вижу тебя снова!
   Тот, кто допустил тебя  сюда,  поплатится  за  это,  клянусь  третьим
глазом Кали, которым она провидит будущее!
   - Господин, мне сказали.., мне сказали, но я не поверила, - будто  ты
приказал убить меня?!
   - Здесь  нет  воли  моей  и  твоей,  Тамилла,  я  это  повторял  тебе
бессчетное число раз. Только воля богини, воля черной Кали!
   - Я верно служила ей! Я была одной из лучших жриц Баваны! Я не  верю,
что она недовольна мною!
   - Я, верховный жрец черной Кали, повторяю: воля богини непреклонна.
   - Но что я сделала? Вернее, чего я не сделала? Чандра похищена...
   - Если бы не помощь предателя, тебе этого никогда бы не сделать.
   - Но я все-таки завлекла Арусу в западню!
   - Сначала он разоблачил тебя. Какое отвратительное зрелище являла ты,
когда он совал тебя головою в бассейн и скреб  тряпкой,  словно  пытался
смыть не краску, а твою лживую личину!
   - Я лгала ради тебя! Ты не смеешь упрекать!..
   - Не ради меня, Тамилла. Ради богини. Но ты не  смогла  исполнить  ее
воли. Русский не изменил своему предначертанию,  как  ни  выпячивала  ты
свои накрашенные груди, как ни крутила бедрами, как ни  волновался  твой
округлый зад. Ты оказалась бессильна перед ним, Тамилла.
   - Нет, я завлекла его в залу жертвоприношений.
   Я почти лишила его сил властью своего взора...
   - Вот именно - почти. Он бежал!
   - Бежал! Но не только от меня! От твоих  лучников,  и  копейщиков,  и
сабельников, и метателей чакры! От тебя, о мой господин!  Почему  же  ты
сам не сделал попытки догнать его? Почему не отправил за ним погоню?
   Почему не рыщут по джунглям твои воины-псы,  отыскивая  его  кровавый
след?
   - Ты, кажется, упрекаешь меня, Тамилла? Напрасно, напрасно... Русский
в моих руках.
   - Где же он?
   - А подойди к окну. Что ты видишь, скажи мне, Тамилла?
   - Я.., я вижу слуг, которые складывают высокий  костер.  Погребальный
костер! Для кого он?
   - А ты подумай. У тебя еще есть время подумать, прежде чем  тот,  кто
стоит за твоей спиной, захлестнет на твоей шее священный румаль...
   - Умоляю, господин! Не убивай меня. Еще только один раз, самый, самый
последний...
   - Поднимись, Тамилла. Не мои ноги должна ты целовать,  а  прах  перед
стопами богини. Ты просишь дать тебе еще время побыть в этой прекрасной,
распутной и никчемной оболочке, не разлучать тебя с этим телом,  которое
умеет наслаждаться - и давать наслаждение?..
   Посмотри еще раз в окно. Так поняла ли ты, чей прах будет очень скоро
поглощен пламенем?
   - Да, господин. Твой враг мертв.
   -  Он  мертв,  хотя  ты  так  и  не  смогла  заставить  его  изменить
предначертанию. Однако я даю  тебе  не  только  возможность  пожить  еще
немного. Ты сможешь отомстить ему - пусть мертвому, но отомстить!
   - Что я должна сделать, о господин, о владыка жизни моей?
   - Ты должна сделать так, чтобы Чандра вошла в огонь сама. О, конечно,
я мог  бы  приказать  стражникам  ввергнуть  ее  в  пламень!  Я  мог  бы
одурманить ее так, что она не ведала бы, куда идет и что делает. Но  она
должна сделать это сама. Дважды избегала она смерти, уготованной  ей,  -
пусть же в третий раз примет смерть как освобождение!
   - Да, о господин мой. Я сделаю все так, как ты велишь!
   - Не я. Не я, Тамилла. Это велит черная Кали...
 
5. Сати 
 
   О Агни!
   Искрометный, золотой
   Огонь, живыми водами рожденный!
   Ты, у кого три силы, три главы!
   Три языка! Три жизни вековечных!
   Горишь ты, отверзаешь двери тьмы
   И охраняешь твердь небес и землю, -
   О Агни!..
 
   Голос жреца потонул в грохоте невообразимой, пронзительной музыки,  в
которой не было ничего торжественного и патетического, как следовало  бы
при погребальном обряде. Напротив, эта бесформенная какофония, казалось,
была призвана терзать слух несчастного мертвеца и  заставлять  его  душу
грезить о тишине и покое, которые она, возможно, обретет в  новом  своем
земном воплощении. Это было последнее напоминание  мертвому  о  той,  по
чьей вине вступил на очередную ступень сансары. Ведь  смерть  мужа,  как
известно,  вызвана  прегрешениями  жены  -  именно  поэтому  она  должна
искупить свой грех на жертвенном погребальном костре.
   О, это должен быть великолепный  костер,  ибо  его  пламень  отогреет
ледяное сердце Кали. Самые лучшие, самые  сухие  кедровые  и  самшитовые
поленья были уложены в яму, устланную драгоценными, легкими, как облака,
шелками, и самое лучшее, самое благоуханное масло, шафрановое, розовое и
лавандовое, принесено будет в жертву великому Агни - тому, кто открывает
путь на небеса.
   Жрец брал чашу за чашей и щедро разбрызгивал душистые масла на дрова,
на роскошные одеяния трупа, на его неподвижное, восковое лицо...
 
*** 
 
   Масляная струйка скользнула по лбу и тонкой пленочкой затянула  левый
глаз. Теперь все вокруг сделалось изломанным, двоящимся,  причудливым  и
призрачным, хотя и до этого Василия то и дело пронзало,  будто  стрелой,
ощущение полнейшей нереальности происходящего.
   Брахман продолжал щедро кропить маслом  его  одежду,  и  носилки,  на
которых он лежал, и  высоченный  постамент  из  дров,  на  который  были
воздвигнуты эти носилки.
   Разумеется, все это не правда, билась в нем мысль.
   Все это происходит не с ним. Хотя бы потому, что и жрец,  и  все  эти
воины, в несколько рядов окаменевшие вокруг погребального возвышения,  и
те, кто сейчас явится сюда,  чтобы  вполне  насладиться  зрелищем,  даже
птицы небесные, реющие в невообразимой синей вышине, - все  они  думают,
все уверены, что в белую траурную кисею облачен мертвец. А ведь он жив.
   Он жив, и порою на  него  накатывала  такая  сила,  такая  ярая  мощь
воспламеняла сердце, что Василий потусторонне удивлялся, как  это  никто
не замечает  неистового  трепета  жизни  в  его  охладевшем,  застывшем,
равнодушном теле.
   Да, искусство Нараяна не знало границ!
 
*** 
 
   - Как у плодов созревших страх поутру сорваться, так  и  у  тех,  кто
родился, вечный страх перед смертью, - убеждал он  Василия,  -  но  тебе
нечего  страшиться.  Вспомни  трех  факиров,  которых  видели  мы  перед
обиталищем Кангалиммы. Они находились во власти саммади.
   Это не просто религиозный транс: это состояние  кажущейся  смерти,  в
котором истинные хатхи-йоги могут находиться сорок дней и ночей.
   Ты слаб, ты чужд нашим учениям, однако  я  -  раджа-йог,  и  я  смогу
погрузить  тебя  в   это   состояние   только   силой   вазитвы.   Силой
зачаровывающего взгляда!
   - Ты, значит, тоже этим умением владеешь? - вяло удивился  Василий  -
скорее для  поддержания  разговора,  потому  что  некий  священный  ужас
оцепенил его чувства.
   Он понимал, что Нараян предлагает маневр, ошеломляющий по дерзости  и
сулящий  блистательную  победу,  которая  должна  отбить   у   магараджи
стремление преследовать Чандру. Ведь она взойдет на погребальный  костер
Арусы, и пламень этого костра будет бушевать так ярко, что  испепелит  и
плоть, и кости ненавистных магарадже иноземцев, осмелившихся противиться
воле Баваны-Кали.
   - Костер вспыхнет еще до того, как брахман  успеет  поднести  к  нему
факел, - говорил Нараян. - Однако это будет  лишь  двойник  бессмертного
Агни - призрак огня, зримый всем, но безопасный для тех, кто окажется  в
его объятиях.
   Стена такого огня закроет тебя и  Чандру  от  глаз  магараджи  и  его
свиты. Я выведу вас с  места  погребения,  и  после  этого  явится  Агни
истинный, божественный и всепоглощающий - тот, кто не оставляет сомнений
в своей природе, ибо уничтожает все следы.
   После этого, обещал Нараян, Василий и Варенька  смогут  незамеченными
добраться до Ванарессы, и им только останется как можно скорее  покинуть
страну.
   Нараян  обещал  сделать  все  -  даже  сотрудничать  с   высокомерным
сагибом-инглишем! - чтобы коварный магараджа затем понес  наказание,  но
прежде он хотел избавиться от  постоянного  страха  за  жизнь  Чандры  и
Арусы.
   "По-русски  это  называется  -  отвести  глаза,  -  подумал  Василий,
невидяще глядя  на  зеленую  шумливую  завесу  джунглей.  -  Обморочить,
значит. Зачаровать.
   Леший, например, морочит так, что обойдет кругом, заведет в чащобу  и
заставит безвыходно блуждать в лесу.
   Колдуны и даже знахари умеют напускать наваждение или мару на  глаза:
никто не видит того, что  есть  наяву,  а  видит  то,  чего  нет  вовсе.
Понятно!"
   Понятного, конечно, мало было, однако Василий перед  святыми  иконами
мог бы поклясться, что видел в России такого чудодея, который лихо  умел
отводить глаза!
   Какого  раз  везли  мужики  аверинцевские  сено  с  покоса.   Василий
(которого тогда чаще звали Ваською, барчуком, мешаткою и который был  во
всякой бочке затычка) скакал рядом верхом на своем кауром коньке Мишке и
досадовал, что возы тащатся так  медленно.  Вдруг  они  и  вовсе  стали.
Смотрят - торчат посреди дороги  мужики,  глазеющие  на  какое-то  диво.
Остановились возчики; Васька спешился; присмотрелись; не уразумев смысла
зрелища, стали других расспрашивать. Отвечают им:
   - Вишь ты, цыган  сквозь  бревно  пролезает,  во  всю  длину.  Бревно
трещит, а он лезет!
   У возчиков, да и у Васьки, глаза на лоб полезли. Переглянулись - и ну
хохотать:
   - Черти-дьяволы! Да он вас морочит: цыган подле бревна лежит  и  кору
дерет. Так и ломит ее - вон, поглядите сами!
   Услыхал эти слова цыган, зыркнул на проезжих черным огненным  глазом,
да и говорит злоехидно:
   - А вы чего тут не видали? Глядите-ко на свои возы - ведь горят. Сено
на них горит!..
   Оглянулись аверинцевские - и в самом деле видят: горит на возах сено!
Бросились они к своему добру - перерубили топором гужи,  вывели  лошадей
из оглобель.., и вдруг слышат, как позади их вся толпа, что стояла возле
цыгана, грохочет раскатистым хохотом. Повернулись возчики  да  Васька  к
своим возам - стоят возы как стояли, и ничего на них не горит.
   Вот это, конечно, было сделано  знатно!  Отвели  глаза,  так  отвели!
"Кабы этакого мог Нараян - не страшно было бы, -  размышлял  Василий.  И
вдруг подумал с мальчишеским восторгом:
   - А ну как выйдет у него все, что  загадано!  Раджа-йог..,  это  тебе
небось не кот начихал".
   Нет,  разумеется,  Василий  предпочел  бы  добывать  свою  любимую  в
открытом бою - желательно  один  на  один  с  подлым  потомком  великого
Сиваджи, но в том-то и беда, что это все равно невозможно - честный  бой
с магараджею Такура! Для магараджи  ведь  не  существует  ни  чести,  ни
совести - одна только воля черной Кали определяет  все  его  поступки  и
владеет его душой. А военная хитрость, предложенная  Нараяном,  конечно,
по  наглости  превосходила  все,  что  только  мог  вообразить  Василий.
Наглость и дерзость - отменные помощники отваге и крепкой руке.  И  ведь
все  равно  невозможно,  никак  невозможно  другим  путем  добраться  до
Вареньки, заставить магараджу вывести ее из того невообразимого тайника,
где ее содержат!..
   И все-таки Василий еще колебался.
   - Если я буду находиться в таком оцепенении, как же  смогу  выйти  из
него? - спросил он деловито.
   - Твои путы разобьет крик павлина. - Нараян вскинул  голову  и  издал
знакомый звук.
   У Василия, как всегда, мурашки  пошли  по  коже.  Настанет  ли  такое
время, когда он перестанет слышать в этом крике голос Нараяна?..
   - Но, быть может, господин мой Васишта знает другой путь  к  спасению
своей супруги?  -  вдруг  произнес  Нараян  с  неподражаемым  выражением
глубоко  скрытого  сочувствия  -  очень  глубоко  скрытого  под  насыпью
откровенного ехидства, и раджа Васишта так и  взвился,  вскинул  голову,
как  благородный  боевой  скакун,  на  которого  посмели  обрушить  удар
презренной плети.
   "Это я тебе еще припомню!" - мысленно посулил  он  Нараяну,  а  вслух
только хохотнул:
   - Позора мы издревле не переживали - стало быть, и начинать не будем.
Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать!
   - Мир погибнет, когда Брама  уснет..,  но  до  этого  еще  далеко,  -
согласился  Нараян.  -  Так  пусть  же  свершится  то,  что   свершиться
стремилось!
 
*** 
 
   Чудовищная  какофония  утихла,  и  вокруг  мертвого   раджи   Васишты
запричитали женские голоса. Плакальщицы, все облаченные  в  желтое,  как
будто  их  самих  ждала  смерть  в  пасти  Агни,  шли  хороводом  вокруг
погребального сооружения, бросая на него желтые цветы и рассыпая шафран.
   Красная пыль щедро реяла в воздухе.
   "Как бы не чихнуть, - подумал озабоченно Василий. - Вот смеху-то было
бы!"
   И память, повинуясь своим непредсказуемым причудам, мгновенно вызвала
в сознании  безумный  случай,  относящийся  к  той  поре,  когда  Ваське
Аверинцеву было всего одиннадцать лет и слова: "А ну, на спор!"  -  были
для него девизом жизни и определяли все его поступки.
   У них в Аверинцеве - родители еще  не  устали  тогда  от  жизни  близ
шумной столицы и не укатили в тишайшие арзамасские  дали,  оставив  сына
наслаждаться  свободою   и   буйной   молодостью,   -   было   несчитано
замечательных коней. Отец Василия вел  в  свое  время  дружбу  с  графом
Орловым, так что новые русские рысаки тоже велись в  его  конюшнях.  Был
среди них один, носивший кличку Орел, и, когда он  давал  себе  волю  на
рысях, Ваське всегда хотелось пустить с ним наперегонки настоящего  орла
- чтобы посмотреть, как рысак опередит царя птиц.
   Мало ли чего ему, впрочем, хотелось! Разумеется,  хотелось  именно  в
это  время  оказаться  сидящим  верхом  на  Орле..,  и  это  было  самой
несбыточной мечтой на свете, Потому что отец его,  зная  шальную  натуру
сына, пригрозил собственноручно запороть того конюха, который  осмелится
потрафить своеволию барчука.
   Угроза, конечно, была немаленькая, однако конюхи убоялись не  доброго
своего барина: как известно, та собака,  что  лает  громко,  никогда  не
укусит. Но слово старшего  конюха  Аггея  -  тихое,  негромкое  слово  -
держало остальных конюших в страхе. Этот мужик посулов на ветер  зря  не
бросал.
   - Покалечу так, что ни к  одной  кобылице  боле  не  подступишься!  -
посулил он,  лишь  зачуяв,  что  стремянной  Миня  готов  склониться  на
беспрестанные уговоры и щедрые обещания барчука.
   Для Мини да и других молодых ребят это была самая страшная  угроза  -
насчет кобылиц.., сиречь девок и молодушек.  Все  знали,  что  Аггей  на
ветер слов не бросает, а  пытать  судьбу  никому  не  хотелось,  поэтому
Васька попусту обивал пороги конюшни.
   Все кони и жеребцы были к его услугам. Все - кроме Орла.
   Надо ли перечислять, сколько напастей призывал он на многострадальную
голову Аггея, в котором видел лютейшего своего врага! И вот как-то  раз,
проснувшись поутру, он узнал, что одна из стрел его  ненависти  все-таки
достигла цели: ночью Аггей приказал долго жить.
   Преставился он в одночасье,  безо  всякой  видимой  причины:  вечером
легла баба на печку с живым мужем, а проснулась рядом с покойником.
   "На все воля божья!" - говорили. "Так  тебе  и  надо!"  -  мстительно
щурился Васька, который по младости лет о милосердии знал только то, что
оно угодно богу.
   Гроб с телом Аггея снесли  в  часовню  и  оставили  на  ночь.  Наутро
предстояли  похороны,  а  с  вечера..,  а  с  вечера  Ваську  угораздило
ввязаться с приятелями в лютый спор, итогом которого было предположение"
что его сиятельству слабо пойти ночью в церковь  и  пощекотать  мертвеца
гусиным перышком в носу.
   Васька так и загорелся. Это казалось ему еще  более  достойной  карой
угнетателю Аггею,  чем  даже  самая  смерть!  Ни  малого  страха  он  не
испытывал, тем паче что дружки (дворовая ребятня) брались так заморочить
голову дьячку, что ему станет не до чтения акафистов.
   Все было  продумано  до  тонкостей,  и,  как  только  дьячок  отложил
Псалтырь и пошел поглядеть, какая нечистая сила ломится на колокольню  с
гиком, криком и разбойничьим посвистом, Васька прошмыгнул  через  загодя
приотворенную дверь, взобрался на лавку и, сунув в нос мертвецу  гусиное
перышко, принялся щекотать окаменелые  ноздри,  упоенно  и  бессмысленно
приговаривая:
   - Теперь будешь знать, как мне Орла не давать? Будешь? Будешь?..
   Тени свечей плясали на мертвом лице, и чудилось, будто  Аггей  корчит
отчаянные рожи, пытаясь спастись от щекотки. Ваську и это не пугало - он
ворочал да ворочал перышком, пока.., пока  вдруг  не  раздалось  слабое,
задыхающееся:
   - Бери, бери Орла, ирод, ваше сиятельство, только смилуйся -  отпусти
душу на покаяние!
   - Вслед за тем раздалось громоподобное чихание - и, раз начав,  Аггей
уже не мог остановиться и чихал до тех пор, пока его душа,  не  успевшая
далеко отлететь, не воротилась обратно в тело и он смог поднять  руку  и
почесать в носу.
   Только теперь до Васьки дошло, что он оживил мертвеца, -  и  парнишка
грянулся, где стоял, в таком глубоком беспамятстве, что, без шуток,  его
почти отчаялись вернуть в сознание. Ходили слухи,  что  Аггей  советовал
графу  пощекотать  у  барчука  в  носу  гусиным  перышком:  мол,  верное
средство! - однако неведомо, было ли сие на  самом  деле  или  трепались
злые языки. Достоверно одно: слово свое Аггей сдержал -  и  даже  барина
убедил пойти на поводу у сыновней причуды.
   Чутье не обмануло Ваську: они с Орлом с первого мгновения  прониклись
друг к другу величайшим доверием и вместе не раз обгоняли птиц и  ветер.
С сыном этого Орла Василий в 12-м году поступил  в  гусарский  полк,  но
Орленка убили тем же снарядом, осколок которого пробил его хозяину плечо
в деле под Бородином.
 
*** 
 
   Да, подумал Василий, если он и в самом деле решит  расчихаться,  едва
ли это закончится столь же идиллически, как чиханье  другого  "трупа"..,
но, конечно, ничего такого не случилось бы. Ведь он не испытывал никаких
ощущений, не чувствовал ничего - даже своего тела.  Надо  полагать,  оно
достаточно напоминает мертвое, если даже магараджа Такура не усомнился в
желании Нараяна принести свои прежние  убеждения  и  прежних  друзей  на
алтарь Кали - ведь, строго говоря, нынешний костер возжигается вовсе  не
ради обманутого Агни, а  во  имя  черной  Кали,  одержавшей  победу  над
северной богиней Луны. То есть все, и сама Кали в том числе, пребывают в
этом убеждении, не зная, что с пустыми руками на сей  раз  останется  не
один бедолага Агни!
   А странно, конечно, что  Нараян,  который  обещал  Василию  полнейшее
оцепенение всего его существа,  оставил  способность  видеть  и  думать.
Очевидно, для того, чтобы, когда  прозвучит  крик  павлина,  Василий  не
лежал  какое-то  время  бревно  бревном,  суматошно  восклицая,  подобно
дамочке, только что очнувшейся от обморока:
   "Ах, где я? Что со мной? И, вообще говоря, кто я?!"  -  а  сразу  мог
действовать. Для этого он должен наверняка знать, что происходит вокруг,
должен все видеть.
 
*** 
 
. 
   И тут он увидел, что ведут его жену.
 
*** 
 
   Сердце Василия тоже осталось живым  и  страдающим  -  оно  вдруг  так
рванулось, так заколотилось,  что,  окажись  сейчас  рядом  внимательный
наблюдатель, он уж наверняка решил бы, что труп возвращается к жизни.
   "Да, мы обречены друг другу! - мелькнула  мысль.  -  Служение  богине
Луны обрекло нас на эту роковую любовь, неразрывную связь.  Если  бы  мы
никогда не увиделись, никто из нас не смог бы полюбить никого другого, и
каждый лунный луч, каждое сновидение были  бы  для  нас  орудием  пытки!
Смешно и думать, что жалкие уловки магараджи могли долго  удерживать  от
любви наши сердца. Я полюбил бы  ее,  даже  увидев  среди  толпы  падших
женщин, а она отдала бы мне свое сердце, даже  если  бы  я  стоял  перед
гильотиной, осужденный за самые страшные,  нечеловеческие  преступления!
Да, Нараян прав: вечно служение богине..."  Однако  не  прихоти  древней
религии предопределили эту  неизбывную  страсть:  ее  предрекла  русская
судьба, предрекли  русские  звезды-Рожаницы,  и  где  бы,  когда  бы  ни
встретил Василий Вареньку, последствия этой встречи были  бы  одинаковы:
неистовый треп