ехтовальщиком, а стало быть, славился быстротою реакции. Никто
и моргнуть не успел, как он уже скомкал опасную бумажонку,  сунул  ее  в
рот и принялся торопливо жевать, вытаращив от страха глаза,  то  и  дело
давясь и громко отрыгивая.
   Он ожидал бог весть чего: криков, ругани, побоев, насилия, но  только
не того  громоподобного  хохота,  каким  разразился  Орлов.  Ему  вторил
мелодичный, звонкий смех императрицы и сдержанные улыбки Дашковой.
   - Вы были правы! - воскликнула наконец Екатерина. -  Вы  были  правы,
друзья, а я.., ох, не могу, не могу! - Она так  и  закатилась  при  виде
почернелых губ Строилова. - Да плюньте, граф, плюньте,  Христа  ради  Вы
этак отравитесь, а ведь зря!
   И с этими словами она выхватила из кармана своего серебристо-зеленого
платья четвертушку бумаги. Точь-в-точь такую же, как та, которую  только
что самоотверженно сжевал злополучный Валерьян.
   Более того! Дашкова и Орлов тоже держали в руках подобные бумажки.
   Это был заговор, понял Строилов, тщательно подготовленный  заговор  с
целью его погубить.
   С отвращением Валерьян выплюнул свою черную невкусную жвачку и пал  в
ноги императрице, невнятно и жалко моля о помиловании.
   - Встаньте! - соизволила сказать Екатерина, натешившись зрелищем  его
унижения. - Встаньте, граф!
   И не отчаивайтесь так, бога ради. Вот! - Она протянула ему все четыре
закладные на Любавино, неведомым  образом  попавшие  к  ней,  но  уже  с
расписками: "Долг вполне выплачен". - Как видите, сия женитьба  для  вас
все-таки выгодна. Будет куда после свадьбы въехать, где  жизнь  провести
безвыездно, и, - голос ее стал суровым, - сие - непременное условие!
   - Да вы надо мною смеетесь, ваше величество! -  простонал  несчастный
Валерьян, все еще не веря случившемуся.
   - Ведь и вы тоже надо мною смеялись... - ласково напомнила Екатерина.
   Строилов не поверил ушам:
   - Что? Это мне всего за одну улыбку?!
   - Да, - кивнула Екатерина, глаза ее блеснули. - Не правда ли, я плачу
щедро? Всего  за  одну  улыбку  вы  получили  жену  и  воротили  родовое
имение... А теперь, граф, вам пора! Невеста ждет вас!

***

   Ни Екатерина, ни Валерьян, конечно, не могли знать, что за  одну  эту
неосторожную улыбку она обрекла его на  смерть  столь  лютую,  какую  не
могла бы пожелать и самому злому своему врагу, -  и  спасла  жизнь  той,
которой отнюдь не желала ни долгой жизни, ни счастья.

Глава 3

Свадебное путешествие

   Любавино - село хоть невеликое, но  доброе,  домов  за  сотню,  и  на
землях богатых стоит. И пашни вокруг жирные, и леса дремучие,  и  болота
торфяные. Хоть далеко  ему  до  таких  знатных  нижегородских  сел,  как
Лысково, Катунки, Мурашкино или те же ближние к нему шубинские  Работки,
где испокон веков была самая оживленная пристань на пути в Азию, где так
и сновали проворные паузки да завозни, дощаники  да  шитики;  все  же  и
Любавину было чем славиться. Глиняные  залежи  вокруг  него  богатейшие,
особенно возле излучины речки Любавни, что в Волгу впадает; глина  здесь
в яминах серо-белая, к горшечному делу самая способная.
   Искони любавинцы горшечным промыслом жили не меньше,  чем  охотой  да
хлебопашеством, продавая плоды труда своего по  всей  Нижегородчине.  За
это, кроме тягла, подворной  и  лошадной  подати,  им  всегда  полагался
добавочный  денежный  оброк,  вынуждая  торговать.  Да  ведь  мужику  не
привыкать работать!
   Любавино, прежде село государево, уже лет сорок  принадлежало  графам
Строиловым: еще когда Петр Великий по пути на Каспий наведался в  Нижний
Новгород, он пожаловал сельцо верному сподвижнику  Ивану  Строилову,  из
безземельных дворян, да в придачу графский титул. Строилов  и  жена  его
были в преклонном возрасте  и  давно  умерли,  сын  их  -  тоже;  теперь
Любавино принадлежало внуку Ивана Строилова.
   Да одна беда: внука этого, барина  своего,  любавинцы  уж  позабывать
стали когда видели в последний раз.
   Уехал в Санкт-Петербург и будто сгинул там. Исправно  обозы  оброчные
ему отправляли. А все ли ладно у барина - никто, кроме  управляющего,  и
знать не знал. Управляющий был человек неплохой - из своих, приволжских,
подсоседник , как его втихаря называли, крестник покойного графа,  а  все  ж
рука не хозяйская. Коли трудится, то не барин. Хоть по роду и не  мужик,
середка на половинку, к нему ни почтения, ни повиновения,  какого  надо,
не было. Потому, когда прошел слух по  селу,  что  возвращается  молодой
граф Строилов в свою вотчину да везет с собой жену новобрачную, да еще и
земли дедовские от закладных освободил, тут настали в Любавине  разом  и
радость, и нетерпеливое ожидание.
   У тех же, кто помудрей да поосторожней, была и опаска: бог его весть,
каков он стал, граф молодой, в столице поживши, при  дворе  побывши;  да
какова его барыня?
   В одном сходились: коли принесла молодая мужу хорошее приданое,  коли
царит меж ними лад и склад, то и людям  их  будет  хорошо.  Ну  а  ежели
нет.., остается уповать на бога.
   Только на него, милостивца, оставалось уповать и самим новобрачным.

***

   Никогда не забыть  Елизавете  того  январского  вечера,  когда,  чуть
смерклось, вдруг заскрежетали засовы ее камеры и на пороге  встал  Макар
во всегдашнем своем добродушно-зверском обличье, но  исполненный  такого
беспокойства, что сердце узницы мелко и  стремительно  забилось.  Только
хотела  спросить,  что   случилось,   как   Макар,   неловко   кланяясь,
посторонился, и в камеру вступил невысокий пожилой господин  в  плаще  и
гвардейском мундире. Его темные глаза  воззрились  на  узницу,  холодный
голос отчеканил:
   - Именным повелением! Извольте следовать за мной!
   Елизавета поднялась, как сонная, потянув за собою платок,  шагнула  к
двери. Макар посунулся в сторону.
   Скорбь и страдание отразились на его лице...
   Гвардеец, уже вышедший, обернулся  как  раз  вовремя,  чтобы  увидеть
прощальный жест узницы и торопливое крестное знамение,  коим  осенял  ее
сердобольный тюремщик. Седоватые брови взлетели к высокому, с залысинами
лбу, и на  лице  неизвестного  господина  появилось  выражение  крайнего
замешательства. Елизавета думала, он сейчас обрушится  на  незадачливого
стража с попреками  за  неуместное  милосердие,  однако  худощавое  лицо
незнакомца смягчилось, улыбка коснулась его небольшого, узкогубого  рта,
и он проговорил не в пример мягче:
   - Сожалею, что испугал вас, сударыня. Должен  был  осведомить  прежде
всего о решении императрицы. Простите мою оплошность...
   Он велел удалиться перепуганному  Макару  и  голосом,  вновь  ставшим
сухим и неприязненным, уведомил, что ее величество, в своем неизреченном
милосердии,  избавляет  узницу  от  сурового  наказания,  каковое   она,
несомненно, заслужила...
   - Чем? Чем, о господи?! - всхлипнула Елизавета, так и не видевшая  за
собою никакой вины, и суровый гость свел брови:
   - Ваш проступок имел замысел привести народ к смуте,  когда  б  вы  в
своей дерзости упорствовать стали.
   Это есть  оскорбление  достоинства  их  величеств  -  государственное
преступление, за кое пожизненная каторга была бы еще малым наказанием!
   Елизавета с трудом вслушивалась в  его  дальнейшие  слова,  такая  ее
охватила слабость. Ссылка, казнь или безропотное отречение от всех своих
опасных  притязаний  с  подписанием  соответствующих  бумаг  -  вот  что
предлагалось ей на выбор. Конечно,  она  с  готовностью  согласилась  на
последнее. Могло ли быть иначе? Елизавета воображала,  что  после  этого
двери камеры и крепостные врата пред нею распахнутся, и хоть не  было  у
нее ни кола  ни  двора,  где  от  темной  ноченьки  укрыться,  от  дождя
схорониться, как поется в песне, она готова была вплавь бежать  с  этого
тюремного острова! Однако мучения ее  еще  не  кончились.  "Неизреченная
милость" императрицы, оказывается, состояла в том, что узнице предстояло
лишь сменить тюрьму и тюремщика... Воистину, она из тех  людей,  которые
бывают жертвою самых ужасных обстоятельств самым странным,  нечаянным  и
непридуманным образом!
   Ей  дали  час  времени,  чтобы  приготовиться  к  встрече  с  будущим
супругом. В какой-то  просторной,  полутемной  и  очень  теплой  комнате
молчаливая женщина усадила Елизавету в чан  с  горячей  водой,  небрежно
отшвырнула в угол и ее одежду, и спасительный платок; проворно вымыла  с
ног до головы, потом заплела еще сырые  волосы  в  косу,  обвила  вокруг
головы и повязала косынкою. Острое наслаждение доставило прикосновение к
телу чистого, тонкого и, очевидно, дорогого белья, нового платья: серого
бархата,  без  кружева,  лент  и  другого  украшения,  но  показавшегося
Елизавете самым нарядным из всего, что она когда-либо  нашивала.  Теплые
сапожки, шубка, муфта, шаль, большой узел с чем-то  мягким,  душистым  -
должно быть,  с  новыми  пожитками...  Елизавета  смотрела  на  все  это
невидящими глазами, как смотрит узник на новую тюремную одежду; и все же
тело ее так истосковалось по чистоте, теплу,  удобству,  так  откровенно
блаженствовало  теперь,  что  она  тоже  смогла   улыбнуться,   встретив
одобрительную полуулыбку своего сопровождающего.  Тут  же  вся  сжалась,
вспомнив, что ей предстоит.
   Она шла к крепостной церкви тою же неровной, шаткою  походкою,  какой
люди идут на эшафот. У входа ждал какой-то человек. Шуба  его  искрилась
вся, серебрилась под молодой  луною.  Наткнувшись  на  пристальный  взор
сопровождающего, он поклонился молодой женщине и подал ей руку...
   Никто, кроме Елизаветы, не знал, конечно, что венчание,  свершавшееся
в тишине и тайне  в  тюремной  часовне,  не  могло  быть  действительно:
невеста уже замужем. Она смолчала. Бог весть, что могло  последовать  за
неосторожными признаниями! Но злая усмешка судьбы виделась ей в огоньках
свечей. И так тяжело, так больно билось сердце,  словно  нить  ее  жизни
вот-вот  готова  была  оборваться  в  чьих-то  проворных  пальцах.   Это
второбрачное сочетание было тем именно, что  окончательно  подорвало  ее
веру в себя, в счастливую звезду, ибо на всяком пути,  по  которому  она
шла, ее непременно подстерегала ловчая яма;  отняло  всякую  надежду  на
встречу с Алексеем, с отцом, князем Измайловым, которого она так мечтала
отыскать, на иную - не скитальческую, а спокойную и благоприятную жизнь.
Из всех чувств, кои оставались  у  нее  по  окончании  церемонии,  самым
явственным было недоумение: неужто этой беде все же суждено было  с  нею
приключиться и нет возможности ее избыть?!

***

   Новобрачные пешком, в  сопровождении  того  же  гвардейца,  дошли  до
берега, где их ждала лодка. И снова сходство двух  венчаний  до  глубины
души  поразило  Елизавету.  Право  же,  она  кинулась  бы   в   ледяные,
искрящиеся,  тяжелые  волны,  не  будь  неколебимо  уверена   в   одном:
неумолимая рука судьбы спасет ее и на  этот  раз,  как  спасала  прежде.
Спасет для нового позора и  будет  влачить  по  жизни  столько,  сколько
понадобится,  пока  чашу  горести  своей  она  не  выпьет  до  последней
капельки!..
   Из лодки выйдя, увидали  зимний  возок,  поставленный  на  полозья  и
запряженный четверкою лошадей.
   Сзади к нему было приторочено множество узлов и баулов,  в  их  числе
узел с "приданым" Елизаветы.
   Муж ее, еще не  проронивший  ни  словечка,  отворил  дверцу  и  помог
взобраться ей и сопровождающему, по имени Гаврила Александрович Миронов,
который должен был ехать с ними до самого Нижнего Новгорода.
   Елизавета забилась в угол и при свете фонаря, висевшего над  головой,
торопливо огляделась.
   Возок был закрыт так плотно, что холодный  воздух  почти  не  попадал
внутрь, хотя на окнах выступила изморозь. У  ног  нагромождены  нагретые
камни и оловянные сосуды с кипятком. Надолго ли  хватит  их  тепла,  как
знать. Снаружи возок показался ей очень мал и неказист.  Внутри  же  был
достаточно просторен, чтобы вместить четырех человек,  ибо,  кроме  нее,
здесь находилась еще одна женщина, укутанная в  благоухающие  меха  так,
что виднелись только два темных глаза, изумленно раскрывшиеся  при  виде
Елизаветы.
   - Ах, остолбенение какое! - воскликнул тоненький жеманный голосок,  и
молодой  супруг  Елизаветы  поспешно  представил  всем  свою  кузину   с
материнской стороны, Анну Яковлевну Смольникову.
   -  Господин  граф,  -  неприязненно   промолвил   Миронов,   удостоив
незнакомку лишь самого скупого кивка, - об сем в нашем уговоре и речи не
было!
   - Не мог же я оставить свою единственную родственницу без  призору  и
всяких  средств  к  существованию!  -  с   петушиным   задором   пискнул
новобрачный, про которого Елизавета уже знала, что  зовут  его  Валерьян
Строилов. Про графский титул услышала впервые и сейчас  растерялась  еще
пуще. Он сидел рядом с Елизаветою, и она ощутила, что он вздрагивает. То
ли от страха, то ли от упоения собственной дерзостью. - Она будет жить в
Любавино и помогать на первых порах жене моей  хозяйствовать...  Не  так
ли, душенька? - проговорил  он  принужденно,  обернувшись  к  Елизавете.
Ответила почему-то Анна Яковлевна (очевидно, такое обращение ей было  не
в новинку):
   - Разумеется, помогу. Прежде всего бонтон... К тому  же  небось  ваша
жена, Валерьян, живши в городе, пресерьезно думает, что хлеб  растет  на
деревьях!
   - Вовсе нет, - отозвалась Елизавета. - Я хоть и впрямь жила в городе,
однако сама хлебы печь умею, не раз приходилось делать сие.
   Она ответила, по своему  обыкновению,  очень  быстро,  не  подумавши:
сказала, что с языка соскочило; и только потом ощутила боль от  издевки,
отчетливо прозвучавшей в словах Анны Яковлевны. Что ж,  по  ее  выходит,
будто Елизавета и родилась в каземате, коли не ведает, как хлеб растет?!
И еще этот "хороший тон", которому ее надо учить! Не отвечать надо  было
с миролюбивой готовностью, а сразу указать наглой кузине ее место!..  Но
слово  сказано,  миг  упущен,  представление  о  себе   Елизавета   дала
возможность составить правильное: за  себя  не  постоять!  Новое  облако
тоски окутало ее непроницаемым покровом: ох, непросто будет ей сразиться
с этой кузиной... Что до мужа собственного, так и того тяжелей!
   Так отягощена  была  голова  беспокойными  раздумьями,  что  к  земле
клонилась. Елизавета не замечала пути.

***

   Уж на дворе была глубокая  тьма,  наверное,  за  полночь  перевалило,
когда  возок  стал,  и  в  окошке  замигали  огоньки  почтовой  станции.
Елизавета поняла, что пришло время ночлега.
   Выйдя  из  возка,  она   увидела   неказистое   строение,   под   вид
полуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера.  И  глазам
не поверила, когда ей открылась просторная,  вся  в  коврах  и  пунцовом
бархате зала, в которой тут и там расставлены карточные столы  и  уютные
кушетки.  Зала  была  полна  хмельными  кавалергардами,  гвардейцами   и
статскими молодыми и пожилыми людьми всех чинов и  званий,  меж  которых
сновали разряженные красотки и половые с шампанскими бутылками.
   При виде всего этого великолепия Валерьян, стоявший  рядом  с  женою,
издал сдавленный стон такого восторга и вожделения, что  Елизавете  вмиг
понятна сделалась вся сущность ее супруга. Он был страстный  игрок,  для
которого жизнь - лишь карточный  стол,  но  его  главная  карта  бита...
Дрожь, охватившая Валерьяна, была такова, что Елизавета подумала,  будто
он вот-вот кинется к столу, растолкает народ и метнет талью-другую,  как
вдруг их молчаливый сопровождающий выступил вперед и провозгласил:
   -  Курьер  его  императорского  величества   с   особым   поручением!
Потрудитесь очистить помещение, господа!
   В  его  голосе  звучала  такая  властность,   что   после   минутного
замешательства содеялась невообразимая  сутолока.  Когда  она  улеглась,
четверо путешественников остались в опустелой, разоренной зале  лицом  к
лицу с толстухою в  алом  атласном  роброне,  по  виду  бывшей  полковой
маркитанткою, которая едва сдерживала недовольство разгоном своих гостей
и в то же время трепетала под ледяным взором Миронова.  Она  почтительно
сообщила, что для господ у нее готовы три превосходные комнаты.
   - Ну что же, - бойко заявила Анна Яковлевна,  которая  уже  раскутала
свои меха и  на  свету  оказалась  хорошенькой  брюнеткой  с  опаленными
щипцами буклями, карими восточными глазками  и  пикантной  игривостью  в
чуть щербатой улыбке. - Мы с Елизаветой - вы  позволите  без  церемоний,
надеюсь? - займем одну, а граф и господин генерал - две другие...
   - О сударыня, - галантно перебил ее Гаврила Александрович, - чин  мой
всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не  сочтете
ли  вы  более  правильным,  коли  молодые  супруги  в   единой   спальне
переночуют? Ваш же покой будет девушка  оберегать,  -  и  он  кивнул  на
дверь,  где  появились   невзрачная,   утомленная   горничная,   пугливо
поглядывая на свою говорливую барыню, и лакей графский, которые ехали  в
другом, меньшем, возке.
   Анна Яковлевна метнула на  майора  испепеляющий  взгляд  и  застучала
каблучками по коридору в указанную ей  комнату.  Откланялся  и  Миронов,
бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятной
Елизавете,  что-то  вроде:  "Про  письмецо-то  не  забудьте!"  Потом   в
сопровождении  лакея  и  той  же  горничной,  которой  надлежало  теперь
прислуживать и новой графине, молодые отправились в свою опочивальню.

***

   Елизавета уже лежала  под  одеялом,  отпустив  Степаниду  (так  звали
девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея,  но  сам
долго  не  укладывался:  ходил  по  комнате  взад-вперед,  спросил  было
шампанского, но оказалось, что запрещением майора вина не  подадут,  так
что желание графа осталось не исполнено.
   - Что за закон? - пробормотал он потерянно. - Жениться -  и  лишиться
всего любезного?!
   Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя  безмерно  виноватою
пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась  к
ее устам, рыдания копились в горле.
   Наконец Валерьян принялся раздеваться.  Елизавета,  полуотвернувшись,
чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился  перед  императрицею  сей
молодой и вполне  собой  пригожий  человек.  На  первый  взгляд  он  был
постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а  маленький  носик
(столь же востренький, что у кузины, -  верно,  это  было  их  фамильною
чертою) придавал ненужно задиристый вид.  Глаза  были  светлые,  слишком
светлые при темных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.
   Увидав в распахнутой рубашке  его  густо  заросшую  курчавым  волосом
грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения, но
тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее -  такая  же  игрушка  царской
прихоти, как она сама! Оба они - жертвы одной властительной руки. Потому
не  лучше  ли  им  не  сторониться  друг  друга,  а  попытаться  получше
познакомиться, может быть, даже подружиться,  чтобы  легче  общий  крест
тащить, словно колодникам, одною цепью скованным?..
   А потому, хоть и снедало ее глубокое  уныние,  она  не  отодвинулась,
когда супруг ее улегся рядом, в тесной  постели  невольно  прижавшись  к
ней. Ей было до того жаль себя  и  жаль  его,  что,  протяни  он  сейчас
ласковую руку, коснись ее груди, приголубь, и она бы со сладким всхлипом
потянулась к нему, подчинилась бы со всею покорностью  и  нежностью,  на
которые только была способна; забыла бы  все,  от  всего  бы  отреклась,
только бы растопить в его тепле тот ледяной  панцирь,  который  сковывал
душу... Но Валерьян, приподнявшись на локте, сказал, глядя ей в лицо  со
скукою:
   - Ну что ж, давай, коли велено!..  Я  тебе,  может,  и  непригож,  да
затейлив и пылок! А ты какова - поглядим  сейчас.  Пари  держу,  что  не
лучше Аннеты!
   При этих словах он рывком задрал ей рубаху и вскочил на  жену,  будто
петух на курицу, - так бойко и  внезапно,  что  Елизавета  и  охнуть  не
успела, как он уже начал торопливо удовлетворять свой пыл.
   О нет, он не был  груб,  к