уда, и она вновь воротилась в  обличье  той  Лизоньки,  которая  жила
когда-то в  Елагином  доме.  Вот  разве  что  вместо  темного  сарафана,
скромного платочка и лапотков на ней теперь был  узкий  черный  атласный
корсаж, надетый на рубашку с длинными рукавами и так туго зашнурованный,
что талия стала тонюсенькой; потом была еще надета ярко-синяя  шерстяная
юбка, а под нею - нижняя,  из  грубого  льна,  отчего  верхняя  казалась
пышной-препышной, словно ее распирали китовый ус или фижмы. Чекина  дала
Лизе деревянные смешные башмаки, полосатые чулки, самые свои нарядные, а
прикрыть волосы столь редкостного для римлянки  цвета  надлежало  черною
кружевною косынкою, называемой zendaletto. Чекина втолковала Лизе,  что,
замерзнув, она может не стесняться  поднять  подол  верхней,  шерстяной,
юбки и закутаться в него. Здесь все так делали,  чтоб  не  тратиться  на
накидки.
   В новом своем обличье Лиза себе до того  понравилась,  что  с  трудом
оторвалась от зеркала, заставила себя раздеться и лечь в постель,  а  не
бежать за приключениями тотчас.
   Ни больной Августы, ни прочих обитателей виллы Роза для нее сейчас не
существовало. Как и всегда, она была всецело во  власти  своего  нового,
мгновенного  желания,  за  исполнение  коего  готова  была  отдать   всю
остальную жизнь.
   Лиза насилу дождалась утра. Когда ни свет ни заря Чекина  явилась  ее
будить, была уже на ногах. Подобрав шумные башмаки  и  подхватив  подол,
она прокралась по лестнице, выскользнула в  дверь,  пролетела  по  чисто
выметенным аллеям сада  к  тому  месту,  где  ракушечная  стена  немного
обвалилась, ловко одолела ее и бесшумно побежала по замшелой мостовой...
   Чекина вчера предлагала  сговориться  с  Гаэтано,  чтобы  он  отворил
ворота, да Лиза отказалась. Не то чтобы опасалась,  что  Гаэтано  выдаст
ее, да если и так, какое такое преступление она совершила?  Накопившаяся
усталость или что другое было виной, но Гаэтано давно разонравился ей, и
порою его угодливая  улыбка  казалась  ей  притворной  и  внушала  нечто
среднее между страхом и отвращением. А началось все с рассказа Гаэтано о
том, как он бедствовал, не мог отыскать работу, ибо все признавали в нем
чужеземца, и принужден был продаться за ничтожную плату на  галеры,  где
таких, как он,  приковывали  цепями  к  скамьям  вместе  с  закоренелыми
преступниками. При этих словах перед Лизою с ужасающей ясностью возникло
все, что в ее прошлом связано было со словом  "галера".  Она  вспоминала
людей, отдававших жизни свои, лишь бы не быть рабами,  и  почувствовала,
что Гаэтано утратил здесь, на чужбине, те свойства, кои являются главным
стержнем души  всякого  славянина:  неудержимое  стремление  к  свободе,
невозможность терпеть над собой любое господство.
   А еще пуще опротивел ей Гаэтано тем, что при  воспоминании  о  галере
перед нею вновь всплыло лицо Леха Волгаря, воспламененного  победою  над
Сеид-Гиреем, и все, что последовало потом... Нет, отныне  она  старалась
пореже видеться с Гаэтано и ни за что не хотела пользоваться его помощью
в своем авантюрном предприятии!

***

   День обещал быть теплым, если не жарким, но утренний холодок пробирал
до костей, и Лизе все-таки пришлось поднять верхнюю юбку и закутаться  в
нее.
   При этом она не ощутила ни  малейшей  неловкости,  словно  всю  жизнь
только так и делала.
   Несмотря  на  ранний  час,  маленькая  площадь,  на  которую  наконец
выскочила Лиза, была полна народу.
   Это была рыночная площадь, и Лиза с восторгом нырнула в  ее  суету  и
толкотню. Ее давно тянуло побывать на базаре. Но разве княжна  Измайлова
могла  позволить  себе  такую  роскошь?!  На  этом  рынке   Лиза   могла
столкнуться с Хлоей или синьорой Агатой Дито, не опасаясь быть узнанной,
словно и впрямь перестала быть собою.
   Теперь она была обыкновенной итальянской девушкой, высокой и статной,
кожу которой солнце позолотило вольным и прекрасным загаром.  Такою  же,
как все: одетой, как все, вот только волосы русые.
   Лиза бродила меж лавчонок, невольно сравнивая  эти  торговые  ряды  с
нижними рядами на берегу Волги.
   Здесь все:  и  лавочки,  и  возы,  заваленные  плодами,  всего  более
померанцами и виноградом, и женщины в грубошерстных шалях или  накинутых
на голову юбках, и оживленно жестикулирующие продавцы - все казалось  ей
каким-то ненастоящим, будто взрослые  люди  собрались  поиграть  друг  с
другом в продавцов и покупателей.
   Наверное, дело было в итальянской речи, которая всегда веселила  Лизу
своей стремительностью и звонкостью. Здесь, на рынке, она понимала вдвое
меньше слов, чем обычно; и порою казалось, что ее посадили в  клетку  со
множеством пестрых, веселых, шумных птиц, каждая из коих  кричала  свое,
мало заботясь об окружающих.
   Оживленные,  смеющиеся,  загорелые  лица  цветочниц   и   огородников
радовали  взор;  почти  не  было  нищих  или   оборванцев,   непременной
принадлежности всякого людского сборища в России, которых Лизонька  дома
всегда безотчетно боялась. Взгляд не омрачался зрелищем грубой  дикости,
и самая сутолока казалась деятельной. Лиза видела, что всем этим людям в
удовольствие общаться друг с другом, потому торг превращался в красочное
представление.
   Наслаждаясь разнообразными картинами жизни, Лиза  сновала  туда-сюда,
приценивалась, приглядывалась, отвечала на  шуточки  и  смеялась,  когда
смеялись все; насыщалась осенним пиром природы, отщипывая виноградинку с
кисти, съедая ломтик сыра с ножа, отламывая кусочек от  лепешки,  бросая
под ноги  рыхлую  оранжевую  кожуру  померанца,  брошенного  ей  с  воза
какой-то   веселою   девушкою,   останавливаясь   послушать    мгновенно
вспыхнувшую  и  так  же  мгновенно  погасшую  перебранку  двух  кумушек,
восседавших на высоких  возах  с  кукурузною  мукою,  из-за  покупателя,
который в  конце  концов  ушел  к  третьему  возу;  приостановилась  над
маленькой чумазой девочкой, которая нянчилась  с  хромою  сорокою,  сидя
прямо на булыжной мостовой.
   Она вымыла липкие от фруктового сока руки в бронзовом  фонтане  прямо
посреди  площади  и  невольно  загляделась  на   хорошенькую   гризетку,
пришедшую купить себе новое ожерелье.  Одетая  в  черную  мантилью,  она
изящно приподнимала многочисленные юбки, чтобы не запылились, а заодно -
чтобы показать  белый  чулок,  дорогой  башмачок  и  стройную  ножку,  с
привычным  стремлением  обольщать   кого   угодно,   пусть   даже   того
здоровенного крестьянского малого, который уставился на нее разиня рот и
выпустил из рук корзину с  репою.  Репа  раскатилась  по  площади,  жена
ротозея с воплем принялась дубасить его по широченной спине,  а  причина
сего переполоха плавно двинулась дальше с томной, нежной улыбкой.
   Купив себе ожерелье, красотка удалилась, и Лиза тоже решилась подойти
к продавцам кораллов.
   Один  торговец  выкрикивал,  что  его  кроваво-красные   "draconites"
 в течение веков  хранились  в  безднах  моря  какими-то
особенно  свирепыми   морскими   чудовищами.   Другой   живописал,   как
адриатические водяные царицы сами подарили ему эти нежно-розовые кораллы
и поведали, что  красавица,  их  надевшая,  никогда  более  не  потеряет
свежести своего лица и такого же, как они, розового цвета своих щечек.
   Будь у Лизы хоть монетка, она купила бы себе  ожерелье,  пусть  самое
простенькое, но денег не  было  -  оставалось  лишь  любоваться.  И  она
любовалась до тех пор, пока жара не заставила ее сбросить с  плеч  подол
юбки.
   Опомнясь, Лиза глянула в небо,  да  и  ахнула  -  солнце  катилось  к
полудню! Сколько же часов проходила она по  рынку,  забыв  обо  всем  на
свете?!  Надо  бежать  отсюда,  если  хочет  сегодня  увидеть  еще  хоть
что-нибудь.
   Не задумываясь, метнулась за первый же угол, потом свернула еще  раз,
пробралась через маленький лабиринт  переулков  и  оказалась  на  улице,
более напоминающей длинный и узкий коридор между высоких каменных  стен,
которые порою клонились друг к другу, точно хилые старцы.
   Над  головой  виднелась  полоса  яркого,  голубого   неба,   залитого
солнечным светом; на самой же улице были прохлада и полумрак.  По  обеим
сторонам ее тянулись мастерские, лавки, харчевни. Столяры,  поставив  на
тротуары свои станки, строгали и пилили около  самых  дверей;  сапожники
шили сапоги, сидя на порогах; женщины чинили платья, возились с детьми и
даже стирали опять-таки у самых дверей, потому что ни в мастерских, ни в
лавках не существовало другого источника света и тепла, кроме дверей.
   Тротуары  были  столь  тесны,  что  прохожие  двигались  также  и  по
мостовой; но вот по булыжникам застучали колеса экипажа,  и  все,  в  их
числе и Лиза, бросились врассыпную, прижимаясь  к  зданиям  и  заходя  в
отворенные двери, ибо громоздкая карета едва не задевала боками стен.
   Лиза  зажмурилась,  зажала  ладонями   уши,   силясь   уберечься   от
назойливого скрипа, а когда открыла глаза и опустила руки, увидела,  что
стоит возле каменной щели, из которой исходит сырой сумрак, рядом, прямо
на мостовой,  подстелив  под  себя  только  кучку  тряпья,  сидит  худая
горбоносая старуха, с ног до головы закутанная в рваную, грязную шаль, и
торопливо переговаривается с каким-то юношей, низко склонившимся к ней.
   При этом старуха вертела в костлявых пальцах монетку в  одно  сольди,
как видно, только что от него полученную.

***

   Лиза  невольно  прислушалась  и  не  сразу  поняла,  что  этот  юноша
жаловался старухе на свою горькую судьбу.
   Оказывается, была у него любовница - молодая женщина, ревнивый супруг
которой и по  ею  пору  оставался  в  неведении,  что  у  него  "на  лбу
прорезались зубы"; но вскоре выяснилось, что юный любовник  сравнялся  с
этим остолопом, ибо красотка дурачила их двоих с третьим...
   - Вот ведь болван! - ворчала старуха так яростно, что  завиток  седых
волос, выросший из большой родинки на ее  морщинистой  щеке,  колыхался,
будто куст под ветром, но тут же начинала слезливо причитать:
   - Несчастный юноша! С этакой дурой связался, еще и сокрушаешься,  что
она тебя бросила? Разве она нужна такому красавцу, как ты?! Что  у  ней?
Кроме дырявой юбки, и нет ничего! Воровка она - вот кто!
   Выпалив все это одним духом, старуха сунула блестящую монетку в ворох
своих  лохмотьев,  где  та  бесследно  канула,  и  повернулась  к  Лизе,
мгновенно позабыв  прежнего  клиента.  Сморщенный  лик  ее,  только  что
озабоченный и даже сердитый, вдруг просиял ласковою беззубою улыбкою,  и
старуха сладко запела:
   - Иди ко мне, моя ласточка! Не плачь, позабудь  свою  печаль.  Старая
consolatrice  подскажет тебе,  как  выпутаться  из
беды!
   Не дав Лизе опомниться, старуха, бывшая  не  кем  иным,  как  римской
гадалкой-утешительницей, мастерицей своего дела, которая зарабатывала на
жизнь тем, что утирала чужие слезы, простонала:
   - Бедняжка! - Но тут же сменила тон:
   - Ты ведь дура. Этакого болвана полюбила, да еще сокрушаешься, что он
тебя бросил! Матери у тебя нет, бить тебя некому, вот что. Ты  посмотри,
какое лицо бог тебе дал, а ты путаешься с разными оборванцами, у которых
и штаны-то все в дырках. А ведь тебе стоит только захотеть,  и  у  твоих
ног будут графы и князья.., да вот  хотя  бы  -  погляди!  Чем  тебе  не
поклонник?!
   И гадалка  внезапно  толкнула  Лизу  в  объятия  того  самого  юноши,
которого только  что  утешала  и  который  еще  не  ушел,  а  с  видимым
удовольствием слушал ее болтовню, не без  любопытства  озирая  при  этом
Лизу.
   - Милуйтесь, голубки!  Целуйтесь,  воркуйте!  -  великодушно  махнула
рукою консолатриче, да вдруг спохватилась:
   - Эй, красотка! А где мои сольди?
   Лиза вздрогнула. Чем же она заплатит старухе? Ох, что сейчас будет...
Она незаметно подобрала юбки,  собираясь  задать  стрекача  прежде,  чем
скрюченные пальцы консолатриче снова вцепятся в нее. Если бы  только  ее
не держал так крепко сей неожиданный "поклонник"!..
   Она испуганно взглянула на него и встретила мягкую улыбку карих глаз.
   - Спасибо тебе, консолатриче! - негромко промолвил он,  и  голос  его
был мягок и приятен. - Может быть, и  впрямь  на  сей  раз  повезет  нам
обоим. А за мою новую подружку я сам заплачу, не бойся.
   Сунул  старой  гадалке  монету  и,  не  слушая   привычной   льстивой
благодарности, торопливо зашагал прочь, не выпуская  Лизиной  руки,  так
что Лиза принуждена была чуть не бегом следовать за ним.
   Они шли и шли, и Лиза, искоса поглядывая на профиль своего  спутника,
тонкий, словно очерченный солнечным лучом, слышала свои  шаги  какими-то
особенно глухими, словно бы звучащими издалека. Она улавливала их эхо  -
некий след, остававшийся в воздухе и словно  бы  уводивший  за  собою  в
другую жизнь, в другую судьбу, в другой строй мыслей, и чувств,  и  даже
воспоминаний... И Лиза без запинки выпалила, когда он спросил, как зовут
ее:
   - Луидзина.
   - А меня - Беппо... Джузеппе.

Глава 6

Чучельник Джузеппе

   - Зачем ты надела это платье? Ведь сразу видно,  что  оно  совсем  не
твое! - вдруг сказал Джузеппе.
   Лиза так и ахнула. Впрочем,  она  и  сама  не  знала,  что  чувствует
сейчас: изумление от его проницательности или же обиду, что не  нравится
ему в этом наряде.
   Беппо глядел чуть исподлобья, усмехаясь.
   - Успокойся. Никто, кроме меня, не заметит, что оно чужое. Я о другом
говорю. Человек, даже переодеваясь, даже меняя личину, должен помнить  о
том, кто он есть на самом деле. Иначе очень легко  забыться  и  потерять
себя. Да ты хоть понимаешь, о чем я говорю? - воскликнул он  с  досадою,
видя, что Лиза не слушает, а так и шныряет глазами по сторонам.
   Ни в приволжском лесу, ни в калмыцкой степи, ни даже на  Карадаге  не
видела она такого сонмища самых разных птиц. Здесь были филины и  сойки,
орлы и скворцы, голуби и ласточки, соколы и синицы, воробьи и рябчики  и
еще множество, великое множество птиц - от огромных, с крыльями в добрую
сажень, до  вовсе  крохотных,  сверкающих  так,  словно  они  изукрашены
самоцветами. Казалось, в лавке должен стоять разноголосый свист и гомон.
Однако здесь с полумраком соседствовала тишина, какая  бывает  только  в
лесу, в часы безветренного вечера. Птичье царство, чудилось,  все  разом
попалось в золотую сеть молчания и неподвижности. Немалое минуло  время,
прежде чем Лиза наконец поняла: пред нею не живые птицы, а всего лишь их
чучела: вот чайка зажала в клюве  высушенную,  каменно-твердую  рыбешку;
вот цапля, грациозно поджав одну ногу, выцеливала острым клювом  лягушку
среди зарослей мертвого, желтого камыша. Зимородок, раскинув  бирюзовые,
блистающие  крылья  и  вскинув  алую  головку,  цеплялся  коготками   за
рыболовную сеть, повешенную на стене... Чучела,  исполненные  с  великой
точностью, великим тщанием и великим мастерством!
   Лиза  все  время  безотчетно  ждала,  что  вот-вот  из  уст  Джузеппе
прозвучит  некое  магическое  слово  -  и  тишина  сменится   кликаньем,
хлопаньем и свистом  крыл;  в  считанные  минуты  лавка  опустеет;  Лиза
останется одна: птицы улетят, прихватив с собою и повелителя своего...
   Но волшебное слово не звучало, и Лиза решилась спросить:
   - Это все твое?
   - Мое, - кивнул Беппо. - Ведь я - чучельник.
   - Зачем ты это делаешь?
   - На продажу. Это мое ремесло. Я этим живу.
   - Живешь? - возмутилась Лиза. - Ты живешь,  убивая  всех  этих  птиц?
Такую красоту! И не жалко тебе их?
   - Да я еще ни одной в жизни не убил! - вспыхнул Беппо. - Я покупаю их
у охотников, у ловцов уже мертвыми. Иногда езжу в горы, на берег моря, в
леса - ищу погибших птиц.
   - А зимой, в морозы,  они,  наверное,  замерзают  на  лету  и  падают
наземь? - задумчиво спросила Лиза, но тут же, увидев изумление в  глазах
Джузеппе, спохватилась, что сболтнула лишку.
   - Да кто же ты такая? Не итальянка, сразу видно, -  проговорил  он  с
той  же  мягкой  усмешкой,  которая  с  первого  раза  покорила  Лизу  и
преисполнила странным доверием  к  незнакомому  юноше.  Ей  даже  стоило
некоторого труда вернуться в мир притворства и солгать;  не  слишком-то,
впрочем, ловко, ибо к такому вопросу она не была готова.
   - Я.., я гречанка! - промямлила она и не очень удивилась, когда Беппо
расхохотался.
   - Гречанка?! - И вдруг затараторил нечто, звучавшее  для  Лизы  сущей
тарабарщиной:
   - Альфа, бета, гамма, дельта, сигма, эпсилон...
   - Что это такое? - с досадой перебила Лиза.
   - Что?  -  нарочито  удивился  Джузеппе.  -  Это  ведь  буквы  вашего
греческого алфавита! Но, может быть, ты не умеешь читать и писать  и  не
знаешь букв?
   - Я умею читать и писать! - возмутилась Лиза, да  и  осеклась.  -  То
есть...
   - Лучше не врать, - дружески посоветовал Беппо. - Чем  больше  врешь,
тем больше запутываешься.
   Есть, конечно, изощренные лжецы, которым все как с гуся вода. Но тебе
пока до них далеко, не так ли?
   Лиза  кивнула,  удивленная,  почему  он  сказал:  "пока".  Разве   ей
предстоит сделаться отъявленной лгуньей?
   И если даже так, то откуда ему знать?
   - Стало быть, в  сильные  морозы  птицы  замертво  падают  наземь?  -
задумчиво произнес меж тем  Джузеппе.  -  Есть  лишь  одна  страна,  где
мыслимо такое.
   Это северная страна - Россия, так ведь?
   - Ты бывал  в  России?!  -  вскричала  Лиза,  от  восторга  забыв  об
осторожности.
   - Пока нет, - отвечал  Беппо,  вновь  подчеркнув  это  "пока".  -  Но
непременно буду. Я окажусь там... - Он напряженно  сощурился  и  наконец
проговорил задумчиво:
   - Я окажусь в Санкт-Петербурге в 1779 или  1780  году.  Да,  пожалуй,
именно так. Наш лживый и комедиантский век не оценит меня, но ты запомни
мои слова. - И, не дав Лизе издать нового изумленного возгласа, произнес
торжественно:
   - Так, значит, ты русская!
   О, эта нация еще натворит великих дел!  Буду  счастлив  повидаться  с
тобою в Санкт-Петербурге, милая Луидзина!
   - Ох, хватит болтать! -  отмахнулась  Лиза,  поняв  наконец,  что  ее
попросту дурачат, а она и уши развесила. - Эта  лавка  принадлежит  тебе
или твоему отцу? - спросила она, потому что он  был  слишком  молод,  не
более восемнадцати, чтобы иметь свое собственное дело.
   - Не моя, но и не отца моего. Он вообще живет в Палермо. Это  человек
почтенный: торговец сукном и шелком. К тому же набожный  католик.  Он  и
меня отдал было в семинарию Св. Роха, да я убежал.
   - А что же отец?
   - Отец снарядил за мною погоню.
   - И поймали? - ахнула Лиза.
   - Поймали! - кивнул Беппо. - По собственной моей глупости.  Воистину,
если  вы  хотите,  чтобы  все  вас  притесняли,  будьте  справедливы   и
человечны! Меня предал человек, которому я помогал... Да я о  том  и  не
жалею. На сей раз заточили меня в  монастырь  Св.  Бенедетто,  что  близ
Картаджионе. Я всегда имел склонность к естественной истории, к ботанике
и  поступил  на  выучку  к  монастырскому  аптекарю.  Был  он  человеком
малосведущим, но кое-чему я от него все-таки научился, а пуще всего - из
книг, кои он считал вредными и держал  в  сундуке  под  замком.  Днем  я
растирал для него травы и  взбалтывал  взвеси,  а  ночью  читал  Папюса,
Нострадамуса, Кеплеруса, Гевелиуса и тому подобных.
   - Ну а потом? - не могла сдержать любопытства Лиза.
   - А потом я убежал-таки от отцов-бенедиктинцев - так сказать, из  лап
льва - и воротился в Палермо, да беда: поссорился там с синьором Марано,
золотых дел мастером, и вот теперь живу в Риме. Я снимаю эту лавчонку  у
одного доброго человека.  Видишь  ли,  ремесло  чучельника  не  приносит
большого дохода, за аптекарское ремесло платят куда лучше.  Особенно  за
жемчужные белила.
   Увидев, как загорелись Лизины глаза, понимающе кивнул:
   - Вот-вот! Даже самые  богатые  синьоры  охотно  отсчитывают  золотые
цехины за чудесные жемчужины, придающие свежесть и белизну их личикам. -
И, развязав небольшой бархатный мешочек, он, высыпал перед Лизою на стол
десятка два небольших и не очень ровных жемчужин, весьма уступающих тем,
которые ей приходилось носить в Хатырша-Сарае.
   -