учали   мисками,  ложками,   топали  ногами.   Самые   отчаянные  подожгли
внутренности  матрацев и сквозь  щели  пытались  выпихнуть тлеющие  жгуты  в
коридоры. Во всеобщей катавасии они рисковали угореть в собственном дыму, но
какие могут быть счеты и резоны в такую ночь? Об этом событии по всей стране
будут вспоминать и рассказывать долгие годы. Лучше добавить на горб пару лет
за бузу, чем опозорить себя покорностью перед псами...
     Все  подразделения внутренней  службы  были  подняты в  ружье, режимник
позвонил в городской гарнизон за  подмогой, по чьей-то преступной халатности
на несколько  секунд  на полную  мощность  взвыла  сирена.  Камеры  усмиряли
прикладами и брандспойтами  с холодной водой  --  опыт был, не  впервой, а в
трех камерах  пришлось стрелять на поражение. Хотя,  конечно, анархию такого
масштаба   не  припоминали  даже  старожилы.  Воистину,  прав  был  Господин
Президент:  сорную  траву с корнем выпалывать надобно, оставь один росток --
все поле изгадит. Ваны поганые...
     Варлак с улыбкой слушал доносившийся шум, он  и без сирены догадался  о
том, что  Суббота успел  попрощаться с  преступным миром Бабилона-страны  за
себя и за него, Варлака.
     Он взял  едва  початую бутылку  с пивом,  вылил содержимое в унитаз,  а
бутылку поставил на стол; вторая, нетронутая, притаилась в продуктовой нише.
Все так  же улыбаясь, он помочился;  подумав, взгромоздился на парашу, потом
спустил воду, умылся. Он даже попробовал напеть что-то, но закашлялся.
     -- Прощай навсегда,  Вик, я тоже теперь тебя не увижу,  смысла  нет, --
произнес он вслух и лег на спину к себе на нары.
     Оклемался Суббота уже  в подвале, куда  не  доходят  звуки  из верхнего
мира, будь  то сирены  или  выстрелы.  Низкий просторный  зал со  сводчатыми
потолками довольно  хорошо освещался семирожковой люстрой без  плафонов. Зал
имел ширину метров шесть, а в длину вытягивался на все десять.  В торце его,
напротив  двери,  всю  заднюю  стену занимало  покрытие --  щит  из  старых,
толстых,   горизонтально   расположенных  бревен,  испещренных   дырами   от
бесчисленных пуль. В метре перед щитом торчал  в цементном гнезде деревянный
же,  из цельного  ствола, столб, выкрашенный коричневой масляной краской. На
уровне груди и подколенок располагались два разомкнутых металлических обруча
с винтами, шипами и дырками для регулировки диаметра.
     Слева от двери примостился письменный стол  с телефоном,  наверное, еще
довоенной конструкции,  за столом сидел румяно-склеротичный толстячок. Возле
стола лицом к двери стоял угрюмый рукастый мужик в белом халате, рядом с ним
молоденький католический  священник  с Библией в левой  руке.  Перегаром  от
"белого  халата"  разило  настолько  мощно,  что  священник стоял  несколько
отклонясь от  своего соседа, а Суббота даже сморщил  свой сверхчуткий  нос и
чихнул.
     -- Будьте здоровы, --  тотчас  пожелал  ему толстячок и засмеялся своей
невольной шутке.  -- Впрочем, извините,  если  что...  Кто это у  нас?  Ага,
Виктор Игхрофт. Чильтан Калуф после идет... Вы верующий?
     -- Католик.
     --  Удачно.  Вам  предоставляется  право   исповедаться  отцу   Иосифу,
выпускнику иезуитской академии... Впрочем,  это  неважно, важно то,  что  он
одной с вами веры. Хотите исповедаться... э-э... на дорожку, так сказать?
     -- Пожалуй, -- согласился  Суббота. Он рассудил, что небольшая отсрочка
поможет ему укрепиться духом перед неизбежным.
     -- Ваше  время -- десять минут. Святой отец,  прошу вас, не перебирайте
этого лимита, иначе мы ни в какие сроки не уложимся. Хорошо?
     Отец  Иосиф  ничего  не  ответил  и  прошел  в  комнатку  с  прозрачной
пластмассовой перегородкой. Комнатка была два на два метра, с белым потолком
и  серым  цементным полом.  Кроме  двух стульев, в комнате  больше ничего не
было.
     -- Сколько лет вам, сын мой?
     -- В июне бу... Ровесник века я.
     --  Что  ж, вы немало прожили  и  сумеете по-христиански встретить свой
последний  час. Я  слушаю вас, сын  мой.  Поверьте Господу  то, что у вас на
сердце. Господь милостив.
     -- Он что, вышак мне отменит?
     --  Сын  мой,  я понимаю ваше... ваш  страх и  отчаяние... Но  не стоит
богохульствовать в этот миг, данный человеку для покаяния и очищения. Все мы
рано  или поздно предстанем пред Господом нашим. Покаяние облегчает сердца и
очищает души перед Господом. Покайтесь, я слушаю вас.
     -- Святой  отец, --  вздохнул Суббота,  -- я верую  в  Господа нашего и
готов повторять за вами  слова  молитвы, но каяться не буду. Десять минут --
слишком  мало, чтобы я мог перечислить все мои грехи  со времени  предыдущей
исповеди, которая  случилась, наверное, еще до рождения вашей матушки. Кроме
того, я не уверен, что никто из псов не подслушает мои слова. Господь  же не
останется  в неведении относительно моих  грехов.  И за  них  я отвечу перед
Господом, как всегда отвечал за свои поступки.
     --  Вами  движут  греховные  помыслы,  и  гордыня  --  дитя  сатаны  --
вкладывает сии слова в уста ваши. Вы на пороге вечности, так опомнитесь  же,
сын  мой,  умоляю  вас, я сумею  продлить время нашей  исповеди  в  разумных
пределах,  не отказывайтесь от покаяния.  Неизреченно  милосердие Божие,  не
отталкивайте же его! Снимите груз с вашего сердца и с вашей души, сын мой во
Христе.
     -- Я и не отталкиваю. Просто я  думаю,  что недостоин  его милости,  по
крайней мере не могу просить о ней вслух. Да и... нечем мне каяться.
     --  Не в чем? --  У священника  округлились глаза и  юный лоб  собрался
морщинами.
     --  Нечем.  Да. Благодарю вас, святой отец,  что вы поддержали  меня  в
последнюю минуту,  но мне  пора... Дайте мне ваше благословение, или что там
полагается...
     Последние  слова у Субботы  вышли грубоватыми, он сам почувствовал это,
но  от волнения  не смог найти нужных  вовремя,  а исправлять -- поздно было
уже. Священник замер,  словно не слыша, и трясущимися губами творил молитву,
слезы стояли в его глазах -- он был еще слишком молод, чтобы встречать чужую
насильственную смерть с философским смирением.
     -- Порядок?  -- добродушно  осведомился у Субботы  толстячок. -- Рад за
вас, вовремя и без соплей. Вас ждет рюмка водки -- на посошок,  так сказать,
-- ну и сигаретка.
     --  Не  пью и не курю, бросил. -- Суббота заметил на  столе брезентовый
мешок, видимо  предназначенный для его головы, и в свою очередь  обратился к
толстенькому распорядителю:  --  Говорят,  тут еще  спрашивают про последнее
желание...
     --  Врут, уверяю вас, врут. Легенды уголовного мира, так сказать. Рюмка
и сигарета, помимо молитвы, -- вот  и все наши привилегии для казнимого. Ну,
вы  человек пожилой,  рассудительный, не истерик, можем  пару рюмок  налить,
хотите? От чистого сердца, так сказать.
     --  Благодарствую, я не  пью.  Нет  так нет, я  просто хотел попросить,
чтобы мне мешок на голову не надевали.
     Толстячок задумался, пожевал губами.
     --  Невозможно, извините.  Рабочая группа, исполнительная, так сказать,
не должна видеть вашего лица. Таков порядок. Не нами заведено  -- не нам его
отменять.  И рот мы обязаны  вам будем закрыть, чтобы они не слышали  вашего
голоса.
     -- А вы бы дырку  для глаза в мешке проковыряли, -- нашелся Суббота, --
или мешок у вас многоразовый?
     --    Обижаете,   --   рассмеялся   толстячок.   --   До   этого   наши
кастеляны-экономы еще не дошли.  Мешок списывается  вместе  с пользователем.
Хорошо, сделаем. Но для рта дырок не будет, дышите носом. Даже если  насморк
-- придется потерпеть... Прошу сюда...
     Священник, опустив  глаза долу и беспрестанно шепча молитвы, ушел, врач
забрался в освободившуюся комнатку и  уселся на стул. Двое конвоиров подвели
и прислонили Субботу спиной к столбу.
     Распорядитель начал с того, что связал Субботе руки в локтях, заведя их
назад,  за столб. Потом связал ноги в лодыжках. Потом настроил по  размеру и
защелкнул на ключ оба металлических обруча.
     -- Не беспокоит, нет?
     -- Нормально, -- ответил Суббота, поглядывая на мешок.
     --  Сейчас,  сейчас,  -- перехватил  его  взгляд толстячок,  --  только
наложим повязочку на кляп...
     Он  знаком  попросил  Субботу  открыть  рот,  вставил  небольшой  кляп,
прикрепил сверху повязку, заведя  концы ее  на затылок, и принялся за мешок.
Он  примерился взглядом  и стал  проковыривать перочинным  ножом, но не одну
дырку,  а две, -- видимо машинально,  не  учитывая, что Суббота  одноглаз  и
вторая дырка -- лишняя ему. Но в процессе работы он все же сообразил это,  к
собственной  радости.  Перочинный нож был  слишком  узок, и  хотя  толстячок
энергично шерудил  им, поворачивая  вдоль  оси, дырка  все еще  была слишком
мала, так что  он  даже  вспотел,  ее  расширяя. Наконец  все  было  готово.
Распорядитель надел  на Субботу мешок, расправил ткань так, чтобы видно было
блестевший в дырке глаз, отпустил конвой и заметил:
     -- Должен признаться, что ваша просьба из  разряда неординарных, обычно
все налегают на зеленого змия. Вы будете смеяться, но некоторые еще просятся
в  туалет.  Из  тех, кто сохраняет рассудок  к этому  моменту.  Не  желаете,
кстати,  в  порядке гигиены? Я  и руку развяжу, и горшок принесу.  Чем-то вы
мне, так сказать, симпатичны...
     Суббота отрицательно качнул головой, стараясь, чтобы  дырка не  сбилась
со своего места напротив глаза.
     -- Ну, как говорится, дело ваше...
     Толстячок  отошел в сторону, к правой  стене, если смотреть от  входной
двери: там  оказалась еще одна маленькая дверь,  ведущая в чуланчик  того же
размера, что  и  "исповедальня". Оттуда,  повинуясь  распоряжению толстячка,
вышли  четверо солдат  внутренней службы с табельными  карабинами. Толстячок
раскрыл ящик  стола, вынул оттуда четыре уже снаряженных обоймы с патронами,
по десять в  каждой обойме,  здоровенную тетрадь в  клеточку  с  потрепанной
ледериновой обложкой, перьевую ручку и штампик. Солдаты по очереди подходили
к  столу, расписывались в тетради и брали обоймы, каждый одну. Все проходило
в  полном  молчании,  но  даже  если  бы все они решили спеть  хором, Виктор
Игхрофт,  в миру  --  Суббота,  этого  бы  не  услышал.  Внезапно  маленькая
вселенная,  что  столько лет была  им,  Субботой, беспорядочно заметалась по
грудной  клетке.  Она  поняла,  что большая  вселенная, внешний  мир,  через
считанные  мгновения  неумолимо  и  бесповоротно  разрушит  и  поглотит  ее,
маленькую и  беззащитную. И никто,  ничто не может  это  отменить. Навсегда.
Навсегда, бесповоротно, безвозвратно. Почему, ах,  Господи,  почему же.  Вот
стоят они, такие  же маленькие вселенные, им  также настанет черед  умирать,
разве они не  понимают этого? О, если  бы они хотя бы  на миг осознали,  как
страшно -- умирать, умирать! Не быть!!! Они тогда не подняли бы руку на себе
подобного  только  из-за  того, что  кто-то  надел  черные  одежды, произнес
несколько слов, которые занесли знаками на бумагу и передали эти знаки сюда,
в подвал!  Да,  они освободили бы его, и  ушли бы из этого сучьего  кутка, и
вышли бы на волю, на солнце. И сколько бы ни оставалось  всем  им жизни, всю
бы использовали, чтобы смотреть вокруг, дышать и радоваться. Да, радоваться.
Как  глупо  все устроено, как  условно. Они выстраиваются в ряд... Ах, да --
они же  стрелять  будут... Убивать  будут. Надо что-то  такое  сделать, надо
признать  их правила и обещать жить  по ним. И  жить  по ним, только  бы  не
лишаться... дыхания, мыслей... бытия!
     Внезапно  фигуры  солдат  раздробились  и  потеряли  четкость.  Суббота
зажмурился -- стряхнуть  с  века  невольную слезу  --  и  поторопился  вновь
раскрыть глаз,  чтобы  не пропустить пришествия той, о которой он  так много
передумал за свои  семьдесят с хвостиком. Но секундная слабость стоила ему и
этого скромного подарка судьбы: вспышка обожгла мозг, и он  так и не осознал
-- успел он открыть глаз, или это его маленькая вселенная взорва...
     Врач поглядел в широко разлитый зрачок, пощупал пульс:
     -- Мертвее не будет уже. Налей, помянем.
     --  Вот упрямый старик! Я ведь предлагал ему горшок,  отлей,  мол,  все
одно с собой не унесешь...
     -- Да хрен с ним, не тебе же вытирать. Наливай, а то у меня опять башка
разболелась.
     Солдаты сдали под роспись обоймы с оставшимися патронами. Распорядитель
налил каждому полстакана мексиканской водки, выставил  для желающих блюдечко
с  солью. Стакан был один,  и  пили по  очереди. Солдатам-срочникам пить  на
службе  запрещалось  категорически, но  даже  командир  полка  не посмел  бы
сделать им  замечание в  то  утро: все знали,  какой  приказ  исполнили  они
накануне.
     Выпив, они построились в колонну по одному, сержант впереди, и вышли из
помещения. Следующий приговор  должен был исполнять  новый наряд, идущий уже
на смену  этому.  Распорядитель достал  из  ящика  стола  коньяк и  кофейную
чашечку. Врачу налил в тот же стакан, а себе в чашечку.
     --  Слышишь, Боб, может, тебе в рюмку, как  культурному? Клиент ведь из
нее не пил.
     -- Иди в жопу. Накликаешь -- сам из той рюмки изопьешь!
     -- Шучу. Ну, будем...  Фу, в  нос  шибануло. А  это  --  после  второго
докончим... Где эти чертовы трупоноши? -- Сидельцы из отверженных  прибирали
за  доп.  пайку  место казни  и хоронили  казненных  в тюремной кочегарке, в
огненной могиле.
     Внезапно  их  мирное сидение  было прервано  бешеным стуком в  стальную
дверь.
     --   Хозяин   психует,  --  определил  распорядитель,  прислушиваясь  к
неистовой  матерщине из-за  дверей,  --  спрячь  бутылку!  --  Хозяином,  за
неимением  нового назначенца,  вот  уже  несколько месяцев  называли зама по
режиму, полковника Горветта.
     Хозяин ворвался в подвал, сверкая налитыми безумием глазами:
     --  Где  Ваны?  Что,  уже   обоих  положили?  Так   и  удавил  бы  вас,
говнюки-скорострелы!
     За ним торопливо вошли, почти вбежали двое полковников и подполковник с
синими погонами.
     -- Никак  нет, господин  полковник, один только. За вторым уже послано!
--  Распорядитель  выпятил  пузо вперед, думая, что стоит  по стойке смирно.
Полковнику  стало чуть свободнее  дышать, от  облегчения хотелось  заехать в
морду распорядителю. Он бы так и сделал,  но мешали своим присутствием  хари
из охранки.
     --  Ты -- на хер, быстро. Боб,  как  вас там,  останьтесь. С пентоталом
умеете обращаться?
     -- Ни разу не видел, дозировок не знаю.
     -- Дозировку скажут,  главное --  впрыснуть  нужно прямо  в вену, чтобы
разговорился...
     Горветт, несмотря на немалый опыт, все же не понимал до конца, с кем он
имеет  дело.  Вряд  ли Ван,  куда  более опытный,  утратил  бы  контроль  от
новомодной химии. Однако не суждено было тюремному  врачу впрыскивать  особо
секретный пентотал в стариковскую вену: когда конвой вошел в камеру,  старик
лежал  на  спине  на  нарах и, казалось,  спал. Унтер конвоя, видавший  виды
служака, первый  почувствовал неладное и, презрев субординацию,  рванулся  к
нарам.  Старик не дышал.  Наскоро  осмотрев  руки-ноги, рот, грудь, вертухаи
убедились в полном отсутствии следов самоубийства или насильственной смерти.
Перед ними в полной покойницкой позе, с руками, сложенными на груди, лежал и
улыбался мертвый старый Ван. Когда пришло время и ему уже нечего стало ждать
от  жизни  и  от  людей,  Варлак  лег на  нары  -- последний  свой  одр,  --
сосредоточился и умер. Старый волк и это умел. На то он и был -- Варлак.

     Когда  разгорелся весь этот сыр-бор с  похоронным концертом, поднятый с
постели Хозяин первым делом осведомился -- откуда  узнали  о казни. Нарочный
не  знал.  Уже на  месте, в кабинете, в присутствии полусонных "контриков" в
синих  погонах,  ему  доложили  о  "сеансе  унитазной  связи" и  пересказали
содержание беседы (стукачи тоже были в курсе, как и вся тюрьма).
     У  всех  начальничков глаза  повылазили из орбит: еще  один  Ван  жив и
вдобавок на воле. Тут-то и задымились  каменные  ступени под ногами тюремной
головки -- успеть  остановить казнь и  допросить по классу экстра:  Господин
Президент, не разбирая цвета погон, уроет всех, как дальтоник.
     Их ждали два трупа.
     "Синие"  впали  в  откровенную  панику  и   открыто  глушили  коньяк  и
нитроглицерин.  Хозяин  оказался  покрепче  духом:  он принялся  лихорадочно
соображать,   как   прикрыть   жопу,   попутно   отдавая   квалифицированные
распоряжения по подавлению траурной бузы.
     -- Стоп! Этот...  Варлак  был хранителем общака,  а теперь, стало быть,
другой хранитель объявился! Как это?
     -- Как, как! Какая нам разница -- ну, в наследство передал, вонючему...
э-э... Кромешнику, кажется? Разница-то какая?
     -- Дурак ты, подполковник. Как  он ему передал-то, на волю-то? У него с
волей никаких связей давно уже не было, головой ручаюсь. И на волю  никто из
его "собеседников"  не выход... Ах  ты  е... вашу  мать!!!  Малолетка... Они
через малолетку все на волю передали! Малолетка должен на Вана выйти! Где он
сейчас?!! В каком приюте? Немедленно связаться и привезти сюда! Ссать, срать
и  плевать ему  --  не  разрешать.  В браслетах  везти, три... пять  человек
охраны... отделение охраны в ружье! Воронок и машину сопровождения -- мухой!
В... и расстреляю, если хоть  секунда задержки будет!  Кто его отвозил -- ко
мне, срочно, мать и перемать!..
     ...Унтер,  увидев, как поворачивается дело, тотчас  повинился  во всем.
Хозяин  разбил ему  голову, выбил два зуба, сломал ключицу  и четыре  ребра,
превратив  свои щегольские хромовые  сапожки  в  бесформенные  копыта.  (Это
спасло несчастного унтера от тюрьмы. Хозяин, памятуя о соломинке и верблюде,
не  захотел  дополнительного  служебного  расследования  по  факту  избиения
должностного  лица при  исполнении  служебных обязанностей,  так  что  после
больницы  унтер  просто вылетел на  улицу  без гражданской  профессии  и без
перспектив устроиться где-либо по специальности.)
     Люди,  посланные в Иневию, не  знали  об этом и  были полны  служебного
рвения:  хозяин --  в  гневе,  с  пустыми  руками лучше  не  возвращаться...
Никакого Боба Миддо в Управление приютами не привозили... Старший лейтенант,
руководивший  поездкой, сначала вынул душу из дежурных  штафирок, угрожая им
мордобоем  и трибуналом,  но не  было никакого Роберта  Миддо ни в приемнике
управления, ни в спецприемниках города и всех  девятнадцати районов. Старлей
зажмурился  на миг  в  предвкушении  предстоящего  разговора,  набрал  номер
телефона хозяйского кабинета  и доложил ему  обо всем. Хозяин, однако, успел
немного успокоиться после экзекуции предателя-унтера,  в трубке слышно  было
его усталое пыхтение, непрерывные трели телефонов, чьи-то голоса.
     -- С городским приемником связывались?
     -- Да. И со всеми районными. Результат тот же.
     -- Значит так. Чтобы  к  полудню ты  протряс  все  полицейские участки,
морги и  больницы. Можешь сам ездить, можешь людей посылать,  но на телефоне
(какой  у тебя?) кто-то постоянно должен быть.  А я  сейчас  позвоню  одному
другу,  служили  вместе, он тряхнет  притоны  и  шалманы, если что  --  тебе
сообщит. Понял? Действуй.
     Поиски не дали ничего.

     Гек, переполненный  свежими знаниями, решил применять их на деле.  Так,
на вокзале он  не пожалел  денег и  при унтере  купил билет до Иневии. Более
того, он сел  на  электричку и проехал шесть станций  в  сторону Иневии, тем
более что  пока  ему было  почти по пути. Затем  он сошел на узловой станции
Зеленое Поле, старый билет уничтожил и купил новый, до Бабилона. Хорошо было
бы переодеться, поскольку вид у него  был -- как из тюрьмы. Но денег у  Гека
оставалось в обрез, и он ограничился покупкой дрянной мохнатой серой шапки с
рыжим подпалом. Шапка пахла псиной, но зато обошлась всего в пятерку. Теперь
он выглядел получше -- как деревенский подросток из бедняцкой семьи.
     За  окном  последней  электрички  лежала  ночь  --   половина  второго.
Тридцатиградусный   мороз   разрисова