленых  мурашей,
однако, похоже, дерево от этого не  страдало:  листья  были  живыми,  не
засохшими.
   Вдруг светлые  тени  ринулись  с  вышины  баньяна  и  заставили  Варю
вскрикнуть. Это были обезьяны - обыкновенные хульманы. Испугав Вареньку,
они и сами испугались и, не тронув муравьев, уселись на ветках.
   Смешные черные мордочки и черные  кисти  верхних  лап  выделялись  на
желтовато-серой шерсти. По преданию, первый хульман выкрал плод манго из
волшебного сада какого-то чудовища-ракшаса, чтобы отдать его  людям,  но
злой ракшас поймал дерзкого похитителя и приговорил его  к  сожжению  на
костре. Проворный и ловкий хульман сумел погасить костер, но обжег  себе
мордочку и лапки, которые с тех пор  так  и  остаются  черными,  что  не
мешает им быть такими же выразительными, как у всех  остальных  обезьян.
Вот и сейчас мартышки застыли в пресмешных позах:  одна  из  них  зажала
себе уши  длинными  тоненькими  пальчиками,  словно  человеческий  голос
показался ей слишком громок. Другая  закрыла  глаза  черными  ладошками,
явно перепуганная видом Вареньки, третья - рот,  чтобы  не  запищать,  а
четвертая спрятала за спину лапки, словно  опасалась,  что  человеческое
существо подаст ей руку!
   Тревога,  выразившаяся  на  черных  курносых  мордочках,  была  такой
нелепой и забавной, что девушка тихонько засмеялась. Однако улыбка сошла
с ее губ, когда она вдруг осознала, что чернолицые хульманчики  невольно
приняли четыре знаменитые позы "обезьяноксоветчиков", которые она прежде
видела  многократно  повторенными  в  костяных,  деревянных,   мраморных
фигурках. Да ведь точно так сидят обезьянки, уверяя,  что  вся  мудрость
мира заключена в четырех советах:  ничего  не  слышу,  ничего  не  вижу,
никому ничего не говорю плохого и ничего плохого не делаю!
   Варенька торопливо обежала взором обезьяньи мордашки. На трех  черные
глазки были испуганно вылуплены, а  четвертая  обезьянка  жмурилась  так
старательно, словно смертельно боялась посмотреть на Варю.
   - Открой глазки, -  ласково  попросила  та.  -  Неужели  я  тебя  так
напугала? Неужели?..
   Она осеклась, заметив, что три обезьянки глядят вовсе не на  нее.  Их
взоры были завороженно устремлены на кого-то стоящего за ее спиной.
   Так вот кого испугалась четвертая обезьянка! Вовсе не Вареньку,  а...
Она резко обернулась, подумав, что это,  конечно,  Василий  проснулся  и
пошел ее искать, а значит, она не успела...
 
*** 
 
   Да, она не успела увидеть того, кто таился за спиной: он напал на нее
раньше.
 
Часть III 
 
БОГИНЯ ЛУНЫ 
 
1. Если бы оглянуться... 
 
   От первого удара Василий успел увернуться, а второго, по счастью.  Не
последовало. По счастью - потому что он убил  бы  Бушуева  -  даром  что
тесть! - если бы его кулак достиг цели. Целью было лицо Василия...
   Но Бушуев вдруг замер с занесенной рукой, уставившись в его  бешеные,
побелевшие глаза. Потом  побагровел,  захрипел,  схватился  за  горло  и
рухнул навзничь, где стоял.
   Василий и Реджинальд кинулись к нему.
   - God! God! - бормотал англичанин, беспомощно всплеснув руками. -  Он
умер... Он умер?!
   Голова Бушуева колотилась о землю, налитые кровью  глаза  закатились,
скрюченные  пальцы  вцепились  в  землю,  словно   пытаясь   удержаться,
противиться  той  страшной  силе,  которая  норовила  унести  его  в  те
неведомые, мертвенные миры, где, может быть, уже находилась его дочь.
   Василий прижал руку ко рту. Ох, лучше  бы  Бушуев  ударил  его,  нет,
лучше бы убил на месте! Сейчас он был бы спокоен,  всевидящ..,  а  может
быть, уже встретился бы с милой сердцу, которая прошла по его жизни, как
заря утренняя проходит, - и закатилась за горы, за леса.
   Он впился зубами в ладонь, глуша стон. Ноги вдруг затряслись так, что
Василию показалось - вот сейчас упадет. Он отошел и  сел,  прислонившись
спиной к толстому, серому, подобному слоновьей ноге стволу.
   Откуда-то  прибежал  Нараян  с  целой  охапкой  темно-зеленой  травы,
похожей на крапиву. Руки его были обернуты кусками ткани, и Василий тупо
смотрел,  как  он  сбросил  с  Бушуева  нелепые  деревянные  сандалии  с
пуговкой,  которую  надо  было  зажимать  между  пальцами,  и   принялся
растирать этой травой его босые ноги.
   Они мгновенно покраснели, будто  ошпаренные,  и  Василий  понял,  что
трава и впрямь схожа с крапивой. Он даже  знал  некогда  ее  название  -
знал, да забыл и теперь изо всех сил старался вспомнить, словно от этого
зависела жизнь. И он вспомнил. Трава называлась  кузинах  и  применялась
при солнечных ударах и падучих как средство отвлечения крови от головы -
получше даже, чем пиявки. И В самом деле - вскоре Бушуев перестал биться
головой о землю и открыл глаза. Правда, они еще были затуманены,  однако
лицо  его  уже  приняло  нормальный  цвет,  и  он  озирался  со   вполне
осмысленным выражением такого горя и отчаяния, что Василий только зубами
скрипнул от чувства полной безысходности.
   - Варя... Варюшенька где? - пробормотал Бушуев. - Не воротилась?  Ох,
лихо, лихо... Что далее, то хуже!
   Дайте встать - пойду по следу ее, разыщу!
   "Не скоро ты еще сможешь идти,  -  подумал  Василий,  глядя  на  ноги
Бушуева, покрытые от подошв  до  колен  кровавыми  волдырями.  -  Нараян
постарался на славу.
   Даже если  бы  хотел  нарочно  тебя  обезножить  и  нас  тут  надолго
задержать, не мог бы лучше придумать!"
   Он сидел, бессмысленно озираясь по сторонам.  Поляна  была  пуста,  и
джунгли за нею - тоже пусты. Даже обезьян не было, даже птиц. Словно  их
тоже похитили вместе с Варенькой и унесли.., куда? О, знал бы  он!  Знал
бы он, кто превратил этот путь, широкий, исполненный  счастья,  который,
чудилось, навеки простерся перед ним и женой, в непроходимую болотину, в
пропасть отвесную, в обрывистую тропу еще  похлеще  той,  с  коей  вчера
сорвался Реджинальд!.. О, знать бы, кто  содеял  сие,  -  Василий  жизнь
положил бы, чтобы найти его и отомстить. Даже если Варенька уже  мертва,
он отыскал бы своего лиходея  и,  забыв  о  христианском  милосердии,  о
человеколюбии, заставил бы его пройти через все стадии отчаяния, которые
он испытал нынче  поутру,  проснувшись  -  и  не  найдя  ее  близ  себя:
беспокойство, постепенно перешедшее в тревогу, затем опасение, страх - и
наконец беспросветный, безнадежный ужас, занавесивший  весь  мир  вокруг
непроницаемым черным покрывалом.
   Но она  еще  жива.  Нет,  не  потому,  что  Кангалимма,  эта  древняя
обманщица, трусливо затаившаяся где-то, эта лживая колдунья, посулила им
умереть в один день!
   Василий впился ногтями в кожу ладоней до боли, до крови. Он готов был
вытерпеть  какую  угодно  боль,  чтобы  заглушить  в   себе   эту   муку
мученическую, это чувство: она жива, она зовет его на помощь,  а  он  не
знает, где, в какой стороне бесконечного мира ее искать!
   Когда   Вареньку   укусила   змея,   когда   ее   увезли   из   шатра
тхагов-душителей, Василий тоже испытывал страшное отчаяние, но не  такое
всепоглощающее.  Тогда  почти  сразу  появлялся  Нараян  и  спасал   или
подсказывал, куда идти, что делать  для  спасения  Вареньки.  Василий  в
глубине  души   уже   уверовал,   что   Нараян,   подобно   божественным
советчикам-адитьям, видит все насквозь и охраняет окружающее,  однако..,
однако и Нараян сидит сейчас на  траве,  видимо  не  зная,  что  делать,
угрюмо, незряче вперив глаза в  блестящего  своей  темно-серой  шерсткой
молоденького йангуста, который  забавлялся  с  какой-то  толстой  темной
веревкой.
   Да это же змея, наверное, убитая зверьком, который был раз в пять или
шесть короче ее, зато  обладал  поразительным  бесстрашием  и  столь  же
поразительно острыми зубами. Мангуст нападал  на  дохлую  кобру,  словно
победа над чудовищем показалась ему слишком легкой и он  желал  продлить
сражение. Он вцеплялся зубами ей  в  голову  и  трепал  так,  что  тугое
мертвое тело вилось по траве,  будто  живое.  Наконец  мангуст  закрепил
успех тем, что перекусил морду змеи, и, отшвырнув ее от себя, удалился с
видом пресыщенного триумфатора.
   Кобра упала чуть ли не к ногам Василия, так что широкий капюшон почти
коснулся его. Брезгливо сморщившись, он пошарил в траве, нашел  какую-то
палку и, поддев на нее дохлую гадину, совсем уж  приготовился  забросить
ее  подальше,  как  вдруг  что-то  блеснуло  по  краям  ее  безобразного
капюшона. Василий пригляделся. Да нет, ничего особенного, это всего лишь
дырки, оставленные острыми зубами мангуста.
   Он встал, держа кобру на палке. Надо было отбросить змею,  а  он  все
стоял и глядел на нее - с ощущением, что это уже было с ним  раньше.  Ну
да, конечно! Точно так же он стоял в саду магараджи, рядом  с  умирающей
Варенькой и переломанным кустом розы роз, держа перекинутую через трость
только что убитую им кобру.
   Ее туловище было  все  исхлестано,  голова  проломлена,  а  по  краям
широкого капюшона зияли точно такие же дыры. Он тогда еще  подумал,  что
проткнул их острием трости...
   И вдруг догадка, будто черная смертельная тень демона,  подкралась  к
нему и обвилась вокруг, заглядывая в глаза и смертельной усмешкой  являя
свою страшную очевидность.
   Нет, не трость-шабук проткнула те  дыры  в  капюшоне  кобры!  Василий
хлестал вслепую, наотмашь, он мог оставить только длинные  рваные  раны,
но отнюдь не такие вот симметричные полукружья мелких  дырочек  с  двумя
более крупными, где кожу змеи пронзили острые резцы  серого  зверька.  И
это особенное омерзительное ощущение тяжести ее расслабленного  длинного
тела - как будто оно не свивалось только что в тугие кольца,  как  будто
жизнь ушла из него уже давно.
   Но не может же быть...
   Может. Так оно и было!  Не  нападала  на  Вареньку  кобра;  она  была
подброшена в этот куст уже дохлой, убитой  каким-нибудь  храбрым  ручным
мангустом  вроде  этого,  -  подброшена  для  того,  чтобы   трагической
случайностью выглядело хладнокровно продуманное и тщательно подстроенное
убийство.
   И в то же мгновение в памяти Василия возник змеечарователь  с  базара
Ванарессы, который хватает кобру  за  голову,  подсовывает  к  ее  зубам
стеклянный сосуд - и капли желто-зеленого яда сочатся по стеклу.
   Очень может быть, магараджа сам добыл яд и  пропитал  им  шипы  своей
сказочно  прекрасной,  смертельно.   прекрасной   розы,   чтобы   всякий
похититель и осквернитель ее блаженства был немедленно наказан  за  свою
дерзость. Но почему он не предупредил гостей, когда послал их посмотреть