в большой (видимо
сдвоенной одиночке) камере  было семь морд, он  восьмой. У окна  внизу сидел
плечистый парень  в тельняшке, со  шрамом на лбу. На вопрос Гека среагировал
его верхний сосед, дылда лет двадцати:
     -- Подбери, твое будет.
     -- А? Чье, ты говоришь?
     --  Твое, говорю,  деревня.  --  Гек приободрился --  парень-то  совсем
дурак, никакой осторожности в словах.
     -- За деревню -- прощаю,  а  за парашное оскорбление  ответишь. Я  хочу
получить твоих глубоких извинений насчет полотенца.
     Х-хоба! Клещ попал в непонятное! Незнакомец моментально  выкрутил его в
виноватые.  Говорит,  правда,   как  урка,  но  тюремные  правила  для  всех
одинаковы.
     Клещ и сам почувствовал, что спорол большого косяка. Ситуацию следовало
немедленно  гасить.  Если бы  он набрался  духу  и покаялся  со  всем  своим
усердием,  то вполне бы мог  отделаться  ударом по рылу и временным падением
своего  камерного  статуса  из  основного в  нижнесредний. Но Клещ был  выше
ростом, вдвое моложе и не один -- кенты рядом. (А в этой  ситуации кентов не
было:  по  крайней мере начальный узел он должен был рубить или  распутывать
сам.) Он спрыгнул со шконки вниз и якобы лениво двинулся к Геку.
     -- Дядя, ты офонарел. Сейчас я возьму тебя за ручку и  отведу к параше.
Там ты будешь жить, возле полотенец... а!
     Гек ударил  его  вполсилы  в губы, так,  что  обе  сразу лопнули.  Клещ
отлетел, спиной задев шконку, и бросился на Гека. Но Гек поймал его  челюсть
крюком левой,  вывернув  ее так,  чтобы ударить  не  костяшками  пальцев,  а
торцевой  мякотью  кулака,  со  стороны,  противоположной  большому  пальцу.
Встречный удар нейтрализовал напор Клеща  до нуля. Тот  замер,  все  еще  на
ногах, но  оглушенный. Гек стал несильно  и быстро бить  его в лицо с  таким
расчетом,  чтобы рассечь до крови как можно  больше тканей. Затем ухватил за
кисть руки и сдавил в нужном  месте. Боль была неимоверная, и Клещ заорал во
всю мочь. Дело было сделано, и Гек ударом под дых согнул Клеща, развернул  и
пинком направил его в сторону параши.
     -- Знать, твое это полотенце... тетя!
     Многоопытные надзиратели быстро среагировали на истошный страдальческий
крик. Стукнул-звякнул ключ, и в камеру с дубинками ворвались трое вертухаев.
Клещ,  ругаясь  по-черному,  пытался привстать с пола,  Гек спокойно  стоял,
опустив руки, один, посреди камеры. Остальные не успели  стронуться со своих
мест, а если кто и был рядом с полем битвы  -- уже  благоразумно убрался под
защиту шконок. По заведенному обычаю надзиратели  сначала били, а  потом уже
спрашивали.  Так и  здесь: град сильных ударов  резиновых палок обрушился на
плечи,  живот  и  спину  Гека  -- голова  имеет  обыкновение  кровяниться  и
покрываться синяками -- все потом жалобы пишут...
     Было очень больно, и Гек не стерпел, как решил  поначалу. Двумя ударами
-- в шею и в живот -- он вдруг выключил двоих надзирателей и поймал взглядом
глаза  третьего.  Тот моментально обмяк: "Убьет... побег... расследование...
выпрут..."
     -- Начальник, бить не надо, неправильно.  Забирай этих двоих.  Задумают
мстить -- передай: их потом в дворники не возьмут, уж я позабочусь... -- Гек
угрожал на арапа. Главное -- это продемонстрировать собственное верховенство
(в данном  случае -- физическое)  и,  сохраняя внушительный и уверенный вид,
пообещать служебные  неприятности.  Ваны  объясняли ему, что  люди в  форме,
служивые, отдрессированы службой и жизнью так, что всегда готовы  склониться
перед силой, если внутренне ощутят ее  превосходство над собой. Правда, если
номер  не  проходит,  топчут  особенно  жестоко  (как,  впрочем,  и  всякого
поверженного идола). Дверь все еще была открыта, замяукал сигнал тревоги  на
этаже, послышался топот ног...
     Гека,  как  зачинщика беспорядков, спустили в шизо на пятнадцать суток,
но  бить  не  били.  Когда  заковывали  --   народу  было  много  из  разных
подразделений,  а когда расковали -- в карцер бить так и  не пришли. Видимо,
сработал финт.
     Горячую баланду давали через два дня на третий. Она ненадолго согревала
пустой желудок, остальное  время живущий в ожидании куска плохо пропеченного
хлеба и воды, беззастенчиво именуемой в  инструкции кипятком. После зачтения
приговора  Гек,  предвидя разное, в том числе  и карцер,  съел за  один раз,
впрок, не менее двух килограммов вареной говядины. Но на сколько хватило той
сытости -- на сутки, может  двое? Очень холодно  было и ночью, и днем. Лампа
дневного света своим мерцанием приводила Гека в  исступление, у  него болела
голова, рябило в глазах,  мысли  путались.  Он был уверен, что эта лампа  --
негласный элемент издевательств, и всегда  завидовал окружающим и на воле, и
на зоне,  которых, как ни странно, моргание  ламп  дневного света  доставало
куда меньше, чем его.
     Деревянный лежак давали к отбою, в десять  тридцать пополудни, забирали
через  шесть с половиной часов,  в  пять утра. Верхнюю одежду у него отняли,
оставили  майку  и  тренировочные  штаны.  По-настоящему трудно было  только
первые   трое-четверо  суток.  Дальше  все  неприятные  ощущения  словно  бы
притупились -- организм  приспосабливался  к неблагоприятным  условиям.  Гек
следил только за  тем,  чтобы  не расходовать  силы  понапрасну  -- экономно
двигался, ночью  вгонял себя в некоторое  подобие анабиоза, так, что  сердце
билось медленно, а  температура тела снижалась на несколько градусов. Обучая
этому, Ваны предупредили  Гека, что никто при этом  не должен его тормошить,
может  серьезно  разладиться   сердце  и  печень  с  почками.  Это  не  было
полноценным сном,  но его Гек добирал  днем, восстановив и  усовершенствовав
навыки сна с открытыми глазами. Чтобы поддержать  силу в мышцах  и  в то  же
время  не  расходовать  энергию  понапрасну,  он  стал  "гонять  волны",  по
выражению Патрика: сидя у стены, представлял себе мышцы, одну  за  другой, и
поочередно  же их напрягал.  Медленно,  потом быстро.  Сверху  вниз,  справа
налево...  Так  что, когда срок кончился, Гек был относительно свеж,  только
похудел килограмма на три. Но оставалось еще восемьдесят, все нормально.
     А в тридцать первой камере жизнь шла своим чередом. Клещ, оклемавшись в
санчасти,  вернулся в камеру, с порога поделился вслух своей жаждой мести по
отношению к мужику-обидчику и  направился  было  к своему  месту. Однако его
ждал отвратительный  сюрприз: пинком  в живот  его старший кореш  и сосед по
шконкам, главкамерный по кличке Сторож, отбросил Клеща к входной двери.
     -- Назад! Твое место отныне там! -- Он указал на парашу.
     --  Ты  что, Сторож...  Обалдел,  да?  Я  же  нигде не...  Кто-то  меня
облыжно...
     -- Цыц, б...! Мы тут  посоветовались про тебя. Поскольку вместе жили, я
даже перестукивался с другими. Все. Сам виноват -- взвесил мужика на парашу,
да  вес  не взял...  А в таком случае, сам  понимаешь, -- твой ответ. С  тем
чуваком --  отдельная тема, разберемся,  но ты -- фить! -- уже  свершился...
Тетя.  Теперь ты Тетя, а не Клещ. Молчи, говорю, б...! Не то  зубы вышибу до
единого!  Единственное,  что  могу,  в память,  так  сказать,  и по  доброте
душевной: пидорасить тебя  не станем.  Будешь  жить объявленным парафином...
Ну, если, конечно,  по доброму согласишься, тогда  -- никто не  запретит! --
Сторож расхохотался,  остальные  напряженно  подхватили.  --  Уборка,  вынос
параши -- отныне твои. С мужиком  мы  разберемся. Но если ты его  коснешься,
пока он не перешел официально в твою пробу и ниже,  -- замесим начисто тебя,
прежде всего.  Ты знаешь порядки:  не смей даже пикнуть против любого  не из
опущенных. Врубился?
     -- Но... Ребя, как же... Вместе же ку...
     Один  из парней,  Квакун, подскочил и с размаху врезал ему в лоб рукой,
обутой в ботинок:
     --  Пшел на место паскуда! Еще раз вспомнишь -- будешь кушать у меня из
штанов. Ну-ка, тряпку в  руки --  и пошел мыть  полы. Да на четвереньках! На
ногах -- люди ходят...
     У Клеща началась тяжелая  истерика: он закатил глаза, начал трястись...
и горько  зарыдал. Звякнул глазок в форточке, но  все  были  порознь,  никто
никого  не  бил,  кроме  рыдающего  сидельца  на  полу  у  входа --  никаких
происшествий, сами разберутся.
     Да, Клещ всегда был хулиганом и забиякой  в своих краях. И попух он  за
злостную  хулиганку  --  бутылкой избил  директора  своей  бывшей  школы.  В
"Пентагоне" сиделось ему неплохо, поскольку Сторож был "земеля" -- с того же
винегретного района, много общих знакомых и воспоминаний.  Матка с сеструхой
каждые две недели приносили  "дачку", сидеть оставалось год да месяц...  Ах,
как он  любил  унизить  и  потоптать какого-нибудь  недотепу  из  опущенных.
Неизъяснимо приятно  наблюдать,  как трепещет  и боится  тебя это  слякотное
существо,  которое вот, через  секунды будет языком  начищать  твои ботинки,
плакать, умолять сжалиться...  А  ты -- возьмешь свое, обязательно возьмешь,
но сначала  потомишь неизвестностью,  замахнешься и...  сдашь  назад...  И в
чреслах набухает сладостью Он... Теперь можно и начинать...  А  придет пора,
придет воля.  Попадется это  существо у тебя на пути -- боже мой! Тоже будет
клево  и  очень  смешно...  Еще  лучше,  чем  здесь. А  опустить --  во-още,
наверное, кайфово: снять первую пенку...
     Клещ плакал. Никогда не предполагал он, что сам угодит в обиженные. Это
теперь  он должен  будет  под страхом  изнасилования  и  смерти прислуживать
сокамерникам. Это  его будут  заставлять петь и плясать для их увеселения. И
будут теперь  избивать каждый божий  день, как он избивал. А потом и... А на
воле  куда  деться от  пересудов... И вдруг открылась  его сознанию  истина:
нельзя поступать с другим  так, как  не  хочешь чтобы  поступали с тобой. Он
понял ее как откровение Господне и почувствовал прилив сил и жажду объяснить
это другим, товарищам своим... бывшим... Он поднял глаза, и красноречие его,
не успев  родиться,  утонуло  в  омуте  мерзкого  страха:  во  взглядах  его
сокамерников  разгорались  предвкушающие огоньки  -- ох и многие держали  на
него зло за пазухой.
     Через дней десять он уже созрел для чего угодно, --  избивали его, гада
трусливого, не утомляясь и жалости  не ведая.  Но  одна мысль  билась у него
голове: с обидчиком нельзя сидеть в  одной камере -- он не выдержит -- и его
убьют.  И  однажды  он постучал в дверь  и  попросил перевести его в  другую
камеру...  Там было не легче -- много, много труднее: неизбежное свершилось,
и его опустили до конца, в девочки.
     ...Сторож во  всеуслышанье пообещал разобраться с  новеньким -- Лареем.
Этого же от  него ждали авторитеты "парочки". Однако на душе у главкамерного
было тяжело. Пообещать  -- куда проще,  чем выполнить. Он видел, как машется
этот Ларей. И  как держится. И не про него  ли слухи  -- про мужика, который
сумел  отсюда  уйти в побег  и цепи  рвал? Его даже  надзиралы перебздели. И
ребята  из-за стенок  какую-то парашу несут: первая судимость -- за побег из
крытки! Чудно2. Что делать?
     Гек  вновь  переступил порог  камеры, в которой поселился за пятнадцать
дней до этого.  Линия  времени,  сделав двухнедельную  петлю,  распрямилась,
словно  и не было той петли,  и  действие продолжилось, как после  антракта.
Только не было уже полотенец на полу, не было полноопущенного Тети, на месте
которого, над Сторожем, жил другой сиделец, самбо по кличке Аврал.
     Гек в полной тишине поприветствовал всех и направился  прямо к Сторожу,
каменно  сидевшему  на  своей шконке.  Гек видел  страшное напряжение парня,
готового к немедленной разборке, и устало ему улыбнулся:
     -- Ты главный? Ты. Как же ты  допустил эти крысиные игры с полотенцами?
Я ведь тебе не мальчик-дошкольник. Я тебе в отцы гожусь. А в  шизо болтаться
по нынешним  временам -- ничего хорошего для здоровья, увы, нет. Или у  тебя
тоже  претензии  ко  мне? --  Голос  Гека,  хрипловато-добродушный в  первых
словах, вдруг налился отчетливой, но еще неблизкой угрозой.
     -- У меня-то лично нет... -- начал Сторож, пытаясь нейтральными словами
выиграть время и перехватить ситуацию в свои руки.
     -- А у кого есть? -- Гек медленно развернулся, чтобы дать время глазам,
сверлящим его затылок и щеки, сделать выбор. Все выбрали пол и стены.
     -- Но вот у...
     -- Подожди,  не тарахти, дай  отдышаться.  Угу. Извини,  что перебил. У
кого-то ко мне претензии есть? Да?
     -- Претензии не претензии, а вопросы к вам имеются... у людей... Они...
     --  Мы  не на  приеме  у  английской  королевы.  Мое  имя Стив,  можешь
обращаться на ты. Это ничего, что я стою тут перед тобою, не мешаю?
     Сторож   растерянно  двинул  рукой,  и  Гек  тотчас   (но  неторопливо)
истолковал это как предложение садиться.
     -- Благодарю...  Э-э, как тебя звать-величать? Ст... Нет, я  имя имею в
виду.  Тони? Хорошее имя,  знавал я кое-каких Тони, все неплохие попадались.
Вот так. Теперь можно и поговорить, без спешки и серьезно...
     Тони  Мираньо  был младшим братом известнейшего  в определенных  кругах
человека из  банды  Дяди  Сэма.  А  Дядя  Сэм,  в свою  очередь,  возглавлял
крупнейшую бандитскую организацию в одном из правобережных районов Бабилона.
(Дяде Сэму  настолько понравилась его официальная кличка-титул, что  он даже
отрастил себе жидкую рыжую бородку, чтобы походить на символьные карикатуры.
За это,  кстати, и  получил  заглазную кличку  Индюк, которая  нравилась ему
гораздо меньше.)  Паул  Мираньо  был  у  Дяди  Сэма предводителем  боевиков,
специалистом  по  междоусобным проблемам. В тридцать  два года он так  и  не
завел  семью, мотая направо-налево  денежки,  но своими "подвигами" досрочно
свел в  могилу мать-сердечницу; отца и след простыл еще  двадцать лет назад.
Пришлось  взять  на  воспитание младшего братишку -- и  братишка воспитался.
Тони, пребывая в тени своего знаменитого  брата, успел тем не менее повидать
свет,  получив два года на малолетке в  Песках за грабеж. После  отсидки его
впрягли  в  дело,  пристроив по  блату  на  рынок,  наблюдающим в  розничную
торговлю  героином. Но однажды  Тони решил  подработать  в свободное время и
взять кассу --  захолустное отделение  сберегательного  банка  на  пустынной
улочке неподалеку от  рынка. Дали ему шесть  лет, три он уже отсидел. Всякое
бывало в эти три года --  и ножи, и  "понял-понял", -- но с его характером и
связями сиделось, в общем, неплохо. Сила была, постоять за себя мог, разумом
бог  не  обидел,  ну и  братан  не забыл, поддержал  своей  мохнатой  лапой.
Нормально.  Впервые, однако, заробел он чужого человека на своей территории.
Тони  почувствовал  нечто  вроде  стыда  за  свою  слабость  --  но  ведь не
зуботычины же он, в самом деле, испугался...
     --  Давай, поговорим. Может, похаваешь? Напостился поди? Тогда погоди с
разговорами, сейчас чайку заварим да разберемся, что к чему. Стив, говоришь,
тебя зовут?
     "Тертый парнишка", -- отметил  про себя Гек.  Ситуация грозила  выходом
из-под  контроля:  Сторож-Тони  явно нацелился  перехватить  инициативу.  Но
первый раз сидел он пацаном, судя по перстню...
     --  Стив, Стив. С памятью, я вижу, у тебя все в порядке. Но тогда скажи
мне,  Тони, прежде  чем заваривать  чай, откуда ты возьмешь заварку -- не из
того ли буфета? -- Гек указал на общий стенной шкафчик для продуктов.
     -- А в чем дело?
     -- Не хотелось бы тебя оскорблять отказом, но оттуда,  -- Гек кивнул на
стенной шкафчик -- я жевать не стану, все в нем дерьмом пропахло.
     Сторож  непонимающе наморщился  и вдруг врубился: только  что на унитаз
взгромоздился один из парней, а шкафчик был открыт всем ветрам.
     -- Ну,  ты  знаешь, это же не  на дальних зонах,  здесь  других  правил
придерживаются...  А  мое  --  вот,  в  тумбочке, закрыто  как  положено, не
волнуйся.
     --  Это уже лучше. И все-таки -- кто тут у тебя  придерживается  других
правил, чтобы я для себя знал: я-то, по старости лет, на своих стою.
     Сторож твердо посмотрел было  в немигающие глаза Гека, и холодок страха
опять заворочался в его груди. С этого --  станется, сейчас начнет пробирную
палатку раскладывать...
     -- Тех уж нет. Это Тети хаванина, когда он еще Клещом был. Наши не ели,
а ему не позволили общий ящик лапать. Гусь! Собери парашу из комода и сгрузи
в мусор.  Стенки протри. Мухой, скотина! -- взревел он, увидев, что Гусь уже
открыл рот для вопроса.
     Гек легко дал обвести себя вокруг пальца. Ему --  да,  не положено было
бы есть из незакрытого продхрана, а простым ребяткам --  кроме неодобрения и
насмешек -- подобное нарушение по незнанию ничем бы не грозило на первый раз
в нормальной  крытке. Но  пусть  Тони понервничает  с  мокрым  рогом,  пусть
вспомнит  малолетку. Достигнуто было  главное --  он  победил.  На некоторое
время.
     Гек  только  пригубил  чифир,  остальное   уступил  Сторожу.   Пришлось
рассказать  кое-что о себе, с отрепетированными недомолвками: "я посторонний
человек, жертва случайностей и лягавского  произвола, ну, ты меня понимаешь,
ни  за что прицепились, ничего  у  них на меня  нет..." Подоспел и  наиболее
деликатный момент.
     -- Ну, угловой, где ты мне место хочешь  определить,  по своим понятиям
-- что думаешь?
     Вопрос прозвучал очень серьезно.  До этого  -- Тони  да Тони, а  сейчас
урочьим  титулом спрашивает,  намекает,  что он-то  выше.  И  то  хлеб,  что
солидный урка: хоть не гнет морально, с уважением поддавливает.
     --  А что -- мы люди простые. Сам видишь -- одна молодежь сидит. Старше
меня только ты,  а мне до четвертака еще год с лишним. Мы к правильным людям
относимся с уважением -- чем богаты, как говорится. Лучше моей шконки в этой
хате нет. Милости прошу. А я рядом расположусь. Крученый -- переместись.
     -- Ну, уважил. Не откажусь. Мне после морозильника очень в кайф сегодня
спать будет.  Да,  Тони, не дергайся насчет верхнего парнишки -- пусть спит,
где спал, мне дешевых привилегий не нужно за счет живых людей. И еще. Почему
у вас в доме такая грязь? Не предвариловка, чай?
     -- Да, упустил малость. До этого Тетя все убирал, ну и сбилась очередь,
обленились парни. Сейчас наведем порядок. Аврал!..
     --  Погоди.  Где  таз, тряпка?  --  Гек засучил  рукава,  снял треники,
рубашку  и остался в майке, трусах и  ботинках. Усмехнулся ошалелым парням и
пояснил:  --  Сегодня  моя  очередь. -- В  гробовой тишине  минут сорок  Гек
приводил пол  и стены камеры в порядок, драил на  совесть --  и по углам и у
порога. Под шконки, правда,  не полез, дотягивался руками  и тряпкой.  После
этого  насухо  протер пол,  сполоснул и отжал тряпку, вымыл руки,  оделся  и
спросил в пространство камеры:
     -- Ну что, ребятки, чисто?
     -- Чисто... Нормально... Как на флоте... -- вразнобой отвечали ему.
     -- Сегодня моя очередь была, а от завтра  и дальше -- ваша будет. Тони,
ты, как основной, должен не руками, головой работать. Присмотри, чтобы парни
качество держали,  как сегодня. Порядок  в  камере -- по всем вопросам -- на
тебя  ляжет. Я лишь  иногда советом  подмогну. Не  возражаешь  против такого
расклада?
     Сторож-то не возражал. Как  вот  ответ перед  авторитетными держать? На
ближайшей прогулке спросят...
     Спросили. Во дворе гуляли посменно. Раньше двор был разбит на отдельные
секции,  а  потом секции  разобрали  и выводили гуртом, человек по пятьсот в
смену,  может чуть побольше. А было  таких  смен семь.  Сторожа почти  сразу
отвели в сторонку и стали как тогда, после конфликта с  Клещом, допрашивать.
Сторож ничего не утаил (знал -- проверят),  только кое-где  сместил акценты,
чтобы  выглядеть  получше.  Еще  раз  повторил  рассказ  о  драке,  подробно
обрисовал манеру говорить этого  Ларея,  татуировки, торчащие из-под  майки,
его привычки  и требования.  На  прямой упрек  в том, что он  спасовал перед
"дедком",  Сторож так  яростно взглянул на говорившего, что тот вынужден был
свести все к шутке -- Сторож был не трус, и все это знали...
     Гек  тоже был  на это