гущая  птица,  если  судить  по
когтистым и голенастым  лапам,  с собачьей  вислоухой  мордой и  сигаретой в
лошадиных  зубах. Голова была  непропорционально  большая. Гек рассмеялся, а
потом опять заснул, и  опять его  трясли за плечо: вылезай, приехали. Гек не
знал  ни  географии,  ни расписания поездов,  откуда ему было знать,  что из
бабилонской пригородной электрички он пересел на станции Родная в иневийскую
пригородную  и таким образом  попал в  Иневию -- второй  по значимости город
страны.  На  вокзале он сообразил  уже,  что  попал в  абсолютно  незнакомое
пространство, но  что делать  дальше -- не представлял.  Гека  бил  озноб, в
голове шумело, абсолютно расхотелось есть, хотя за сутки, кроме бутерброда и
яблока,  он ничего не ел,  зато  мучительно хотелось пить. Гек сознавал, что
лучше бы ему до утра проторчать на теплом вокзале,  перед телевизором в зале
ожидания,  но духота и ощущение, что ему вот-вот станет дурно,  выгнали Гека
на холодную улицу. Он пожевал катыш грязного снега -- вроде бы стало немного
полегче  --  и  побрел  вперед и вперед, один, по ночной  Иневии.  Долго ли,
коротко он шел, вспомнить впоследствии  ему так и не удалось. Шикарный центр
сменился многоэтажными  стандартными новостройками,  сознание то включалось,
то выключалось;  что-то холодное и резкое ткнулось ему в лицо -- это он упал
в сугроб, поднялся и вновь упал.
     "Умираю", -- догадался он, но было совсем не  страшно. "Как  же так, --
продолжал думать он с усилием, -- я должен бояться умереть". Но страх смерти
не  приходил,  а без него мозг  не  мог собрать силы,  чтобы  выжить.  "Надо
кричать, -- соображал Гек и тут же отвечал сам себе: -- А зачем?"
     Видимо,  он все же закричал, потому  что  пожилая пара,  возвращавшаяся
заполночь  из гостей, поспешила перейти улицу, заслышав  тоскливый  и слабый
вой,  идущий  от заснеженной  кучи  во  дворе.  Через  квартал им встретился
околоточный, обходящий свой  участок, и они рассказали ему о странных звуках
и показали  место, откуда  они доносились. Однако служитель правопорядка  ни
там,  ни поблизости никого и  ничего не нашел. Следы на земле то ли были, то
ли ветер фокусничал, но Гека там уже не было.
     Случались впоследствии дни, когда Геку хотелось расшибить себе голову с
досады:  он никак не мог понять, что было явью, что бредом, а что наслоилось
из  более поздних  впечатлений.  Он закрывал глаза и силился увидеть все то,
что осело в мозгу в виде воспоминаний.
     ...Было очень хорошо -- исчезла  тошнота,  голова не кружилась, руки  и
ноги слушались и звучала флейта. Восьмилетний Гек и  слова такого не слышал,
но позднее  он определил совершенно  однозначно  --  это  была флейта. Гек с
любопытством открыл глаза и увидел  белый потолок. Раздетый догола, он лежал
под одеялом,  легким, чистым и очень мягким, лежал  на кровати, тоже мягкой,
но упругой. Голова -- на  голове что-то было надето или прилеплено, обе руки
раскинуты  в стороны и  к каждой тянулись  жгуты  из разноцветных трубок. Он
скосил глаза: возле кровати стоял человек непонятного возраста... от сорока,
не меньше. Музыка лилась из настенного радиоприемника.
     -- Надо лежать спокойно, лекарство действует, отдыхай, -- монотонно,  а
может, устало говорил тот человек, а  потом к нему подошел... оказался рядом
другой человек, они говорили на тарабарском наречии...
     -- Феноменологический порядок прежний -- моторный компонент и латентный
период  ниже  на  тридцать-сорок  процентов  абсолютного  минимума  из  всех
реестровых, плато-динамика  коллагеновой  структурной основы заторможена  не
менее чем  вдвое  при  обычном  темпе обмена  веществ,  энцефалозондирование
затруднено  -- воспаление  мозговых  оболочек  близко к  критическому,  надо
ждать.
     --  Исключено,  вероятность  летального исхода  велика,  кора  и  левое
утратят... следует немедленно...
     --   Экземпляр   уникален,   но   в   предпубертатном...   перспективен
лонгированный контроль... возможна погрешность в предварительном определении
плато-динамики...
     --  Готовьте инструменты,  период между  интерференциями  более четырех
суточных циклов,  другого  варианта  может и  не представиться. Резекция  --
полная...
     Что такое резекция, Гек  знал: у Бончи Лысого, негритенка из их класса,
папахен работал в морге, Бонча даже притащил как-то на урок большой палец от
чьей-то  руки,  они  им  девчонок  пугали.  Резекция  -- значит  резать.  Но
блаженное состояние никак не проходило,  а  музыка заполняла душу и радовала
сердце...  "Шутка",  -- сказал вдруг кто-то, и  Геку  показалось,  что голос
прозвучал по радио...
     Потом вдруг они исчезли... Гек голый, отдирает присоски с головы и рук,
голова  вновь кружится...  Он  прыгает... (из  окна?)  в  сугроб...  он  без
пальто...  "Зарезать хотят, --  звенело  в  голове,  -- подальше  отсюда..."
Пьяное теплое тело в парадной... Hет, это раньше было... Или не было этого?
     Позже ему  рассказывали санитар, шофер  и сестра -- и все вразнобой, но
было  и  общее  в  их  рассказе.   Они  везли  госпитализировать  женщину  с
пневмонией, а  по кольцевой  бежал что было  сил  пацаненок  -- босиком и  в
каком-то обоссанном тряпье не по  росту, на  гудки и на крики не реагировал,
споткнулся и не встал. Они  подобрали окоченевшего Гека и привезли в частный
госпиталь. Диагноз: двустороннее воспаление легких, менингит, переохлаждение
и полное отсутствие документов. Он лежал без  сознания неделю ровно. Полиция
перелопатила  свои  картотеки  на  пропавших  детей,  но  не  особенно  этим
утруждалась:  в  Иневии только по  официальным оценкам насчитывалось до пяти
тысяч беспризорников. Катастрофа в Магиддо, унесшая сотню тысяч человеческих
жизней,  в предыдущем  году потрясла мировую  общественность, но не надолго:
караваны  с гуманитарной  помощью постепенно иссякли, а некогда многолюдный,
наполненный жизнью город так и остался погребенным под слоем  лавы  и пепла.
Муниципальные   клиники   наотрез  отказались  брать  очередного  найденыша,
родители и родственники не объявлялись...
     Это  был  светский  частный  госпиталь, принадлежащий доктору  Маннони,
натурализованному  итальянцу. Персонал и  клиентура тоже  составлялись почти
исключительно  по  земляческому  принципу.  Когда  Гек,  вместо  того  чтобы
благополучно умереть, превозмог  болезнь и сохранил при этом рассудок, встал
вопрос: что с ним делать дальше. Гек напрочь "забыл", кто его родители и где
он жил,  сказал лишь,  что зимует на улице второй раз, родителей нет, почему
-- не  знает.  Ему  поверили (а куда деваться),  до  поправки,  с разрешения
доктора  Маннони,  оставили  жить  в  госпитале.  Время  шло  к  весне,  Гек
пообвыкся, стал  помогать  санитарке,  морщинистой  усатой  сицилийке,  жить
перебрался в каморку, где хранилось  старое медимущество, которое жалко было
выбрасывать, но несолидно использовать.
     И  Гек  прижился. Поначалу считалось,  что  он отрабатывает  лечение  и
лекарства,  потом просто привыкли к молчаливому  исполнительному  мальчишке,
который никогда  и  никому  не  доставлял  хлопот,  а в  хозяйственной жизни
больницы  был  заметным  подспорьем.  Для  того чтобы  он  не мозолил  глаза
посторонним, среди  которых и  проверяющие могли быть, его  использовали  на
подсобных работах в недрах госпиталя: он мыл утки и пробирки, выносил мусор,
вытирал  пыль,  натирал  полы  (но  не в  палатах).  Старуха  Мария,  усатая
санитарка, называла  его своим внучком, что не мешало  ей со  шваброй за ним
гоняться, когда он,  по ее  мнению, плохо выполнял порученное.  Но, загнав в
угол или поймав каким иным способом, она  никогда его не била, только трясла
перед  носом  своим черным морщинистым  пальцем. Поэтому Гек  ничуть  ее  не
боялся, а иногда и  выпрашивал у нее оранжевую витаминку, сначала сладкую, а
внутри  кисленькую. Так и получилось, что Гек прожил при госпитале почти два
года.  Денег  ему  не  платили,  потому  что  никто  не  считал  его  работу
эксплуатацией детского труда, живет себе и живет -- не бездельничать же ему?
Все лучше,  чем  в приюте. А  что в  школе не  учится -- чему  там научат, в
нынешней-то школе, -- пить да воровать. Однако заказали ему строго: никому и
нигде не  говорить, где он живет и что делает. Гек  и  не говорил никому. Он
даже своим благодетелям представился как Ронни,  а уж про Бабилон и вовсе ни
гугу. Он  научился прекрасно говорить по-итальянски,  даже читать  и  писать
немного. На этом его образование застопорилось, о чем Гек нимало не сожалел.
Его  жизнь в стенах госпиталя трудно было назвать интересной, но  зато здесь
кормили и били очень редко,  точнее -- только один раз, когда  он расколотил
ртутную лампу в  умывальной комнате,  а  паника  поднялась, будто он ядерную
бомбу взорвал.
     Иневию  Гек освоил  неплохо, куда  лучше, чем Бабилон,  где он знал все
насквозь,  но исключительно в пределах своего района, точнее двух районов --
там,  где он жил,  и там, где учился. А тут пришлось побегать и поездить; но
нигде  Гек  не  узнал  места, где  с  ним  произошло  нечто непонятное,  все
новостройки похожи -- как их отличить?
     Ребята из  соседних  с госпиталем домов прозвали его  "Скорая  помощь",
дразнили  и  задирали. Но  не  было  в этом  ничего,  кроме обычной  детской
бездумной  жестокости, так что  Гек  легко свыкся с этим положением вещей; а
совсем без драк -- не бывает такой жизни, в этом он был твердо убежден.
     Жизнь  без  денег  причиняла свои  неудобства:  Гек попробовал  однажды
эскимо на палочке по одиннадцати пенсов порция и страшно полюбил его; ребята
ходили в кино, рассказывали друг другу про  Фантомаса, а он только телевизор
смотрел в комнатке у бабки Марии, старый и маленький,  с линзой. Поэтому Гек
повадился  бегать  на  барахолку-базар возле Длинных прудов,  где можно было
кой-чего стырить и тут  же загнать -- бананы и груши, апельсины и мандарины,
-- все стоило  денег. Гекатор когда сдавал добычу барыге Альфонсу  (Толстому
Алю  --  подростку  из  соседнего  двора,  который  официально  подрабатывал
помощником дежурного по рынку в выходные дни), а когда съедал добытое тут же
на месте. Действовал он всегда один и всегда удачно. Но однажды он попал под
облаву, какие случались на  всех барахолках и  базарах  всех городов страны.
Гек был абсолютно пустой, а потому чувствовал себя спокойно... Откуда он мог
знать,  что  началась  очередная  кампания борьбы  с  преступностью.  Трувер
Деллик, местный главный  следователь, готовился к начальственному разносу  с
громами и молниями за низкий процент раскрываемости. Но получать по морде он
вовсе не желал, требовалось напрячься и  срочно раскрыть ряд преступлений --
краж и афер, глухо висевших на  его отделе, то есть лично на нем. Когда  Гек
отказался  назвать  свои  координаты и  установочные данные, судьба его была
решена. Деллик навесил на  него  четыре  карманные  кражи,  из  которых одна
сопровождалась  действиями,  угрожающими здоровью и  жизни  граждан:  хорошо
известный  ему  щипач  Дуля  пописал  бритвой  крестьянина,  когда  спасался
бегством  после  неудачного щипка. Но Дуля  сбежал с концами,  может,  и  на
север, а у Деллика на шее теперь и кража, и ТП  (телесные  повреждения). Все
это досталось Геку, который  никак не мог  врубиться в происходящее, но знал
только одно: госпиталь называть нельзя, свое  настоящее имя называть  нельзя
(он сказал, что звать его Боб, фамилию не знает, беспризорник). Деллик знал,
что творил, он видел, что мальчишке  -- лет десять  от роду, но  в протоколе
записал  "по виду  --  двенадцати лет", поскольку  уголовная ответственность
наступала с двенадцати.
     Учитывая  общественную  опасность содеянного, отказ  вернуть краденое и
выдать  сообщников, стоящих за ним, ему назначили по  совокупности шесть лет
исправительной   колонии  допрежима,   деленные  пополам   (преступники,  не
достигшие  семнадцати лет, тянули  половину взрослого срока,  положенного за
совершенное преступление), то есть -- три года.
     Пока  шло "следствие",  пока  собрался  суд, Гек  успел оттянуть четыре
месяца  из тридцати  шести  в  следственном  изоляторе -- тюрьме. Потом  ему
объявили  приговор  и  в   вагонзаке  отправили  на  восток,  в  лагерь  для
несовершеннолетних, на "малолетку".
     Пенитенциарная система Бабилона родилась в эпоху ничем не ограниченного
всевластия  предыдущего   президента,  была  обширна   и  беспощадна.   Труд
заключенных  дешев  и  неприхотлив:  и  на  приисках  работать  могут,  и  в
болотистой  сельве  лес валить --  за еду и махорку.  В иные годы сидело  до
четырех миллионов  человек. Сидели дружно, в смысле -- вперемежку, бытовики,
урки  и  несогласные  с  режимом.  Только  для  карающих органов  --  бывших
следаков, да полисменов, да  прокуроров, совершивших уголовные преступления,
-- держали отдельную зону, иначе не жить им на белом свете. И в следственных
изоляторах  держали  проштрафившихся стражей закона  отдельно  от  остальных
заключенных. Сидельцы отбывали свои  сроки  ("срока"  на жаргоне)  в  разных
условиях,  в  зависимости от тяжести содеянного.  Для того чтобы разница эта
ощущалась,  создано  было  четыре  отсидочных  режима  на  зонах:  основной,
дополнительный, жесткий и  каторжный. Считалось, что  самый  легкий режим --
основной,  а  самый  тяжелый  --  каторжный.  Так  считалось  у  официальных
представителей  закона. Но свое разумение  и  собственная "табель  о рангах"
имелись у сидящих, не всегда согласных с официальной градацией.
     Самым тяжелым режимом считалась  "крытка"  -- пятый режим.  Попросту --
тюрьма. Тот, кто огребал "пятью пять", знал, что из  двадцати пяти лет срока
первые пять спать ему не на  шконке, а  на нарах, белый свет  разглядывать в
решеточку (если решеточка та без  "намордника") и иметь прогулки  в тюремном
дворике.  Ни свежего воздуха, ни  свиданок, ни личной жизни на  промзоне, ни
посылок, ни  ларька... На каторжном режиме тоже очень даже не сладко,  но не
сравнить, нет.
     Единственное  исключение -- Бабилонская "крытая" -- "Пентагон", там все
устроено иначе, да и сидят в ней другие люди.
     А основной режим всасывал всякую шваль, без  мозгов  и понятий. Дебилы,
психопаты  и случайные люди составляли  его основу. Именно там воспитатели в
погонах добились  наибольшего успеха  в выведении козлиного стада: из каждых
пяти основных зон четыре были "белыми"  и  лишь одну  с  натяжкой можно было
назвать  "черной". То  есть  в белых  зонах правил бал "актив", в  черных --
нетаки ржавой ориентации. Иначе говоря, белые зоны находились  под контролем
администрации  и  лиц,  "твердо  вставших   на  путь   исправления",  черные
контролировались  идейными урками  ("ржавыми")  либо их  последователями  --
"нетаками",  лицами,  отрицательно  настроенными   по   отношению  к  режиму
содержания. На  допрежимах сидели в основном "тяжеловозы" первого срока,  то
есть лица, впервые совершившие преступление, но тяжкое:  убийство, налет  на
банк и т.  п.  Попадались  и  по второй ходке, но от  другой статьи  другого
раздела:  первая  ходка за хулиганку, а вторая,  скажем, за  наркоту.  Самая
солидная,  размеренная  зона --  жесткий режим, ее  костяк  --  рецидивисты,
умеющие  и  воровать, и ответ держать.  Там сплошняком -- черные зоны, белые
жесткие  --  редкость. Здесь  каждый  знает  свое место,  и  если не  спешит
протянуть руку помощи,  то и  ножку не подставит.  Каждый может рассчитывать
здесь  на  справедливость,  часто  жестокую,  редко  бесплатную,  но  всегда
обоснованную.    Сидельцы   уважают   себя,   уважают   других,   при   всех
обстоятельствах  берегут  свою честь.  А  на  воле  они  живут, как правило,
паразитами, питаются чужим по2том, профессионально обворовывая обывателя.
     На  малолетке   только   два  режима:   ос.   и  доп.  --  основной   и
дополнительный.  Чистых  зон  нет,  каждая --  черно-белый  клубок  высокого
напряжения. Таков  был порядок  на зонах,  пока  в уголовный  мир не  пришла
"Рвакля" и не изменила этот мир до неузнаваемости.
     Рвакля не проникла в малолетние зоны; чисто по  возрасту нет там ржавых
и скуржавых, но  рассказы о  Рвакле --  весомая и постоянная часть лагерного
фольклора.  Когда   Дядя  Джеймс  объявлял  большую   рваклю,  он  вовсе  не
отождествлял  свой мир  и  лагерный,  бандитов  и урок,  он  только вспомнил
рассказы  времен  своей отсидки и употребил звонкий термин, не более.  В тот
субботний день полиция и репортеры  не успевали подсчитывать трупы на улицах
Бабилона, а все же это  была совсем другая война и совсем другая кровь. Дядя
Джеймс не страдал манией величия, просто  оказался не  точен  в словах, или,
вернее, употребил гиперболу.

Глава 9

     Варит сладкий сон
     В заповеднике времен
     Госпожа утрат.
     -- Хорошо выглядишь, Франк! Привет, Тобиас!
     -- Здорово, Джеймс. Что это у тебя с ногой?
     -- Говно месил на досуге. Ну что,  здесь  будем говорить, или как? Чего
приехал? -- Дядя Джеймс озирался, словно ожидал пули из-за  каждой занавески
каждого окна.
     -- Джеймс,  давай  внутри  обсудим, что  здесь  крик подымать, верно  я
говорю?
     --  Еще  бы!  Ну, смотри, а я гостям всегда рад. --  Дядя Джеймс сделал
приглашающий жест, пошел  впереди, пряча до времени гнусную ухмылку. Патрик,
руки  в  карманах,  панорамным,   охватывающим  взглядом   уперся   в   окна
противоположного  дома, рассчитывая уловить движение, отблеск, тень или  еще
что-нибудь,  сулящее  угрозу.  На лестничной  клетке тоже могли подстерегать
убойные сюрпризы,  но  Патрик был  один,  обеспечить контроль  впереди  и  в
арьергарде времени не было,  а вероятность нападения с тылу обычно выше, чем
засады впереди.
     -- Тоб, постереги машину, отдохни, но посматривай, я скоро.
     Дядя  Джеймс немедленно  развернулся  к  Франку  и  с  серьезным  видом
вмешался в разговор:
     -- Долго  ему придется ждать, с голоду валенки отбросит. Обсуждать есть
чего, не  украдут  вашу машину,  не мучай парня,  пусть с нами идет... -- Он
гостеприимно пропустил Франка  перед  собой,  тот,  в свою  очередь,  кивком
послал вперед Тобика.
     В квартиру ввалились запыхавшиеся -- пятый  этаж без лифта, один Патрик
дышал  ровно, только глаза его  горели диковато -- вновь обозначились глюки,
на  этот  раз  зрительные.  Дядя Джеймс первым  делом направился  на кухню и
самолично поставил кофейник на огонь,  чтобы подсластить Франку  предстоящую
пилюлю, но это слабо помогло -- Франк, уяснив что к чему, плевался и визжал,
грозил  Джеймсу  миллионными штрафами... Тщетно:  сам напросился на встречу,
сам предложил войти в дом, изволь терпеть и решать свои вопросы по телефону,
в одностороннем  порядке, разумеется, незачем сюда звонить. Франк  продолжал
плеваться  как  верблюд,  но смирился в  конце концов, и он в такой ситуации
аналогично  поступил  бы...  Тобика  с  кружкой отсадили к окну --  печеньем
хрустеть, а сами тут же, на кухне, перешли к делам.
     Франк имел своих людей в департаменте внутренних дел, там ему сообщили,
что  дело  Червончика  потихонечку,  подспудно  пытаются  раскручивать,  ибо
прозвучало слово  "Швейцария".  Видимо,  в  этой связи  и объявлен розыск на
Гекатора Суллу, может быть, по подозрению в его убийстве. Вроде как не он, а
наоборот, его убили.
     -- Бред какой-то, он ведь жив.
     --  Тогда докажи,  покажи его живого,  розыск и  прекратится...  Якобы.
Зачем его ищут? Объявить о богатом наследстве?
     -- Это Червончик, сволочь... Ладно, подумаем.
     -- Ну, ты теперь расскажи, что  из-за чего здесь происходит, не надо ли
помочь?
     -- Времени у нас вагон, все  в подробностях  расскажу. А в  двух словах
пока --  Гиена проведал,  что мы  с  тобой решили  Южной  Америкой заняться,
ловушку приготовил, чтобы нас с тобой побоку,  а  все себе  захапать.  Мы  с
Патриком уработали сегодня утром и его и нескольких его парней,  а теперь по
городу основные события идут.
     И,  как  бы  подтверждая  его слова, зат