еративное лицо, как от него и отвязались, пообещав, что
он весь месяц парашу нюхать будет, вместо того чтобы на воле отдыхать. А Гек
устал и порою  еретически подумывал о том, что хорошо бы  свинтить на волю и
не напрягать голову  шестнадцать часов в сутки.  Но приходило новое  утро, и
опять он "садился за парту".
     Питались они сносно, мясо было каждый день, в добавку к обычной баланде
и во  втором блюде, общей массой  сто тридцать пять граммов. Утром была каша
на  молоке, масло по два  цилиндрика -- сорок  граммов на  нос, полукопченой
колбасы --  по семьдесят пять граммов, хлеба -- по семьсот граммов черняшки,
сахар для всех на  весь день -- сто пятьдесят граммов. Поначалу расстарались
(а  может,  и  с  умыслом),  принесли  белый  хлеб,  но  Ваны  и Гек  дружно
отказались: на воле -- пожалуйста, а  "у хозяина" все белое для  правильного
урки -- западло. По той же причине сахар им давали  неочищенный, коричневый,
или еще так называемый  молочный. На ужин подавали пюре и жареную рыбу -- по
семьдесят  пять   граммов,   масло   --   двадцать  граммов.   Чай,  как   и
договаривались, пятидесятиграммовый куб  цейлонского  либо индийского на два
дня. Коньяк и два пива так и стояли  на полке непочатые. Можно было и больше
еды  потребовать от сине-красных погон, но старики привыкли уже к аскетизму,
да и угас у них с годами аппетит, а Гек, хоть и был  в стадии  роста,  когда
организм постоянно требует пищи,  все-таки был  еще мал,  и ему хватало. Тем
более что Ваны, как правило,  в его миску накладывали больше, чем себе. Зато
чай почти  полностью уходил в них.  Гек заваривал себе  четвертачок -- после
того как Ваны, блюдя зонные обычаи, трижды заваривали и выпивали  одну  и ту
же порцию чифирной основы. Кипятильник им разрешили официально.
     --  Хватает нам? Хватает. Было дело  в молодости --  в  кабаках  цыплят
табака килограммами метал, -- так то на воле, с куражу... И чаек мы могли бы
трижды в день заваривать, не только по утрам,  но не должен ни  один из псов
почувствовать в тебе слабину какую -- тут же, в момент кольцо в нос проденет
и поведет, куда ему  надобно... Вот  я  курю,  без табаку житуха мне гораздо
преснее, а на допросе ни в жизнь не попрошу. Сам предложит -- возьму, а и то
с разбором, смотря кто предложит... Я к чему: урка --  не свинья, зажираться
ему  -- неправильно,  забудет  о  тех,  кому голодно  и  холодно в  БУРах да
трюмах... Болят суставы?
     -- Болят. --  Гек накануне учился выводить  суставы  на руках  из своих
гнезд, чтобы легче было высвободить их из наручников или веревок.
     -- Ну и хорошо, раз болят. Коли привыкнешь, так  и болеть меньше будут,
но зато чаще выскакивать станут из своих мест, а порой и не вовремя. Так что
пусть  болят,  не отвалятся. А  сейчас  из мойки  жиллетовской будем  иголку
делать под шприц. Тоже уметь надо,  хоть мы и не эти...  не марафетчики. Как
по-нынешнему шприц?
     -- Аккордеон. Или дурь-машинка.
     -- А в  свое время насосом называли... Для  мастырки  иной раз шприц --
первое дело...
     Но вот  настал последний  день месяца,  отпущенного  Геку  и Ванам  для
совместного  земного  существования.  Ваны надели наконец доставленные им по
договоренности новые,  ни разу не  надеванные рубашки,  постиранные накануне
кальсоны, побрились, не прибегая к услугам тюремного цирюльника, безопасными
лезвиями,  невесть как  к ним  попавшими,  просто  держа  их в уродливых, но
крепких еще пальцах.
     Потом их увели на суд, точнее на внесудебное разбирательство, состоящее
из зачтения приговора и разрешения подать на апелляцию в течение суток. Итог
был заранее оговорен -- по девяти граммов на Вана, поэтому Ваны претензий не
имели  и  от апелляции отказались.  В течение суток приговор должен был быть
исполнен, а  пока их отвели  обратно в  камеру,  к Геку. Последний обед  был
роскошен:  суп   с  говядиной,  жареный  гусь,  разделанный  кусками,  кисть
винограда на килограмм с лишним, хлеба без ограничений: если попросят -- еще
принесут. Ваны выставили коньяк, половину разлили по кружкам  (Геку -- чисто
символически), поклонились друг другу и выпили залпом.
     Геку  кусок в  горло  не  лез,  хотя жареного гуся  он,  пожалуй,  и не
пробовал никогда.  Он сидел,  и тяжесть была у него на сердце  --  справлять
тризну при живых людях, к тому же самых близких ему за всю нехитрую жизнь.
     -- Гек, мы решили, что отныне и навсегда, на память от нас  с Варлаком,
дается тебе погоняло, которое тебе не понадобится -- потому что  некому тебя
будет  так  называть. Правда ли, ложь, а старые люди рассказывают, что раз в
тысячу лет,  на рассвете или на закате -- в сумерках, в общем, -- из мглы  и
богова праха нарождается цветок. И цветет он, пока сумерки не кончатся тьмою
либо светом. И силы Неба, и силы Зла ищут тот цветок, каждая -- чтобы успеть
вперед, потому что он сам по  себе  -- сила. Но  какая -- никто  не знает. И
никто заранее не  ведает его  судьбу, и никто не понял, зачем он. А если сам
вырвется он на свет -- или тьму,  --  то и даст утешение всему, что есть. Но
за все  разы  не вырвался он, ибо  обречен на сумерки. В чем  утешение -- не
ведомо.
     Все  в цвет, словно о  тебе сия сказочка.  Ты наследник наш, на счастье
свое аль на беду. В тебе есть сила, мы чуем ее, а в нас сил уже не осталось.
Ты  дал нам утешение. Устоишь ты,  переживешь  ли сумерки,  стопчут  ли тебя
лихие времена --  кто ведает? Но так ли, эдак -- не будет  тебе счастья, ибо
не остановишься. Живи, будь прям в своих понятиях, помни о  нас. Варлак и я,
Суббота, оставшиеся из Больших Ванов земли бабилонской, авторитетно нарекаем
тебя Большим Ваном, последним на все оставшиеся времена, и даем тебе горькое
и тяжкое имя -- Кромешник.
     Варлак  встал  -- Суббота и  Гек выпрямились вслед  за ним,  --  разлил
остатки коньяка в три кружки (себе и Субботе поровну, Геку на донышко):
     -- Вик  все сказал как надо.  Добавлю:  Гек, нам  не  страшно  умирать,
потому что в конце пути мы встретили тебя, и наши сердца  согрелись... Аллах
да  простит мне последний мой грех. -- Варлак лихо  опрокинул в себя коньяк,
запрещенный Кораном, вместо  закуски с  шумом потянул ноздрями и  уселся  за
стол.  Суббота и Гек, также стоя, выпили свои порции и тоже не закусили. Гек
поморщился с непривычки, присел, не дыша, и потянулся за гусиной ногой.
     Некоторое  время  ели в  полном  молчании;  все  слова вроде  были  уже
сказаны.  Коньяк  никак не подействовал на присутствующих: Гек выпил граммов
сорок  от  силы, а деды умели держать себя в  руках. После обильного обеда с
градусами Ванов все же разморило слегка, и они решили взбодриться "индюшкой"
--  чифиром  из  индийского  чая.  И  вот,  когда  кипятильник  уже  зашипел
тихонечко,  обещая  скорый кипяток, идиллия внезапно закончилась:  пробухали
сапоги,  заскрежетал  замок на двери, в  камеру ввалился  конвой.  Пришли за
Геком,  или Робертом Миддо по тюремным документам. Его миссия закончилась, и
администрация,  уже две недели  почти  как получившая его дело и предписание
освободить и препроводить в Иневию, в ГОРУПр (управление приютов), не хотела
больше держать на своей шее лишнего сидельца-малолетку. Его поишь-кормишь, а
он,  науськанный   сволочами-доброхотами,  еще  и  жалобами  в   прокуратуру
замучает. А Ваны до утра без прислуги обойдутся.
     Уже  на  пороге  камеры Гек  остановился, развернулся  лицом к  Ванам и
поклонился им  в пояс. Заранее строго-настрого было обговорено, что на людях
Гек  и Ваны  друг другу чужие, а Гек под влиянием  минуты договоренность как
раз и нарушил.
     Бывает  у  большинства  людей  потребность время  от  времени  плыть  в
фарватере чужой воли и чужих решений, навязанных в виде приказов, или правил
хорошего  тона, или  просто обычаев. Иной котлету сожрать не сумеет, если, к
примеру, вместо вилки и обязательного ножа ему  вручить алюминиевую ложку. И
он же,  если  ему организовать соответствующие условия, через неделю  начнет
хлебать из  свиного  корыта, урча...  В первом случае  с  личности просто не
содран  слой  так называемой  цивилизованности  и  культуры. У животных  это
проявляется в  виде стремления  следовать  за  вожаком.  Те  же из  людей  и
животных,  кто не желает бежать  в общем  стаде, по  жизни распределяются  в
разные края гауссианы -- либо они изгои, либо  законодатели.  Гек решил  как
законодатель  --  и это  стало фактом и фактором текущих  событий,  покорных
последствиям  его  решения.  Ваны  мгновенно  и  синхронно  решили,  как  им
реагировать на неожиданную выходку Гека: они качнули головами сверху вниз, и
Суббота   сделал  крестное  знамение  в  сторону  Гека.  Ни  слова  не  было
произнесено, на это у Гека ума и выдержки хватило.
     Его неспешно вели тюремными  коридорами, то и дело  поворачивая лицом к
стене --  чтобы не видел  идущих навстречу  арестантов, о чем сопровождающие
унтеры загодя предупреждали характерными  щелчками пальцев. В "предбаннике",
после тщательного  шмона  и личного  досмотра,  ему  дали  время  одеться  и
принесли под роспись вещи,  изъятые при  аресте. Гек с изумлением глядел  на
обувь  и одежду,  которая  была  ему  впору  четыре  года назад,  покачал  с
сомнением головой, но все же свернул ее в узел и сунул в почти пустой сидор.
Гек выходил  на  волю,  не  имея  на  себе  ни  одной вещи вольного образца:
казенное  белье, нитяные  носки,  форменные брюки,  рубашка  не по росту, но
подогнанная, бушлат и шапка-ушанка  неизвестного меха. Цепной буркнул ему на
ухо, что готов все  это,  имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек
возмущенно затряс ушами и  заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати.  Расчет
произошел сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с
потешно-мемориальным  названием.  Унтер  должен  был  довезти  его  до самой
Иневии,  до  городского  управления   приютами,  но  решил   сэкономить   на
командировочных деньгах и отдал документы  Геку на железнодорожной  станции.
Возвращаться  на работу не имело смысла -- к  концу смены позвонит из дому и
доложит  о выполнении  задания. Бедняга не  знал, что уже на следующий день,
невзирая  на  двадцатилетнюю  безупречную  службу,  его  с  волчьим  билетом
выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днем, торопился домой, где
его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под
бормотание радиоприемника.
     Ванов  к  вечеру тоже  изъяли  из  их камеры и перевели на другой этаж,
туда, где содержат смертников накануне приговора. Бывает,  что приговоренные
живут месяцами  и даже годами, ожидая смертного часа. Известен  был  случай,
когда один  мужичок успел помереть своей  смертью от общего заражения крови,
но на этот  раз  проволочек не предвиделось.  Их даже не стали переодевать в
полосатые  робы: к  утру  все  должно  быть закончено: приговор, исполнение,
заключение врача -- и дело в архив.
     -- Что же с Геком теперь -- не засалим ли его?
     -- Не знаю, Вик. Он мужчина, знал, что делал. Это его судьба. Да может,
цепные-то и  не придадут значения,  подумают  -- деревенская вежливость.  Да
может, и в кляпах нас на распыл-то поведут?  Не будем гадать, долой суету...
Он будет жить, это пока главное.
     Помолчали...
     -- Что, Вик, боишься ли?
     --  Не.  Самую малость разве что. Видать -- не насытился я жизнью,  все
хочется заглянуть, как там дальше будет... без нас...
     -- Как было, так  и будет.  Я  вот  себе  лес представляю  -- я в  лесу
родился  и рос  мальцом. Забрось  тебя или  меня на глухую полянку,  посреди
чащи, да спроси: "Какой век идет?"  -- нет, не скажу. Это в городах суетятся
да злобятся, жить поспешают... а не надо никуда спешить... Сидел бы я сейчас
в тулупчике  на  полянке у речки, да глядел бы на снег, на солнышко...  А  я
ведь солнышка сколько лет не видывал... И не увижу никогда.  Никогда, Вик, в
это только вдуматься -- никогда!
     -- А вдруг нас за городом... того? На природе...
     --  Жди  больше.  Подвалы  у  них  есть,  с  электрическими  балдохами,
специально для нас. Нет, Вик, не боюсь  я костлявой, но малодушно помышляю о
том,  чтобы меня  первым вызвали. Так-то не  хочется напоследок  оставаться,
тошно... А ты помоложе все-таки...
     Старики  вновь  замолчали.  Суббота курил  у стенки, по  обыкновению, а
Варлак улегся  на нары --  кроватей  здесь не было,  камера была значительно
меньше  и темнее  прежней, к которой  они привыкли за  последние  месяцы. Но
вместо параши и здесь был унитаз, только не фаянсовый, а из грубого металла,
вроде чугуна. Таял табачный дым в затхлой тишине камеры, где-то капала вода,
стуком  своим словно бы нарезая вечность на тонкие  ломтики смертной печали.
Прощание с жизнью проходило буднично и тупо, как с родственниками в приемном
покое  онкологической  клиники,  когда чувства  усталости и  страха  взаимно
истощили друг  друга и ты  уже просто ждешь своей вполне понятной  участи...
Они ждали и знали, чувствовали, что думают  об  одном. Да,  путь пройден  до
конца,  а зачем  и для  чего был  их путь -- так и  не  ясно. Они ели, пили,
любили, убивали, боролись и учили, а зачем, во имя  кого  и чего? А  ни  для
чего,  просто  жили.  А остатки  своей  жизни перелили в своего  наследника,
посланного им судьбой на старости лет. Такова жизнь. (Они думали, что это --
жизнь.)
     -- Вик... Вик! Черная твоя морда! Унитаз!
     -- А... в цвет!!!  Ну Варлак, ну настоящий пахан -- башка у тебя, как у
слона, только уши махоньки! --  Суббота сплюнул окурок  в мусорницу, схватил
ненужную  теперь  кружку и стал  вычерпывать воду из  унитазного  отверстия.
Действительно, их  перевели  в  другое крыло и на другой этаж. Маловероятно,
чтобы  и здесь  никто  не  сидел  в  окрестностях  импровизированной  камеры
смертников. Власти  не  в  силах были преодолеть  вековые шаблоны  службы  и
профилактики,  по которым  расстрельных располагали  в строго  определенном,
специально подготовленном  месте, к тому же  в последний  месяц  их  усыпила
спокойная отрешенность Ванов...
     Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял
рядом с Субботой и  давал ему наставления. Но Суббота и сам  знал, что нужно
делать.
     -- Эй, люди, отзовись кто!
     Через несколько секунд отозвался густой и очень четко слышный голос:
     -- Отзываемся. Кто зовет?
     -- Варлак и Суббота, проба  -- Большие Ваны. Завтра поутру идем налево,
формально -- за крякву.
     --  Кто?  Ваны?!  Вы  что,  парни,  обкурились  напоследок?  Скворечник
засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!
     --  Ты  слышал.  Кто  у вас сидит?  -- На том  конце "провода" затихли.
Прошло  не  меньше десяти  минут. Сквозь  собственное  хриплое дыхание Ваны,
привыкшие ловить  каждый звук ушами, кожей,  оголенными нервами, расслышали,
что  флигель  проснулся:  послышались  стуки,  очень  далекие  неразборчивые
голоса. Наконец унитаз ожил:
     -- Что у Субботы на спине?
     -- Мадонна Рафаэля с нимбом из  колючей проволоки... И много еще  чего,
медведь оскаленный, каре на тузах...
     -- Фашиста знаете?
     -- Молодой урка был во время оно, хотя и не нареченный -- семейный был.
Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магиддской пересылке
в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.
     --  В цвет. Он привет передает из сорок  четвертой камеры. И сам Варлак
здесь?
     -- У него горло побито, чтобы говорить, рядом он...
     -- А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?
     -- Давно это было,  -- вмешался Варлак,  сипя так громко, насколько ему
позволяли связки, -- еще при прежнем "богдыхане"...
     Еще   несколько  минут  продолжалась   ознакомительная  полупроверочная
беседа,  в ходе которой выяснилось,  что  с  Ванами  беседуют особо  опасные
тяжеловозы-долгосрочники  из  числа золотой пробы. Ваны  чувствовали, что те
пребывают  в шоке от  неслыханной, невероятной новости: рядом находятся двое
живых Ванов -- герой  песен, легендарный урка, гениальный  кольщик Суббота и
канонизированный при жизни хранитель мифического урочьего общака, отсидевший
четвертак в одиночке, апостол преступного мира тюрьмы и воли -- Варлак...
     --  Что  мы   должны  сделать,   чтобы  тормознуть  исполнение?  Сейчас
постараемся кипеш устроить!
     --  Не  надо  ничего.  Наш день пришел.  Ржавые, это вам, между прочим,
наука. Помните, никто не вечен. За нас поставьте свечку, по  обычаю, за меня
и  за Варлака, хоть он и басурман.  Главное  -- свидетельствуем: остался еще
один Ван,  имя ему Кромешник.  Он на  воле. У  него  на  груди --  моей руки
осьмилучевые звезды с  "тихой" грамотой.  У  него общак,  у него история, он
последний. А уж прислушиваться к нему или не прислушиваться -- это ваше дело
золотое. Когда  надо, он сам  объявится. Все, бегут... Прощайте все, Фашисту
персонально... Он молодо  выглядит,  Кромешник,  не  по  годам... -- Суббота
хотел договорить: "не по годам нарекся...", но не успел.
     В камеру ворвались вертухаи и молча кинулись на Ванов. Бить -- не били,
по старинному неписаному правилу  накануне казни приговоренных  старались не
задевать, но, исправляя собственную ошибку, связали,  заткнули рты и волоком
оттащили в другую камеру, в глухом углу, где в унитаз легче было докричаться
до  ада, чем до других сидельцев. Ванов развязали, вынули  затычки изо ртов,
обыскали для порядку, обматерили и вновь оставили одних.
     Радостное  возбуждение  от удачного  "вольта" вскоре  схлынуло,  и Ваны
вновь замолчали. Суббота вдруг смял в кулаке пачку с сигаретами и выбросил в
унитаз, а  сам, беря пример с Варлака, улегся рядом на  нары. Старики думали
каждый о своем и не заметили, как задремали...
     Конвой во главе  с  судебным  исполнителем  только  вступил  в тюремный
коридор, в  конце которого находилась  нужная им камера, а Варлак и  Суббота
уже услышали его и кряхтя стали собираться.  Собирать было и  нечего,  разве
что  лицо ополоснуть, чтобы окончательно  стряхнуть  с себя остатки дряблого
стариковского сна.
     Варлак  сковырнул  пробку с пивной бутылки и сделал глоток.  Раздумчиво
помолчал и сказал, криво улыбаясь:
     --  Темное, а я  светлое  люблю. Тьфу, гадость,  за месяц не удосужился
посмотреть, что нам подсунули... Вик, будешь?
     -- Нет, я водички лучше, а еще лучше -- чайку...
     Загремел засов, бесшумно открылась дверь:
     -- Осужденный Игхрофт Виктор, на выход с вещами.
     Суббота обернулся к Варлаку и с виноватой улыбкой прошептал ему:
     --  Видишь, мне  повезло  --  первому выпало.  Чиль, дружище, ты  меня,
может, и увидишь еще, а уж я тебя -- нет.
     Они  обнялись  крест-накрест  напоследок,  и  Варлак  поцеловал  своего
товарища в лоб:
     -- Не бойся, Вик. Может, ад у нас  общий будет, а? На рай не потянем, с
гуриями-то?
     Конвоиры-унтеры стояли истуканами, офицер -- начальник конвоя -- нервно
зевал: четырежды ему доводилось отводить людей на  расстрел, а он все не мог
к этому привыкнуть.
     --  Ну, попрощались -- хватит,  -- буднично, по-канцелярски одернул  он
старцев. -- Ведите.
     В  пятом  часу  утра  тюрьма  была   тиха  и  угрюма.  Пятеро,  включая
приговоренного,  шли  по  длинным  коридорам старинного  централа, словно по
лабиринту  -- с  уровня  на уровень, из коридора в коридор. И вот, когда они
миновали  два  с  половиной  этажа  и  множество разнокалиберных  коридоров,
Суббота понял, что наступил подходящий момент:
     -- Люди! Варлак  и Суббота уходят от вас! Прощайте! Ва.. --  Оплошавшие
конвоиры  навалились,  не церемонясь,  двинули прикладом в  живот,  заткнули
кляпом рот и под руки потащили дальше, торопясь пройти жилые места.
     Крытая  Мама  содрогнулась и закричала.  Сидельцы  почти всех  камер не
спали эту ночь, готовясь  к  проводам. Рев тысячи глоток смешался с грохотом
железа: сидельцы, сорвав  металлические столы  и нары,  казалось бы намертво
приваренные к полу,  били  ими  в бронированные  двери.  Те,  кто  послабее,
ст