зарезать  -- отравили бы.  На воле над ними смеются, сволочи  сытые,
сами бы попробовали здесь порядки хранить...  Того Живот так и  не оправился
толком -- аттестован инвалидом и списан на волю.  За взятку, конечно, а  все
же инвалидность не липовая, бойцом ему не бывать отныне.
     На исходе девятого месяца Гек, как обычно, грезил-полуспал  с открытыми
глазами.  Уши привычно  процеживали коридорные звуки, наизусть знакомые: Гек
по  шагам   отличал  вертухаев,  знал  особенности   каждого,  заранее   мог
предугадать реакции  и  манеру вести дежурство. Нюх  обострился чрезвычайно,
теперь  он  понимал  Варлака  и  Субботу,  поразивших  его  когда-то  своими
способностями на этот счет.  И запахи он все знал наперечет: от этого всегда
лосьоном разит, а это крем сапожный, в шлюмке сегодня перловка...
     Этот запах взялся ниоткуда и был ему смутно, но все же знаком. Возник и
исчез.
     Жизнь Гека в  карцере  была  крайне  скудна впечатлениями, но мозг,  не
меньше  желудка  страдающий от недостатка  пищи, то  есть  событий, образов,
информации, привык  усваивать  мельчайшие  частички этой  самой  информации,
проникающие  в  камеру  из  внешнего  мира.  Когда  этого  не хватало,  мозг
принимался  за "жировые  запасы" -- воспоминания  об увиденном,  услышанном,
съе... (ой, только не это!) пережитом. Две темы были табу --  жратва и бабы.
Впрочем,  о  сексе  как-то  и  не  думалось  на  таком  корме. Гек  принялся
вспоминать запах.
     Это не еда, не дерьмо, не одежда, не д... дым... Дым? Нет. Не химия, не
растения. Где?  Это не  тюремный  запах,  но и не природный... Гек перебирал
воспоминания, и голод как бы отступал на время.
     Пришла  ночь.  Гек знал,  что  скорее  изойдет на мыло,  чем перестанет
вспоминать  этот запах. Нет мира,  нет  тюрьмы, нет вертухаев за  дверями --
ничего нет важнее, чем найти и вспомнить. И он вспомнил: "Дом",  ночь, много
лет тому назад. Ему одиноко  и больно -- Рита, единственный близкий человек,
сплюнула ему прямо на сердце.  Он, раскачиваясь, мается на топчане и мычит в
безнадежной попытке заплакать.  А из-под двери как раз и запах вполз --  дым
не дым, странный такой...
     -- Хозяин, привет!
     "Допрыгался, -- обреченно и вместе с тем весело подумал Гек. -- Вот что
такое  глюки  и  как  их  едят".  Он  постепенно  вывел  привычное  тело  из
оцепенения, на  что ушло  меньше  минуты, глубоко  вздохнул,  чтобы кислород
активнее  побежал по венам, и, дрожа  от любопытства,  повернул голову в  ту
сторону, откуда ему послышался  звук.  В это мгновение он  даже  боялся, что
ничего не увидит и его галлюцинация так и останется в памяти, как звуковая и
кратковременная. Однако действительность оказалась богаче предположений.
     Между деревянным лежаком и стеной,  там,  где стояли снятые ботинки без
шнурков (Ваны категорически советовали не злоупотреблять обувью в  тюрьме --
лучше во  сто крат в ущерб  теплу сохранять кровообращение, от ревматизма  и
распухающих вен), расположилась  странная двоица  -- существа  из комиксов и
горячечных кошмаров.
     На самом верху левого ботинка сидела и скалилась маленькая, размером со
скворца,  птичка. А  может, и не птичка, поскольку на ее вороненом  тельце с
крапчатыми   рудиментарными   крыльями   и   светлыми    "штанами"    сидела
непропорционально  большая  (но  все равно  миниатюрная)  голова  собаки,  с
длинными вислыми ушами и лошадиными зубами. В зубах дымилась темная палочка,
вроде  сигары.  Рядом с ней  на  мысу другого  ботинка  стоял  и почесывался
малюсенький  человечек, сантиметров  двенадцати  ростом. Был  он  неимоверно
пузат и почти гол, если не считать набедренной повязки, состоящей из пояса и
тряпки,  пропущенной между  ног  и  закрепленной спереди и  сзади  на поясе.
Длинные волосы его были собраны в пучок  на затылке,  руки уперты в бока. Но
если живот его был хоть и велик, но не инороден, то вот рот этого  человечка
был  для его  пропорций невероятно велик -- от уха и до уха, почти под стать
соседке.
     Гек молча смотрел  на все это великолепие и боялся  дохнуть:  либо  они
исчезнут сейчас, либо он проснется.
     -- Ну дает! Ты что, оглох? Хозяин, а хозяин, ау! -- Человечек молчал, а
разевала пасть  и радостно пищала... ну... пусть птицебака, раз  она  помесь
птицы с собакой...
     -- Тебя как звать, ласточка? -- Голос Гека, шедший  словно  со стороны,
звучал  так  хрипло  и неверно,  что им  одним  можно  было  испугать  любое
привидение.  Гек, задавая вопрос, испытывал неловкость от того, что поддался
абсурду ситуации, вместо того чтобы преодолеть его.
     -- То есть как -- "как"? Как всегда звали. Ты теперь  какой-то странный
стал. Мы с Пырем знаешь сколько тебя искали?
     -- Откуда мне знать, коли я вас впервые вижу?
     -- Ой, Пырь, он опять бредит, как тогда. Ты лучше скажи -- зачем от нас
сбежал и как это тебе удалось? От нас удрать нельзя.
     -- Ниоткуда я не бегал. Значит, тебя зовут Пырь. А тебя, глюк-птичка?
     -- Нет, нет,  нет-нет-нет! Хозяин, смилуйся!  Пусть у  меня прежнее имя
будет,  как  у Пыря!  И  Пырь тебя просит. Кланяйся,  Пырь, в  ноги  хозяину
кланяйся!  Хозяин, отмени! Ой-ой-ой!  -- Птицебака забегала по краю ботинка,
топорща  перья и  елозя  по зубастой пасти своей окурком сигары. Толстячок с
акульим ртом упал на четвереньки и стал кланяться.
     -- Цыц! Тогда говори свое имя и не выдрыгивайся!
     Существо  замерло,   приосанилось,  растопырило  оба  крыла  и   звонко
прокричало:
     -- Вакитока меня зовут. Ва-ки-то-ка! Ура!
     -- Договорились. Вакитока. А почему -- ура?
     --  А потому, что мы тебя  нашли! Потеряли, потом по следу  шли,  потом
нашли...  а ты убежал.  А нам без тебя  плохо  было. -- Вакитока  замерла на
секунду, умильно  скалясь  на Гека,  а потом  опять забегала, перепрыгивая с
ботинка  на ботинок.  Пырь  перестал  кланяться  и  уселся на пятки,  словно
маленький будда, уложив  на колени живот. Пасть  его,  и без того неимоверно
широкая,  разъехалась буквально до  ушей, и даже два  ряда  острых и длинных
зубов не смогли  изменить  его добродушное и безобидное выражение лица. Геку
почему-то показалось, что он беззвучно смеется.
     -- Пырь, а ты что молчишь?
     -- Да  не  молчит  он. Такой --  малахольный. Мне  слышно, а тебе  нет.
Хозяин,  всегда же так было. Такой  ты  у нас странный стал. Но все равно --
хороший. Ух, какой славный! Да!
     У Гека тепло разливалось в груди -- так ему стало весело и легко.
     -- Слышь, Вакитока, а ты меня не  спутала  с кем-нибудь? "Раньше", "как
всегда" -- бьюсь об заклад, ни разу с вами не сталкивался.
     -- Заклад! Ура! Спорим!  Смотри, смотри, хозяин! Ты  тогда нашелся, нас
позвал, а как мы пришли -- ты ножом, ножом! Ух, ха-ха-ха! Ага, проспорил! Мы
ничего не перепутаем -- Пырь ох как кровь чует, ни за что не спутает.
     Гек не понял ничего, но заулыбался:
     -- И ничего я  не проспорил. А во-вторых -- мы не оговорили заклад. Мне
и ставить нечего. Да и вам, похоже...
     -- Есть чего! Ты проигрываешь -- сказку  нам рассказываешь, да, длинную
сказку. Мы проигрываем -- пляшем и поем!
     -- Ну и кто поет из вас и кто пляшет?
     --  Я! Пляшу, пою, танцую! А Пырь играет. Пырь, сыграй! Хозяин велел!..
Ладно! Попрошу. Он добрый!.. Хозяин! Ты -- это, того-этого.  Покорми нас, а?
Только не гневайся! Голодно нам, а?
     -- Рад бы -- нечем. А что вы едите?
     -- Ему бы хоть глоточек, хозяин. А? -- Пырь облизнулся от уха до уха, и
Гек понял отчего-то, что речь идет о его крови.
     -- Эй, эй! Кровососы! У  меня у самого с полстакана осталось.  Что, без
этого  никак? -- Оба замерли, виновато понурив головы, Вакитока съежилась, а
Пырь закрыл руками оба глаза.
     Гек вздохнул, осмотрел кисти рук. Ногтем сковырнул струпик  с  костяшки
левой руки -- выступила кровь.
     --  Ну,  кто  первый,  кушать  подано.  -- Он  перевалился поудобнее  и
осторожно  протянул руку  в сторону Пыря и Вакитоки:  вот-вот рассеются, как
утренний туман, и он останется один...
     Однако никто не рассеялся. Пырь торопливо подбежал к руке, уперся двумя
руками  в края костяшки-бугорка, а  пастью приник  к ранке,  на  которой уже
набухла капля крови.  Гек  зажмурился и ощутил нечто  вроде слабой  щекотки.
Ощущение исчезло, и он вновь приоткрыл глаза.
     Пырь уже сидел  на месте и весь светился восторгом, а рот его напоминал
полуоткрытый кошелек. В ранке набухла следующая капля.
     -- Вакитока, твоя очередь.
     -- Ура! Нет, нет и нет!  Я с Пыря питаюсь, он мой кормилец. Ух, вкусно!
Добрый! Пырь! Хозяин велит: играй!
     Откуда ни возьмись -- в руках у Пыря оказался некий предмет, похожий на
десяток  трубочек  разной  длины,  склеенных  в  одну   плоскость  с   тремя
прямоугольными сторонами и одной скошенной.  Пырь сунул в пасть  торцы  этих
трубочек, прямоугольной  стороной к себе, и задудел какую-то веселую, смутно
знакомую мелодию. Вакитока растопырилась,  запрыгала,  безобразно  вскидывая
нелепые  голенастые ноги, и заухала, закаркала, выкрикивая  нечленораздельно
какие-то фразы.
     -- Ну как? Здорово? Ух, здорово! Сейчас мы еще!..
     -- Стоп. -- Гек вдруг почувствовал слабость и  сонливость. -- Вакитока,
ты классно танцуешь, но мне кажется -- все время Пыря  затираешь. Ты отдохни
и молча посиди, а Пырь пусть сыграет что поспокойнее. Лады? Устал я сегодня.
Даже удивляться устал.
     --  Да,  да.  Да!  Ах, хозяин! Пырь!  Сыграй  для  хозяина его любимую!
Хозяин...  А  можно...  Мы... того-этого, потом с Пырем к  тебе поближе?  Не
побьешь?
     -- Валяйте. -- Гек вытянулся на топчане, потянулся как следует,  сделал
пару  глубоких  вдохов-выдохов и  приготовился  слушать  "свою  любимую",  о
которой он и представления не имел.
     Сердце  чуть не  выскочило из  груди  у  Гека, когда в воздухе  поплыли
первые  звуки: это была та самая, волшебная,  слышанная лишь однажды мелодия
из музыкального автомата в обшарпанной харчевне "Три мушкетера".
     "Откуда?"  --  хотелось  крикнуть ему,  но  не  до  вопросов  было:  на
солнечном  косогоре  у  излучины реки стоит  замок, с  башенками, флюгерами,
бойницами  и  плющом, укутавшим серые  стены. Красные черепицы крыш на  фоне
синего неба.  На лужайке медленно и грациозно выступают кавалеры и не  менее
грациозно  приседают  в   поклонах  юные  девы.  Их   "крестьянские"  одежды
великолепны, их украшения переливаются всем своим драгоценным тысячецветием.
Счастливы  и безмятежны взоры танцующих  под звуки печального  волшебства, и
вечны они все...
     Сквозь  грезы  Гек  смутно  почувствовал, как к  груди  его, поближе  к
сердцу, прижались два маленьких  теплых  комочка, вспомнил телом и догадался
краешком  разума  -- от  кого он  так яростно отбивался  ножом  в  подземном
хранилище Ванов, но уже не было сил и желания сказать об этом...

     Эли Муртез, начальник аналитического отдела Департамента контрразведки,
закадычный  приятель и лояльный  подчиненный Дэна Доффера, с  благодарностью
принял приглашение своего шефа -- закатиться в уик-энд на зимнюю рыбалку, на
залив Колдбей. Человек восточных кровей, он не любил суровых зим со льдами и
сугробами,  вечно у  него мерзли  уши,  нос, руки и ноги, вечно  он гундосил
из-за насморка, каждую зиму  -- хоть неделю, а бюллетенил. Но сегодня он был
почти счастлив: шеф  хочет посоветоваться вдали от возможных ушей -- значит,
доверяет, это хорошо, а главное -- кошмар ремонта кухни и  детской целиком и
полностью падает на хрупкие плечи обожаемой супруги Кэрол.  Как ни  увиливал
Эли, наконец напористая подруга приперла его к стене, и он заказал ремонт, и
оба выходных должен был присматривать  за рабочими и спорить с мастером. Дэн
--  крутяга-парень: позвонил,  нарвался на жену,  убедил,  что  командировка
короткая и  совсем-совсем не опасная, он будет рядом и ручается за  все. Эли
знал, о чем пойдет речь, точнее о ком: об "Узнике"  --  так они закодировали
непонятного  сидельца  Бабилонской  тюрьмы   "Пентагон".   Тот   три  недели
провалялся без памяти в тюремной больнице,  куда попал с острейшим приступом
менингита  из  тюремного  карцера. Этот  презерватив  -- Компона, ублюдочный
начальник оперчасти "Пентагона", --  сумел продержать упрямого мужика девять
месяцев в карцере без перерыва! А  тот сумел продержаться и не захныкать, да
еще и выжить. Здоровый, говорят, лом, в  больницу попал, имея пятьдесят семь
килограммов веса при  росте метр восемьдесят  три.  Дэн не препятствовал: он
имел некие сведения, что мужик -- суперагент британской разведки с необычной
легендой, ему хотелось посмотреть на пределы его выносливости. В то же время
он поставил на  уши все возможные службы, а  когда не хватило  полномочий --
вытряхнул из старика Игнацио  дополнительные (когда речь о  деле  --  тот не
жмется). Девять месяцев вся исполинская сеть Службы напряженно вслушивалась:
где  зазвенит  сигнальный  колокольчик,  когда англичане  начнут  вынюхивать
подходы к судьбе  своего человека... Не  дождались. Множество было сигналов:
доносы, контрабанда  золотишком,  растлительный дом для любителей  групповой
клубнички   (из   МИДа  в  основном),   гангстерские  подходцы  к   таможне,
аргентинские убогие коллеги-шпионы, но главная приманка не сработала.  В чем
дело -- надо  обсудить. Где  ошибка  -- в методах  или  умозаключениях?  Что
делать дальше?

     ...Все три  недели,  что  Ларей находился в  бессознательном состоянии,
возле него постоянно находились сотрудники Департамента, под видом санитарок
и  медбратьев.  Но  кроме  отдельных   выкриков   "пить",  "лампу  уберите",
информации из него не поступило. Выкрики были на бабилосе, на вопросы  он не
реагировал.   Эли   Муртез   лично   приезжал   осмотреть   его,   тщательно
сфотографировал в цвете все татуированные участки тела Стивена Ларея.  Позже
они вдвоем навестили  эксперта из Внутренних дел, патриарха уголовного сыска
и умницу, каких поискать.
     -- После войны  было много бардака.  Погибли почти все архивы Картагена
--  бомбежка, пожары...  Разоблачили,  гм,  как вы помните,  "во  внутренних
делах" заговорщиков и пособников англичан -- тоже в кадрах  вакуум случился.
Так что стереть следы  из  наших картотек трудно, однако  -- не  невозможно.
Теперь о  внедрении. Я слабо понимаю  в  шпионажах, но  в своем деле кое-что
кумекаю.   Если  ваш  Ларей  --   английский  шпион,  то   не  засланный,  а
перевербованный.
     Старый сыскарь ткнул пальцем в стопку цветных фотографий:
     -- На  всем  белом  свете  нет  такого  "кольщика",  который  сумел  бы
подделать руку Вика Анархии, он же Анархист, он же Черная Суббота, земля ему
пухом.  Говорят, что после Леонардо да Винчи  осталось десять или двенадцать
его работ в разных  музеях мира. После Субботы остались только  фотографии и
три "шкурки".  Одна  "шкурка" у  некоего  оболтуса  из моих не очень удачных
учеников, назовем его просто Томом, ибо это к делу не  относится, не так ли,
господин Доффер? (Дэн смущенно  крякнул  при  этих  словах  -- старый  лис в
секунду  разгадал  про наводку Фихтера,  за  какие-то  моральные прегрешения
отлученного  стариком  от себя, но попрежнему  преклоняющегося  перед  своим
учителем.)  Две  других  у  вашего покорного  слуги:  одна  у  меня  с сорок
четвертого года, а другую мне любезно подарил... не помню имени, сюзеренский
офицер в  позапрошлом году.  Там скончался  от цирроза один прославленный  в
своих   кругах   негодяй,   с  пятиконечной  звездой  во  лбу   --   работой
Анархиста-Субботы. На ваших лицах я не вижу  осуждения  моим... привычкам, и
это  неудивительно, поскольку  вы тоже  профессионалы.  Но  на всякий случай
поясню: на  пересуды  и  неодобрения мне ровным счетом начхать. Если все это
вас устраивает -- продолжим, а нет...
     И  Доффер, и Муртез  отлично знали о "хобби" старика и не  осуждали его
ничуть  -- за что осуждать-то? Не с живых же  срезает.  А  если и с живых --
некоторым ох и не помешало бы, в порядке перевоспитания...
     -- ...Ну вот. А вы  предъявляте мне сенсацию  номер  один... для узкого
круга  ценителей:  жив,  или пока жив носитель еще одной татуировки великого
мастера, величайшего! Я не способен ошибиться в этом,  как вы не перепутаете
своих детей среди их одноклассников. Более того... хотя нет, насчет цветка я
уже очень не уверен и промолчу, для вас это значения не имеет... Более того,
посмотрите-ка  сюда...  --  Старик  со  стонами  вылез из кресла,  достал из
книжного шкафа альбом,  в которых  держат семейные  фотографии, вынул оттуда
фотографию и, прикрывая пальцем подпись, показал ее Эли и Дэну. -- Узнаете?
     --  О  боже  милостивый! Откуда это у  вас?  -- На фотографии был виден
кусок  спины с медведем оскаленным  на  левой лопатке,  тем самым. -- Вы его
идентифицировали?!
     -- Нет, гляньте, это Пароход,  погиб в резне пятьдесят третьего года...
Но татуировка -- та же. В наших  картотеках зафиксировано  около сотни таких
"мишек".  Их  носили  отчаянные  люди,  все  покойники  теперь.  Модификаций
несколько, но самая... каноническая, что ли, та, что перед вами. Ее наносила
одна   и   только  одна  категория   преступников,  уголовных,  подчеркиваю,
преступников, что бы там ни вещали сверху, это -- Большие Ваны.
     Специалисты говорят, что у Ванов была некая внутренняя табель о рангах,
мол, чем круче, тем выше -- волк,  кабан, лев, тигр,  и  наконец -- медведь.
Все -- оскаленные. Может так, может и нет -- достоверно мало чего известно о
Ванах. Двоих последних похоронили лет семь-восемь тому назад, к сожалению, у
меня  от  них только фотографии... Да, а  ведь один  из них  был Суббота,  а
другой -- Варлак, тоже, знаете ли, фрукт... Но вернемся к вашим фото. Данные
звезды и бесчернильная надпись-ожерелье с подписью показывают, что делал  их
Суббота, находясь  в полном расцвете творческих сил. Ну, а поскольку  он все
же  был  не  Микеланджело  по своему  здоровью,  смею  предположить, что эта
изумительнейшая по красоте композиция колота на рубеже сороковых-пятидесятых
годов. Именно в середине пятидесятых годов исчез  он из  моего поля зрения и
объявился  только  покойницкой  фотографией,   и  то  задним   числом.  Могу
показать... Ах, если бы Ванами занимались мы...
     Доффер  и Муртез  вежливо  отказались от созерцания  покойницкого фото.
Дэнни откашлялся и прервал паузу:
     --  Ну,  давайте   займемся.  Я  официально  приглашу  вас  в  качестве
консультанта, с хорошей оплатой. Нас интересует вопрос с Кромешником.
     -- Ах, это... Увольте, сказками я не занимаюсь, хоть и стар -- а из ума
не выжил. Увольте.
     --  Да,  но...  Мишка  со  звездами --  это  как? Человек-то  реальный:
фотографии здесь, а тело в больнице. Могу свозить и показать.
     -- Хм... --  Олсен (так звали старика) совершенно неожиданно  выругался
матом  и сердито  плюхнулся  в свое кресло на колесиках.  --  Действительно.
Бред, вот что я вам скажу! Две реальности, не способные разместиться в одном
пространстве, однако  -- размещенные.  А вы случаем не мистифицируете меня с
вашим пациентом? Я ведь съезжу и проверю. Сколько ему лет?
     -- Записано, что сорок шесть.
     -- Невозможно, слишком молод.
     -- Но сейчас зато выглядит на все сто! -- неуклюже скаламбурил Муртез.
     --  Не в том дело, -- не  принял  шутку  старик. -- Для Вана он слишком
молод.
     -- Но ведь вы помните, Ваны как раз кричали, что он молодой...
     -- "Молодо выглядит", -- поправил Муртез Доффера.
     -- Молодо выглядит,  точно. Так  как  --  согласны  консультировать нас
официально?
     --   Ловкий  вы  тип,  Доффер.  "Официально"!  Значит,  и  протоколы  я
подписывай  наравне, и  перед верховным отвечай вместе с вами?  И все это за
жалкую оплату консультанта?
     -- Тройную  жалкую. Пенсия сохраняется при  этом. Работа в  основном на
дому.
     --  Тогда согласен. И внуку поступить в военную академию -- не то чтобы
помочь,  -- пусть не рубят на ровном месте, по знаниям судят, а то собрались
одни мохнолапые. Да, и если  этот Ларей в б