О'Санчес.
   Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти


 c Copyright О`Санчес (osanches@lib.ru), 1999
 c Copyright Издательство "Симпозиум", 1999
 Роман "Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти" выходит в печати
 в двух  книгах  в  издательстве  "Симпозиум" в начале 1999-го года.


   О'Санчес. Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти (Книга 1)

                (Сага-небыль о Кромешнике)



     Предрекая вечный сон
     Двум Владычицам Времен,
     На семи гнилых корнях
     Ждет судьбу Кромешный Прах.
     Он не добр и не зол,
     Он бессилен и беспол,
     Но во чреве у него
     Зреет гибель и родство.
     В судный день, в урочный год
     В нем Кромешник прорастет.
     Он, пожрав кромешный прах,
     На семи гнилых ветрах
     Улетит оттуда прочь,
     В мир, где правят День и Ночь.
     Он отринет Рай и Ад,
     Встанет выше всех преград
     И в безумии своем
     Опрокинет окоем,
     Чтобы ввергнуть в вечный сон
     Двух Владычиц Всех Времен.

Глава 1

     Может быть, филин
     Ведает, кто проложил
     Тропы лесные...

     Свое   семнадцатилетие   он   встретил   на   борту   небольшой   яхты,
зафрахтованной  непонятно кем  у неизвестных владельцев.  Экипаж состоял  из
шкипера  и  четверых  матросов. Гек  выполнял необременительные  обязанности
пассажира: ни  к  каким работам  --  повседневным  ли, авральным  --  его не
привлекали,  а кормился он в каютке у шкипера, где  трижды в день накрывался
стол на двоих.  Впрочем, стол отличался только местоположением и количеством
едоков, сосредоточенных в невеликом объеме капитанской каюты или матросского
кубрика.  В роли  кока  подвизался  один  из  матросов: приготовив  нехитрую
трапезу,  чаще --  невкусно, он распределял  ее  среди находящихся  на судне
согласно их аппетитам, а остатки, не торгуясь, выбрасывал за борт.  Гека все
еще  задевало такое расточительство  -- жратва  ведь, -- но  он не показывал
виду, в конце концов не его это дело и  не  его деньги. В разговоры вступать
ему  прямо не запрещалось, но  еще  на  берегу  Дядя  Джеймс (Дудя, как  его
называли за глаза) напутствовал Гека, чтобы тот не полоскал  зря языком -- в
море,  мол, это  производит  невыгодное  впечатление.  Гек,  уже привычный к
подобным намекам  и  недомолвкам,  понял, что  от  него хотят,  и  заткнулся
наглухо.  Если столовался он  в  каюте,  то  спать ему приходилось все  же в
матросском кубрике. Когда позволяла  качка, Гек спал и днем,  благо  морской
болезнью не страдал, а свободного времени была уйма,  но чаще лежал, шаря по
переборке   невидящим   взглядом,  и  невесело   размышлял   о  прошедшем  и
предстоящем. Размышлял и  вспоминал  свою такую короткую --  оказывается,  и
вспомнить  толком  нечего -- жизнь, которая осталась за бортом.  Или, может,
это  он  остался  за бортом  жизни?  И  что  его теперь  ждет?  И  когда  он
вернется... если вернется? Время такое -- никому верить нельзя.
     Матросы  были парни простые и  веселые. Говорили все  больше про баб  и
кабаки. Иногда  вспоминали кинофильмы, кто  какие  смотрел,  или события  из
спортивной жизни. Радио было только у шкипера.  Точнее, радиостанция. Каждый
вечер он лично выходил  в эфир,  буквально  на секунды, принимал и отправлял
одному ему известные сообщения, а потом обычно слушал музыку. Гек ни разу не
слышал, чтобы он разговаривал со своими людьми на отвлеченные темы: он давал
привычные  распоряжения,  без особой  злости матерно распекал  за нарушения,
если таковые случались, а с Геком практически вообще не разговаривал -- так,
смотрел как на пустое место. Матросы его побаивались, но, по-видимому, он их
устраивал:  все четверо,  как  понял  Гек  из их разговоров, плавали  с  ним
постоянно уже  довольно  давно. Работы было немного, и  матросы  скучали. На
судне хранился небольшой бочонок со  спиртом,  из  которого  они  ежевечерне
нацеживали  пол-литровую  банку,  затем  разводили  водой  из расчета один к
одному в  банке побольше и ставили моментально  мутнеющую жидкость  на час в
холодильник. Потом пили. Гек смотрел  на них во все  глаза: и папаша его,  и
Патрик во время запоев тоже не амброзию  лакали, но чтобы такое... Но ничего
страшного с матросами не случалось. Покончив с очередной порцией отравы, они
принимались  вполголоса петь,  ругались порою, но до драк дело  не  доходило
даже  в  конце рейса,  когда все  устают друг  от друга  и  когда сама жизнь
кажется глупым и никчемным  занятием. Гека ни разу не  угощали, да  он  и не
стал бы пить это. Покойный батя -- другое дело, особенно  с похмела. Он бы и
от  блевотины не отнекивался, лишь бы градусами пахла. Шкипер сам не пил, но
не препятствовал в этом,  -- видимо, хорошо знал их пьяные и трезвые стороны
и  был  в них  уверен. И матpосы,  кстати, словно бы  подчиняясь  невидимому
приказу, существуя  бок о бок с  Геком,  почти не обращали на него внимания.
Сначала, конечно, наблюдали исподтишка, особенно в татуировки  вглядывались,
но постепенно привыкли  и игнорировали его соседство вполне естественно, тем
более что Гек и сам был необщительным по природе и предпочитал молчание всем
остальным видам общения. В целом рейс проходил довольно однообразно, и  Геку
мало  что из  него  запомнилось.  В  памяти  застряла  пегая,  вечно  мокрая
бороденка шкипера,  дерьмо  за бортом, которое охотно клевали чайки,  боль в
пояснице от подвесной койки в маленьком кубрике и тому подобный мусор.
     К середине  апреля, четко по  плану,  его доставили в Марсель; при этом
складывалось ощущение, будто яхту через весь океан гоняли исключительно ради
одного пассажира, хотя  Гек понимал,  что  это далеко не так.  Он даже знал,
какой  груз  будет  доставлен  в  Бабилон  обратным  рейсом,  но контрабанда
наркотиков  -- не его  ума дело. Однако дальше  пошли непонятные изменения в
маршруте: после тайной переправы на берег Геку, не называя пароля, не требуя
ответного,  предложили сесть в машину, стоявшую прямо  у  пирса. Гек  уперся
было, но ему в нос и под ребра сунули по пистолету и приказали молчать. Один
из  встречавших  с неожиданной яростью  ухватил  его за рукав куртки  повыше
локтя  и,  больно вдавливая  ствол пистолета  в живот, погнал спиной вперед,
пока Гек не ударился о заднюю дверцу пикапа.
     -- Лезь скорее, п-придурок, на месте все о-объяснят!
     И  его,   как   узел  со  старым  тряпьем,  запихнули  внутрь.  Гек  не
сопротивлялся больше.
     "Видимо, накладка где-то вышла, -- пытался он себя успокоить, -- может,
шухер или еще что... Если прихват -- Дудя велел молчать, будем молчать".
     Стояла глубокая ночь, и лиц  тех, кто его встретил, было не разглядеть,
но в том, что с этим заикой встречаться ему не доводилось, Гек был уверен. В
автомобиле кроме него находились шофер и заика, только они сидели впереди, а
Гек  лежал сзади, среди коробок и  тюков, непонятных на  ощупь. Все молчали.
Ехали довольно долго,  с многочисленными  поворотами и  остановками. Наконец
шофер, остановив машину, вышел, глянул по сторонам и крикнул приглушенно:
     -- Эй, мы приехали! Вылезай, быстро!
     Чтобы понять сказанное, не требовалось знать итальянский, тем более что
водила  сопроводил   свои  слова  осторожным  похлопыванием  по  ноге  Гека,
торчавшей из-под  груды барахла. Гек  заворочался, нисколько  не  заботясь о
сохранности  окружающего,  полез из машины. Задняя дверца, через которую Гек
выбрался, пришлась прямо напротив входа  в  какой-то погреб.  Сам же  погреб
находился   во  внутреннем  дворе   двухэтажного   домика.   Двор   окружала
двухметровая глухая стена то ли из кирпича, то ли из камня, -- ночью  да под
штукатуркой не больно-то  различишь.  Дом был тих  и  мрачен, как надгробный
поцелуй. Только здесь Гек окончательно уверился,  что не  лягавые прихватили
его, нет,  не лягавые. От соседнего  куста, сплошь  усыпанного чем-то белым,
шел  мягкий и  чистый  аромат -- там рос жасмин.  Но Гек не знал, как пахнет
жасмин, да и не подозревал о существовании растения с таким названием. А вот
запах гнили  и плесени из погреба  был  хорошо  ему знаком -- так  пахло его
детство, и дома и вне его.
     Из  глубины погреба, снизу, на ступени  пробивался  тусклый сырой свет.
Оттуда, опять же на итальянском, последовало приглашение:
     -- Сюда, быстро... Да пригнись, не то башку расшибешь!
     "С чего они взяли,  пидоры, что  я понимаю их язык? Так можно подумать,
что я уже в окрестностях  Рима, а не в Марселе..." Гек непонимающе глянул на
шофера,  тот качнул подбородком в сторону ступенек  и,  тихо  прикрыв дверцу
машины, пошел следом. Третий так и остался сидеть на своем месте  -- молча и
не шевелясь.
     Гек взял направление на голос, пробуя ногами ступени. Он сразу про себя
решил,  что не понимает сказанного  и ориентируется  только на интонацию,  а
потому  предпочел  "расшибить  башку",  впрочем,   постарался  сделать   это
аккуратно, так что шишка на  лбу хотя и кровоточила,  но угрозы для здоровья
не представляла. Ссадину смочили мерзко пахнущей сивухой,  в которой Гек без
труда  узнал ирландское  виски;  продезинфицировав  ранку  таким образом, ее
залепили пластырем.
     Строго  говоря, хлопотал  и  оказывал  первую помощь  только  шофер  --
смуглый и суетливый парень лет двадцати, на макушке у которого уже созревала
будущая плешь. Он-то уверенно поднырнул в знакомом месте и остался невредим.
Другой  же присутствующий,  мясистый  детина  лет  тридцати  пяти, тщательно
прикрыл за  ними  дверь погреба,  изнутри  больше похожего  на бомбоубежище,
защелкнул ее  на два оборота ключа,  плюхнулся на стоящий  у входа трехногий
табурет, закурил  темно-коричневую сигаретку  и,  покуривая, стал  терпеливо
ждать,  пока  водила исполнит  роль  медсестры. Это  напоминало  сценку, где
подрядчик  доставил клиенту  мебель на дом и, в надежде на  чаевые,  усердно
протирает пятно, случайно попавшее на полированный бок во время перевозки.
     -- Откуда ты,  парень?  -- вдруг спросил Гека толстый. Видя, что тот не
отвечает, он перешел на английский и повторил: -- Ты откуда, мальчик?
     --  Не твое собачье  дело, --  уклонился от ответа Гек,  рассматривая в
настенное зеркало  заклеенный пластырем лоб. "Однако,  --  успел он при этом
подумать, -- толстый-то, похоже, землячок". Он уже успел оправиться от шока,
вызванного  тревожащими  изменениями в четком и недвусмысленном сценарии,  и
спешно оценивал обстановку. Нечто неуловимое для сознания -- в акценте ли, в
манере одеваться или в чертах лица нового знакомца -- подсказывало Геку, что
перед ним соотечественник.
     Но чем в данную  минуту это могло  ему помочь? Ближайшие часы и  минуты
занимали  его  гораздо сильнее, чем воспоминания  о родимом  крае,  из всего
многообразия  которого  на  долю  Гекатора  выпадали  в   основном  помойки.
Серьезность ситуации не вызывала сомнений. Геку что-то не доводилось слышать
об  извинениях за  допущенную бесцеремонность и вмешательство в чужие дела в
тех кругах, где  правили бал  Дудя и другие  гангстерские  Дядьки.  Там  все
вопросы  предпочитали  решать силой, хотя  на  словах превозносили  разум  и
способность  договориться полюбовно. Понятно, что  Дядькой становился далеко
не  всякий сколь угодно крутой и решительный бандит -- для этого требовались
ум, воля, гибкость, организаторские  способности и  много чего еще, но любой
из Дядек  доставал свой титул из кровавой лужи и дерьма -- чистоплюев там не
было. Одним словом -- в курсе ли Дядя Джеймс или не в курсе происходящего, а
хорошим  тут  не пахнет.  В  памяти всплывали рассказы о  пытках  и казнях в
гангстерском подполье  Бабилона.  Геку  по  молодости  лет  не  довелось еще
присутствовать при таких казнях, но в  правилках он участвовал и  результаты
видел неоднократно.
     "Господи, сохрани и помилуй!.."
     Он был почти готов вернуться в иссохшее лоно матери-церкви, лишь бы кто
объяснил  ему: что, собственно, происходит? Но как раз в этом никто не пошел
навстречу благочестивым порывам встревоженного Гека.
     Толстяк только хмыкнул  и,  загасив  сигарету, встал. Чернявый, похоже,
счел  свою  задачу выполненной.  Он тихо  нашептал что-то толстяку, негромко
потренькал дверными ключами, уже наполовину скрытый дверью обернулся, сделал
ручкой: "Чао", -- и исчез. Заработал мотор, зашуршали шины по утрамбованному
дворику,  и  все  затихло. Гек  вдруг  смутно удивился  сам себе,  насколько
малодушным он оказался: все существо его  в страхе  перед неведомой  угрозой
цепляется  за малейший проблеск привычного. Вот, казалось бы, шоферчик -- да
он его увидел впервые час назад и знать его не знает, а с ним вроде и не так
тоскливо было...
     --  Как  тебя звать-то? -- возобновил  разговор толстяк. Он  уже  успел
опять защелкнуть  замок,  да  еще  задвинул  засов,  а  теперь  стоял  перед
Гекатором и, похоже, ждал ответа.
     --  Ну  что ты  пристал, как банный лист к  жопе!  -- неожиданно громко
заявил Гек. --  Только увидел человека,  а  уже кто-о, да за что-о... Может,
спросишь еще, куда я попал и что здесь делаю? Что вылупился, пончик?..
     Гека  мутило  от  страха и  сигаретного дыма,  плававшего  в  маленьком
помещении,  --  сам  он не  курил,  и  запах  табака  был  ему действительно
неприятен.  Хамство  помогло ему  удержать в границах сознания ужас, холодок
которого пробежал вдоль спины и осел в моментально  заледеневшем очке. Кроме
того, он поступал как учили: выведенный из  равновесия человек менее склонен
скрывать свои мысли  и желания от  окружающих.  Неплохо бывает  также, когда
удается взять на испуг: Гек придвинулся было к толстяку, имитируя угрозу.
     --  Тише,  малый! -- зашипел толстяк. В его розовой пухлой лапище вдруг
оказался  тяжелый,  судя   по  размерам,  пистолет-кольт,  какой   бывает  у
полицейских, но  с хитро  пристроенным  глушителем. -- Тише, а то враз мозги
повышибаю.  Мне все  права даны. Ишь,  шустряк! Куда ты попал  и  что будешь
делать  -- я и сам знаю. А  может, и ты узнаешь... завтра. Пока же веди себя
примерно.  А ежели еще раз хай подымешь -- пеняй на себя, нянчиться с  тобой
никто не будет... -- Он помолчал.  -- Ты вроде парнишка неплохой  -- как мне
говорили, -- и я тебе только добра желаю. Потерпи, все узнаешь в свое время.
--  Чтобы  подтвердить,  что он  желает Гекатору только добра,  толстяк даже
опустил  кольт  немного  пониже, так  что  глушитель глядел Гекатору прямо в
колени. Дурнота прошла,  но  задергалась, заныла коленная чашечка  на правой
ноге.  Несмотря  на  мирные  слова,  Гек  остро почувствовал,  что  толстому
нетрудно  убивать  и что Гек значит для него не  больше  крысы. Рисковать  в
неясной ситуации было совсем ни к чему. Он осторожно покивал головой:
     -- Так бы сразу и говорил... А то взяли, повезли, кто да что... Войди в
мое положение -- откуда я знаю, может, ты не наш?
     Но толстяк не клюнул:
     -- Ваш, наш... Давай-ка, шлепай  впереди меня. Сейчас ляжешь спать -- я
покажу где, -- а то завтра дел много.
     Весь  диалог шел  на  бабилосе,  Гек верно угадал земляка, но последняя
фраза прозвучала  на английском. И ни  разу больше не слышал  Гек от  своего
нового хозяина ни единого слова на родном языке.
     Так Гек оказался в положении  рабочей скотинки на подпольной фабрике по
очистке и переработке  опиума в героин. И не ведал он, что здесь суждено ему
было проработать,  просуществовать два долгих месяца.  Что ж, и это жизнь...
Но по представлениям Гека она была немногим лучше смерти.
     "Что же случилось, ну что?" -- эта мысль беспрестанно мучила его, и она
же,  внушая  слепую  надежду,  удерживала  от  безрассудных   поступков.  Он
прикинул,  что  мог бы,  пожалуй, застать врасплох и  заделать  толстого, но
слишком много риска, да и зачем?
     "Ведь если  меня до  сих пор не тронули, значит,  я  им зачем-то нужен?
Может, чертов Дудя испытывает меня таким образом? Хотя на фига ему это?"
     Но  чутье говорило Геку,  что испытания тут ни  при чем; и  мало-помалу
окончательно окрепло понимание, что хорошего ждать не стоит.
     В ту ночь  толстяк  проводил его  через погреб в  подвал, где ему  была
отведена свободная  койка. Две другие  уже оказались заняты: как  выяснилось
потом,  коллегами по  его  новой профессии. Эти  двое говорили  крайне мало,
только между собой и только по-английски. На  Гека реагировали лишь во время
работы  или  по необходимости, например,  когда требовалось подождать,  пока
освободится  унитаз  или  душ.  Попытки  завязать  с  ними  контакт не  дали
результатов:  "да", "нет",  "отвяжись" -- в лучшем  случае, а то и вовсе  не
отвечали.
     Все они: два этих друга, Гек и сам толстяк -- вели простую, размеренную
жизнь.  Утром, после завтрака  и сигарет,  они  переходили в  другой подвал,
причем переходили  подземным  же коридором, узким и от  сырости скользким. А
потом  до  вечера,  не  считая  перерыва  на  обед, занимались  сортировкой,
очисткой и упаковкой товара. Работали в  респираторах, каждый раз новых. Так
и шло: день да ночь -- сутки прочь. Впрочем, им никто не говорил, где ночь и
где день, какой день недели какого месяца. Каждое "утро" их будило  звяканье
ключей:  открывалась дверь подземного коридора.  Хозяин вкатывал  тележку  с
завтраком и сипел:
     -- Мальчики, к столу, быстро!
     Нехотя, но быстро,  как и требовал  надсмотрщик, умывались по  очереди,
завтракали,  курили  (все,  кроме  Гека)  и уходили в подвал,  где  их ждали
опостылевшие  намордники. Гек  ради эксперимента  пытался сломать  пару  раз
установившийся  порядок:  перед  завтраком садился  на унитаз или  спрашивал
таблетки от  головной  боли.  Но  толстяк  молча становился перед  низенькой
дверцей и смотрел на скрюченного Гека  с такой откровенной злобой в  глазах,
что Гек решил не искушать более судьбу, и без  того не ясную, и эксперименты
прекратил.
     Работа  была  несложная:  все  трое на  подхвате  у  толстяка -- подай,
положи,  отрежь, упакуй...  Основное  же действо,  особенно  с кислотами, он
совершал собственноручно.  И взвешивал только сам.  Видно было, что работает
профессионал.
     Даже во  время работы на животе  за поясом у него всегда торчала пушка,
которая,  по-видимому, нисколько его не стесняла.  Все трое подручных стояли
за  длинным столом,  похожим на  прилавок  в мелком магазинчике,  где каждый
выполнял  свой набор  операций, а по другую сторону стола, в  метре от него,
находилась  электрическая  плита. И только за ней уже,  почти впритык, стоял
стол,  за которым  священнодействовал толстяк. ("Можешь звать  меня Фэт", --
представился он в ту первую ночь, но  Гек ни разу не обратился к нему так, а
про  себя продолжал  называть "толстяк". Сам же Гек  почему-то  представился
Бобом, и никто не  возражал -- Боб  так Боб.) Когда это диктовалось работой,
они обходили  стол-прилавок и брали что  нужно с плиты или с  его стола,  но
только поодиночке и всегда с его разрешения. Постели, туалет за ширмой, да и
вообще  комнату  никто  из  них  не  убирал.  Однако  когда  толстяк,  вынув
часы-луковицу,  снимал фартук  и объявлял  перерыв на обед,  в помещении все
было  аккуратно  прибрано  и  стол  накрыт. То  же самое  происходило  после
окончания  работы,  только  на  столе  еще  лежала  новая  пачка  сигарет  с
неизменным  верблюдом  на  ней.  За едой  толстяк расслаблялся отчасти и  не
принимал таких строгих  мер  предосторожности  против своих подопечных, хотя
сидел  все же  чуть поодаль,  как  бы во главе стола. Может, кто-то незримый
подстраховывал  его, а  может,  он просто  любил пожрать и  отметал  заботы,
способные отвлечь его от любимого занятия. Но кольт  и здесь был  у него под
рукой.
     Ни телевизора, ни радио, ни газет им не полагалось. После ужина толстяк
молча  выкатывал  тележку  с  грязной  посудой  и  запирал  дверь   снаружи.
Предоставленные  сами себе,  они развлекались  тем, что  перебирали огромную
кипу старых иллюстрированных журналов, самых различных по тематике: от порно
до религиозных,  и  почти  на