омощности  она  вдруг  почувствовала  себя   такой
измученной, будто все силы враз истекли из ее тела. Или это беременность
сказывалась?.. Спасибо хоть на том, что нынче ни разу не  тошнило;  даже
когда  сердце  зашлось  при  виде  окровавленного  Елизара  Ильича   или
встретилась с безумным взором графа. Словно бы дитя ее, как и она  сама,
замерло, затаило дыхание во  чреве,  до  смерти  испуганное  свирепостью
того, от кого было зачато.
   Впервые Елизавета обнаружила, что без раздражения и  злобы  думает  о
своем нежеланном бремени. Впервые посетила ее простая, очевидная и такая
утешительная догадка: это прежде всего ее дитя, а  уж  потом  Строилова!
Ведь именно она, а не муж ее носит ребеночка в своем теле, сотворив  его
из плоти и крови своей, заставляя стучать его сердчишко. И  совсем  не-,
удивительно, что оба они боятся одного и того  же.  Елизавета  вспомнила
белоголового,  синеглазого  Алекса,  тугого,  как  вишенка,   Мелека   и
сморгнула внезапные  слезы.  Тем  более  странные,  что  губы  ее  слабо
улыбались.
   Она уже не раз убеждалась, что упорные, пусть даже и не  осознаваемые
мечты о чем-либо иногда могут чудесным, странным образом  воздействовать
на судьбу (вот ведь пересек Лех Волгарь ее жизненный путь именно  в  тот
миг, когда скрытая тоска об Алексее Измайлове  дошла  до  предела,  а  к
добру, к худу ли - это уже не суть важно); и решила с этой минуты думать
о своем ребенке не как о неизбежном зле, а как о божьем даре (говорят же
в народе, что дети - благодать божья!). Надо сей дар принять если  не  с
благодарностью, так со смирением и приложить все силы души и тела, чтобы
изжить из него, еще не рожденного, всю тьму и черноту,  которые  он  мог
унаследовать от отца.

***

   Такова судьба твоя, Елизавета! Родителей не выбирают, в этом  ты  уже
убедилась. Теперь поняла, что не выбирают и детей: их просто  любят  или
нет; и только любовь или нелюбовь делает людей добрыми и злыми, хорошими
и дурными. Все ты, Елизавета, опять только ты в силах  изменить  себя  и
мир вокруг себя. Мужчины, дети, грозы, улыбки, рассвет,  цветение  трав,
волна морская или опавшие листы - это все ты, Рюкийе! И это есть, и  это
будет всегда, и это только начинается!..

***

   Она очнулась. Голос Баграма звучал в ее  ушах  так  ясно,  как  будто
дорогой погибший друг вышел из  тьмы  забвения  нарочно,  чтобы  утешить
"дитя своего сердца".
   Утешить или предостеречь. Но от чего?..
   Елизавета вытянулась под одеялом (и не  помнила,  когда  забралась  в
постель) и лежала тихо-тихо, слушая  глубокую  ночную  тишину.  А  ведь,
наверное, Агафья уже уснула и можно попытаться проскользнуть  мимо  нее?
Да и сторожа у погреба небось  тоже  спят  крепким  сном...  Попытка  не
пытка!
   Шум, донесшийся из коридора, заставил ее разочарованно вздохнуть.  А,
черт! Верно, у старухи бессонница, вот и шастает или  решила  поглядеть,
что графиня поделывает?
   Осторожные шаги приближались к двери. И вдруг раздался вскрик  Агафьи
- тихий, сдавленный, но полный такого ужаса, что у Елизаветы  захолонуло
сердце.
   И тут же послышалось шлепанье босых ног  по  лестнице  и  удаляющиеся
причитания: Агафья бросилась наутек, словно обезумела от страха.
   Елизавета, сама испугавшись, спустила ноги с постели, но тотчас вновь
легла: осторожные, крадущиеся шаги зазвучали  совсем  близко;  скрипнула
дверь, и на пороге появилась смутная  белая  фигура,  заслонявшая  свечу
ладонью.
   Это была Анна Яковлевна.

***

   У Елизаветы перехватило дыхание, когда она увидела в  пляшущем  свете
словно бы сонное, неподвижное лицо, потом  и  голову:  Аннета  была  без
парика и даже без чепца! Немудрено, что  Агафья  обратилась  в  бегство,
увидав эту лысую голову, более похожую на череп мертвеца!
   Тут впервые мелькнула у Елизаветы мысль, что не все  ладно  с  "лютой
барыней", если она решилась выйти из  своей  комнаты  в  таком  виде.  В
следующий миг показалось, будто сама сошла с ума, ибо обнаружила:  глаза
Анны Яковлевны крепко зажмурены.
   Она спала на ходу! Или ходила во сне?.. И  свеча,  конечно,  была  ей
вовсе не нужна: просто прихватила, выходя из комнаты,  по  привычке.  Но
самым страшным и самым странным было то, что она  будто  бы  все  видела
сквозь плотно сомкнутые веки!
   Постояв мгновение на  пороге,  Анна  Яковлевна  пересекла  комнату  и
поставила свечу на подоконник. Это было  так  похоже  на  знак,  который
Елизавета лишь вчера подавала Соловью-разбойнику, что сразу вспомнилось,
как он велел звать его на помощь, если  что.  А  ведь  сейчас,  кажется,
именно такой случай! Что-то блеснуло в руке "лютой  барыни",  когда  она
медленно, но неостановимо двинулась  к  кровати  графини.  Елизавета  не
поверила своим глазам, увидев, что это.., ножницы!
   Наверное, надо было закричать, всполошить людей,  но  язык  присох  к
гортани. Почему-то казалось, если она крикнет, Анна  Яковлевна  бросится
вперед и перережет  ей  горло.  Потому  только  и  могла,  что  бесшумно
соскользнула с кровати и притаилась в углу, вся дрожа при виде того, как
Аннета, угрожающе пощелкивая ножницами, шарит по  постели,  перетряхивая
одеяло, простыни и даже переворачивая подушки,  словно  там  можно  было
спрятаться.
   В том, что "лютая барыня" ищет именно ее, не было сомнений.  Вот  она
перешла к шкафу, перебрала платья.., начала бродить по углам и двигалась
столь точно и проворно, что Елизавета с немалым трудом ускользала от  ее
ищущей руки, даром что у Аннеты были  зажмурены  глаза.  Она  словно  бы
чуяла, не видя, свою неприятельницу и безошибочно поворачивалась к  ней.
И снова, снова этот леденящий душу лязг ножниц! Следовало бы убежать, но
Аннета наверняка последовала бы за ней, а потом.., спастись бегством  не
давало любопытство.
   И вдруг Елизавету осенило. Да вовсе не ее смерти  алчет  Аннета!  Она
пришла, чтобы срезать ее волосы!
   Каким нелепым это ни казалось, Елизавета с каждой минутою  убеждалась
в правильности своих мыслей.
   Анна Яковлевна, должно быть, несколько повредилась  в  уме  от  своей
внезапной потери, ведь роскошная коса ненавистной  графини  всегда  была
предметом  ее  завистливо-злобных  взглядов.  И  эта  мысль,   наверное,
настолько овладела ее сознанием, что заставила во сне решиться на то, на
что, может быть, наяву Аннета не осмелилась бы.
   Удивительно, как от этой догадки на душе стало легче.  Ничто  так  не
пугало Елизавету, как непонятное, неизвестное. И сразу стало  ясно,  что
делать дальше.
   Она метнулась в "яблочную залу". Там в  углу  валялся  немалый  пучок
пеньки. Несколько дней назад наглый Северьян, задирая  Ульянку,  которая
по нему  сохла  безответно,  поскольку  была  собой  нехороша,  глумливо
советовал ей вплетать в жиденькие косицы  хоть  пеньку,  чтобы  будущему
мужу было за что ее трепать да таскать.
   Ульянка расплакалась, вырвала пеньку  из  рук  обидчика  и,  хлестнув
несколько раз по рыжей роже, зашвырнула пучок в дальний угол. Вот  он  и
сгодится!
   Елизавета схватила пеньку, обернулась - и как раз вовремя,  ибо  Анна
Яковлевна уже вошла в залу, приближаясь к ней,  а  на  ее  бледном  лице
играла страшная улыбка упыря, наконец-то настигнувшего свою жертву.
   Елизавета даже усомнилась, во сне ли  действует  Анна  Яковлевна,  уж
больно точны все движения? Но нет, глаза ее были по-прежнему закрыты.
   Ну, пора решаться: снова  бежать  или?..  Елизавета  вытянула  вперед
руку.
   Какое-то мгновение казалось, что Аннета сейчас вонзит ножницы прямо в
нее,  но  та,  вцепившись  в  пучок,  отрезала  пеньку  точнехонько  под
стиснутым кулаком Елизаветы и зашлась ликующим  хохотом.  Таким  жутким,
что у Елизаветы ноги подкосились,  села  где  стояла.  И  ежели  б  Анна
Яковлевна не удовольствовалась сделанным и вновь  начала  преследование,
она больше не смогла бы сопротивляться.
   Однако "лютая барыня", все еще  похохатывая,  вприпрыжку  ринулась  к
своей комнате, потрясая пучком пеньки, словно боевым трофеем.  Елизавета
не стала ждать, пока та обнаружит обман и явится снова.

***

   Чуть  ли  не  ползком  воротилась  к  себе.  Свеча  погасла,  задутая
сквозняком, но и в темноте она  нашла  силы  придвинуть  к  двери  стол,
нагромоздив сверху кресло и стул, а рядом с кроватью  положила  кочергу.
Потом забралась в постель, с головой укрылась одеялом,  не  думая  ни  о
чем: ни о ребенке, ни о Соловье-разбойнике, ни даже  о  Елизаре  Ильиче,
помня лишь окаменелое лицо, стиснутые веки и это  отрывистое,  леденящее
душу лязг-лязг-лязг... И если бы  сейчас  господь  предложил  ей  навеки
утратить память в обмен на покой, она согласилась бы, не раздумывая.

***

   Елизавета очень удивилась, открыв глаза: как это ей удалось  заснуть,
да чуть ли не до полудня? И обошлось без кошмарных сновидений...  Сейчас
все события  минувшего  дня  и  ночи  настолько  отдалились,  что  стали
казаться чем-то почти нереальным и не настолько уж  страшным.  Даже  то,
что пришлось отодвигать мебель,  нагроможденную  у  двери,  не  нарушило
ощущения душевного покоя. Сделать это удалось только Ульянке.
   Девчонка была явно не в себе. Глаза как плошки, косички торчком, руки
ей нынче будто не тем концом вставили: она  едва  не  вылила  в  постель
кувшин горячей воды и даже не заметила своей промашки. А уж когда подала
голой и мокрой Елизавете рубашку вместо полотенца -  вытереться,  та  не
выдержала:
   - В уме повредилась, Ульянка?!
   Но  ничто  не  могло  привести  девчонку  в  чувство.  Она  даже   не
позаботилась исправить оплошность, а затараторила, словно только того  и
ждала:
   - Ох, барыня, графинюшка! Кабы знали вы, что нонче с утра  содеялось!
Диво, что вас не разбудили, - такой крик по  всему  дому  стоял.  Барыня
Анна Яковлевна девок наших стригла!
   Елизавета взглянула на ее  белесую  головенку,  и  Ульянка  горделиво
тряхнула косичками:
   - Не, меня не тронула. А вот Стешке как есть всю  косу  состригла.  И
ей, и Наташке, - ну живого места не осталось, и Феньке, и всем кухонным,
и даже Агафье.
   Даром, что она седая вся. Только меня да вот вас не  тронула.  -  Она
фамильярно хихикнула, глядя на растрепанную Елизаветину косу, и тут же с
мстительным выражением погрозила кулачком в сторону двери:
   - У, лахудры! На смех меня поднимали: мол, пенька у тебя  на  голове,
пакля! А у самих нынче будто лишай или парша по макушке прошлись. Теперь
воют в голос, а мне весело. Меня-то барыня не  тронула!  Теперь  у  меня
косы!
   - Дура ты, девка! - рассердилась Елизавета. - Дура злорадная!  Что  с
того, что они сейчас воют? Скоро у Стешки да Феньки новые косы вырастут,
еще краше прежних, а ты как была  с  паклей  на  голове,  так  навеки  и
останешься, поняла?
   Она чуть не добавила: "В точности как "лютая барыня"!" -  но  вовремя
прикусила язычок, тут же устыдившись своей внезапной вспышки.
   Девчонка  заревела  в  голос.  Пришлось  ее   утешать,   задабривать,
одаривать леденчиком, яблочком...  Скоро  Ульянка,  столь  же  по-детски
отходчивая, как и графиня, снова сияла улыбкою, а Елизавета думала,  что
в расправе, учиненной в девичьей, есть и ее  доля  вины.  Аннета  поутру
расчухала, что вместо косы паклю добыла, да не осмелилась  воротиться  в
спальню графини, всю свою злобу  обратила  против  горничных.  Вон  даже
верной Агафье не поздоровилось! Очевидно,  на  сей  раз  она  не  забыла
нахлобучить парик, не то разговоров было бы куда больше. Но что же будет
Анна делать с такой грудою чужих кос?..
   Тут же она получила ответ  на  свой  вопрос.  Ульянка  сказала,  что,
свершив расправу, барыня велела немедля заложить карету и везти  себя  в
город. В людской ходили слухи, что в Нижнем есть такие лавки, где  немцы
за большие деньги скупают  волосы  русских  баб,  чтобы  делать  из  них
"вшиньоны"  для  своих  лысых  немок:  туда,   мол,   лютая   барыня   и
навострилась. Одного не могла  понять  пронырливая  дворня:  граф  своей
кузине ни в чем никогда не отказывал, что ж ей на косах-то  зарабатывать
понадобилось?!
   Елизавета не сомневалась, что Анна Яковлевна и в  мыслях  не  держала
эти  волосы  продавать.  Она,  очевидно,  надеялась  отыскать  в  городе
какого-нибудь ловкого парикмахера, который за  малое  время  изладит  ей
один-два парика, чтобы сменить розовое облако, которое и разорваться,  и
полинять могло, и вообще выглядело, прямо сказать, нелепо.
   Ну что ж,  зато  по  крайней  мере  день-другой  можно  отдохнуть  от
растреклятой Аннеты. Если бы еще и Валерьян куда-нибудь убрался...

***

   Тут же Елизавете стало ясно, что  надежды  сии  призрачны.  За  окном
послышался его голос:
   - Добро пожаловать,  князь,  душа  моя!  И  вам  здравствуйте,  Потап
Спиридоныч! И вам, Александр Григорьич! И вам... Прошу скорее  к  столу,
откушать с дороги,  а  там  повеселимся  вволю.  Новая  для  вас  забава
приуготовлена, забава знатная!
   Елизавета тоскливо зажмурилась.
   Опять понаехали! Опять будут пить да жрать, сквернословить, орать  на
весь дом... Она удивлялась, как это Валерьян,  скупой  до  одури,  когда
речь шла о его крепостных,  умудрился  прослыть  у  соседей  радушным  и
хлебосольным хозяином. Что ни  день  -  гости!  Да  ладно,  ей-то  какая
забота!  Наоборот,  перепьются  -  легче  будет  пробраться  в   погреб,
поглядеть, как там Елизар Ильич, жив ли еще?..
   Вдруг Ульянка ахнула, схватилась за голову.
   - Господи Иисусе Христе! Я и забыла совсем! Ох, прибьет,  прибьет  он
меня! - Ее голубенькие глазки  вмиг  заплыли  слезами,  носишко-пуговица
покраснел.
   - Что еще? - спросила Елизавета, чуя недоброе. - О чем ты забыла?
   - Барин, как прознал, что Анна Яковлевна уехала в  город,  то  сперва
сильно ругался и  даже  Фильку-цирюльника  со  злости  прибил,  а  после
поуспокоился и велел вам сказать, чтоб надели платье, какое покраше,  да
пришли вместо нее гостей принимать. А еще велел вам сказать,  что  ежели
не пожелаете...
   Тут бедная Ульянка умолкла - глаза вытаращила, вся покраснела и  даже
испариной пошла.
   -  Н-ну?  -  процедила  Елизавета,  предчувствуя  самое   худшее.   -
Договаривай. Что еще?
   Ульянка мялась, переминаясь с ноги на ногу, все ж набралась храбрости
договорить:
   - Ежели вы не пожелаете прийти, то он, барин, Елизара Ильича нынче же
вусмерть засечет своеручно, да и вас не помилует!

***

   Первым побуждением Елизаветы было выкрикнуть  что-нибудь  вроде:  "Да
пропади он пропадом, людоед!", или: "Что мне его угрозы!",  или:  "Пусть
своей любовнице приказы отдает!", - но тут же она вспомнила  помертвелое
лицо  управляющего,  свои  вчерашние  над  ним   рыдания,   подступившее
одиночество... Сердце зашлось от страха. Ведь Валерьян - зверь, сделает,
что сулил. Сделает, точно! И  она  сказала,  как  могла  спокойно,  чтоб
Ульянка (а значит, и вся девичья) не узнала об этой ее новой боли:
   - Поди достань платье синее, шелковое, у коего рукава  золотом  шиты,
да взгляни, не помялось ли? А коли так,  скажи  Агафье  раздуть  утюг  и
погладить. Поди, поди. Я сама причешусь, как всегда. - И  отвернулась  к
окну, силясь сморгнуть слезы обиды, отчаяния  и  безнадежности,  которые
уже повисли на ресницах.

Глава 8

Резвая лошадушка

   Как и следовало ожидать, обед стал для Елизаветы мучением.  Она  даже
из страха перед мужем  не  могла  заставить  себя  любезничать  с  этими
людьми, которые, возможно, сами по себе были  вовсе  не  плохи,  но  они
приятельствовали со Строиловым, а потому стали отвратительны  его  жене.
Вот она и дичилась, вот и отмалчивалась,  ограничиваясь  только  "да"  и
"нет"  там,  где  Аннета,  конечно,   хихикала   бы,   играла   глазами,
кокетничала, болтала, поводила голыми плечами.
   И все же Елизавета чувствовала, что  она  нравится  этим  людям!  Они
восхищенно онемели при ее появлении, остолбенели... Еще бы! Глаза ее  на
фоне синева платья тоже стали глубоко-синими (очень удобно  иметь  серые
глаза, ибо они меняют цвет в зависимости от одежды!); окрученные  вокруг
головы косы отливали тусклым золотом; похудевшее лицо было печальным...
   И даже ее замкнутость и отчужденность гости прощали, ибо это казалось
им чем-то загадочным, волнующим; даже то, что она ничего не ела,  только
глотала  ледяной  квас  да  крошила  хлеб,  нравилось  им,  как   что-то
особенное, удивительное, но вполне уместное.
   Елизавета всегда любила хорошо покушать, аппетита  не  теряла  ни  от
каких передряг и волнений, но тут, хоть стол ломился от яств,  не  могла
заставить себя  и  куска  проглотить.  Кругом  громко  жевали,  чавкали,
отрыгивали и ковыряли пальцами в зубах. Такого бесстыдства за столом она
и вообразить не могла. Любой крестьянин  ел  куда  пристойнее,  чем  эти
перепившиеся господа! И даже Валерьян, который, она знала, был искушен в
этикете, нынче во всем  уподобился  толстому,  как  боров,  и  столь  же
неопрятному Потапу Спиридонычу Шумилову,  вокруг  которого  на  скатерти
места живого не было!
   Валерьян, кстати сказать, выглядел нынче ужасно.
   Это поразило Елизавету и  наполнило  ее  сердце  новой  тревогою.  Он
всегда много пил, но в последние дни  -  особенно:  лицо  его  покрылось
мелкими багровыми прожилками. Глаза сделались водянистыми, бесцветными и
при черных, некрасиво отросших волосах казались зловеще-белесыми.  Между
обрюзглых, плохо выбритых щек (прибитый Филя не успел  довести  дело  до
конца) нос казался особенно маленьким, словно бы  случайно  попавшим  на
столь массивное лицо. И эти тонкие губы, и скошенный подбородок...
   Елизавета старалась пореже смотреть на мужа; при  каждом  взгляде  ее
просто-таки дрожь пробирала! Он и раньше  не  блистал  красотой,  однако
была в нем этакая молодая, лихая, привлекательность;  теперь  перед  нею
сидел резко, внезапно постаревший человек, желчный, переполненный  ядом,
как скорпион, и, как  скорпион,  непрестанно  себя  же  самого  жалящий.
Человек, положивший жизнь свою на погубление самого себя! И тут  впервые
кольнула Елизавету мысль, что не только она - лицо,  страдающее  в  этом
браке; Валерьян страдает тоже и,  пожалуй,  не  в  меньшей  степени.  Но
поскольку он  был  из  тех  людей,  для  кого  собственное  страдание  -
разменная монета, которая жжет руки и  которую  надо  как  можно  скорее
пустить в обиход, Валерьян и наделял ею всех окружающих без разбора.
   "Вот еще  одна  судьба,  которую  она  изломала",  -  сурово  вынесла
Елизавета приговор себе, будто кому-то постороннему.
   Она думала свою печальную и тревожную думу, а обед между тем  тащился
к концу. Он был  столь  изобилен,  что,  когда  подали  какое-то  жирное
пирожное, одолеть его хватило сил только у Потапа Спиридоныча. Остальные
клевали носами. Один Валерьян был бодр, несмотря на  выпитое.  На  губах
его блуждала такая ехидная улыбка, что Елизавета поняла: забава, которую
он обещал, не замедлит свершиться. И будет она остра. Весьма остра!
   Гости уже начали было  вставать,  как  вдруг  двери  распахнулись,  и
почтенный лакей Ануфрий  в  белых  перчатках  внес  огромную  чашу,  над
которой курился пар.
   Когда ее водрузили на стол, стало  видно,  что  в  ней  гуляет  синий
летучий пламень, в котором было нечто адское, хоть пахнул он не серою, а
гвоздикой, корицею и ромом.
   - Жженка! - взревел Шумилов.
   Князь Завадский, как человек более светский, поправил, поджав губы:
   - Пунш, друг мой. Это пунш!
   Ануфрий ловко наполнил большой ложкою какие-то особенные  хрустальные
чаши  и  подал  каждому  гостю.  А  Елизавета,   уставясь   в   скатерть
неподвижными глазами, вспомнила, как там, в пылающих римских катакомбах,
она испуганно воскликнула: "Вы хотите сказать,  что  ром  загорелся?  Да
ведь он жидкий!", а  граф  де  Сейгаль,  грязный  и  закопченный,  будто
подручный дьявола, пожалел, что она пуншу не пробовала никогда и  теперь
уж и не...
   Этот Казанова,  или  как  там  его,  думал,  что  они  не  выйдут  из
треклятого подземелья. Но ошибся! И пунш - вот он. Неужто Елизавета  уже
так стара и мног