й  прогулке. Слухи о  нем  уже  широко  гуляли  по
"Пентагону", и  сейчас возле  него отирались  чуть ли не толпами -- хотелось
рассмотреть  поближе этого очень  странного  типа.  Гек  держался  настолько
отрешенно, что набиваться  с  разговорами  никто  не  решился. Зато  достали
просьбами  закурить.  Гек  терпеливо  говорил:  "не   курю"  --  и  медленно
перемещался вдоль  стены -- вперед-назад, вперед-назад.  Ну никак не походил
он  на громилу, рвущего  цепи  и  наручники. Наконец один  из самых заводных
сидельцев,  по  кличке Кот  Сандро, встал  у  Гека на пути и спросил  его  с
усмешкой:
     --  Опять   в   побег   намылился,   чувак?  Что   молчишь,   с   тобой
разговаривают... Не сверли, не надо.  Даже дырку  не протрешь своими зенками
гнилыми. Ты почему никому закурить не даешь?
     Ну как было отвечать на этот  дурацкий вопрос,  чтобы самому дураком не
выглядеть? Гек развернулся к нему спиной и так же неспешно пошел в свободную
сторону. В принципе -- час был на исходе, можно и того...
     Кот Сандро усмехнулся корешам и ринулся догонять:
     -- А ну-ка, мужичок, тормознись сюда...
     Сандро ухватил пришельца за плечо... Что было дальше -- толком никто не
понял. Просто Гек  сам  продолжил поворачиваться в  заданном направлении, но
только одним  корпусом. Кот Сандро тронул правое плечо, и Гек разворачивался
вправо.  Одновременно он с максимальным  ускорением  разогнал  правую  руку,
сжатую  в полукулак, и наотмашь ребром полукулака  ударил  по зубам. Главное
было в этом фокусе -- бить очень резко и точно, и чтобы плоскость ладони шла
перпендикулярно зубам, а  удар  пришелся бы  по  кончикам  верхних передних.
Можно было бы  ударить  и в переносицу -- да это уже насмерть. Сандро упал в
полном  сознании, но  без понимания  случившегося. И  только  когда  он стал
выплевывать камешки изо рта -- увидел: это его зубы, четверо передних...
     ...Сандро  почему-то упал, мужик по-прежнему  шел...  Засвистел тревогу
надзиратель на  каменном заборе,  захныкала сирена,  возвещая  об  окончании
прогулки.  Поднялась легкая суматоха. Сторожу никаких  инструкций в тот день
не дали, обещали подумать...
     Перед  прогулкой  сидельцев  всегда  шмонали  с  ног до  головы. И хотя
сидящие  представители  городских кланов,  даже  враждующих,  четко  держали
подобие перемирия в процессе  отсидки, крови  и  смертей  хватало. Карточные
долги, межличностные конфликты, сход  с тормозов, припадки  агрессии, месть,
самосуды -- да мало ли чего, и половина ЧП -- во время прогулок. Надзиратель
сверху  не  уследил  за самой  дракой, видел  только последствия. Клокочущий
злобой Кот  Сандро объяснил,  что упал сам  и ударился ртом о колено -- ни к
кому претензий нет.  Слухачи лишь повторяли информпараши: вроде его залетный
урка мочить пытался, да не успел. Чем -- не видели, бают -- кастетом. Однако
дела не завели, материала не хватало. Пострадавшие есть -- виновных нет.
     Следующей  прогулки ждали все --  от Сандро до надзирателей, но Гек  на
прогулку не вышел.
     -- Свинарник, -- коротко объяснил он свою позицию сокамерникам.
     В камере ломка старого порядка и  утверждение нового прошла на редкость
безболезненно. Недаром Гек  в  свое время провел целый год возле дона Паоло.
Он  наглядно  учился  искусству  построения  отношений  в маленькой  людской
пирамиде,  где чувство меры и  такта -- тот самый цементный раствор, должный
скреплять воедино  отдельных  людей в  единую стаю. Плох раствор -- общество
некрепко.  Лишь  оказавшись в  шкуре дона  Паоло,  Гек осознал  как  следует
великую  мощь   старого  дона,   идущего  по  жизни  с  тяжеленным   крестом
ответственности за судьбы своего безумного и уродливого мира.
     Волею Гека  два лидера было в камере:  он и  Тони Сторож. Тони исполнял
роль администратора,  вожака, а Гек держался паханом -- судьей и советчиком,
толкователем  неясных  мест зонного  кодекса,  духовным авторитетом. Он  же,
благодаря своим  деньгам  и  вертухаю  Вильскому,  обеспечивал бесперебойное
курево,  секс-журналы.  Через каналы своих однокамерников -- и чай,  который
сам почти не пил, но  покупал каждый день. Из камеры он теперь  не  выходил,
тренировался по большей части с маскировкой  под  физкультуру,  гонял  волны
(мышцы поочередно, лежа или сидя неподвижно), ночами отрабатывал  дыхание  и
сердцебиение,  реже температуру.  В  физкультуре у него  сразу же объявилось
двое последователей -- Красный и сам Тони Сторож. Гек не возражал, почти все
показывал и рассказывал. Вот только парни, в отличие от него самого в период
ученичества  у  Патрика, редко задавались  вопросами  "почему  да как":  раз
делает так, значит, оно правильно.
     Однажды  в камеру высадился десант  из двух жлобов, кажется, из команды
Дяди  Фрица  (заглазная кличка  --  Кошеловка).  Тупые  и борзые,  они сразу
наделали  кучу ошибок:  приступили  прямо  к  Геку,  игнорируя  Сторожа,  не
разведали  обстановки,  сморкались  на  пол,  ругались матерно  через каждое
слово.   Забавно  получилось,  кстати:  сокамерники,  в  свое   время  очень
недовольные тем,  что  Ларей  прикрутил  им на этот счет языки,  теперь  уже
восприняли мат пришельцев как оскорбление и вызов принятым "у них" порядкам.
     Гек  поторопился  выручить  Тони  Сторожа  из щекотливой  ситуации:  он
наскоро  вышиб  им по  несколько зубов (результаты такой хирургии не опасны,
зато  очень  эффектно смотрятся),  но "парашютизации"  не  подверг -- просто
избил  до   беспамятства.  Парней   убрали  в  санчасть,  виновных  унтеров,
подкупленных  для  пересадки,  наказали  копейкой,  сняв  с  них  положенные
наградные и  надбавочные  за весь  год  и предупредив  о  неполном служебном
соответствии. Геку  хотели  довесить один  оборот,  но Малоун, подкрепленный
деньгами  Гека и старинными, все еще  имеющими некоторый вес  связями Айгоды
Каца, отбил все атаки прокурорского  надзора. А свои  пятнадцать  суток Гек,
естественно,  обрел. На этот раз сиделось чуть полегче: два раза подряд,  на
девятые и десятые сутки (вышло как раз на  Рождество) ему  пропулили грев --
бекон  с хлебом, плитку шоколада и  сушеное мясо.  Это расстарались знакомые
ребята  Сторожа,  сидельцы,  не  "вышедшие рылом" в "гангстера", как недавно
начали самоназываться члены бандитствующих  кланов  "Пентагона".  Но  самому
Сторожу  приходилось все туже. И  он с тревогой и нетерпением ждал, пока Гек
избудет срок и поднимется в камеру.
     -- ...Такие вот у нас дела, -- подытожил он свой безрадостный рассказ.
     На прогулке, после  того как Ларея спустили в карцер, к  нему сразу  же
подвалили центровые  из четырех крупных кодляков --  своего рода комиссия по
внутренним делам. Они ему прямо заявили, что репутация Тони крепко подмочена
в  их  кругах  и  даже  его  брат  (из  уважения  к  которому  они только  и
разговаривают  с ним) удержать ситуацию в  прежнем положении не сможет. Тони
Сторож обязан определиться  --  с кем он. Ни один  поганый урка не установит
здесь своих поганых понятий. Если Тони выберет  правильный  путь  -- милости
просим, значит. Ну а с Лареем вонючим останется -- разделит его судьбу. Срок
-- не определен, но не безразмерен. Такие дела...
     Гек все понимал.  Не  было у Сторожа выхода,  а он -- несмотря  на свои
таланты, не мог надежно защитить ни его, ни себя.
     Разговор шел  у них глубокой ночью, когда все уснули.  Попили чай -- на
этот раз просто чай, крепко заваренный, с сахаром  и галетами. Тони  говорил
без  страха, он ощущал,  что  в подобной ситуации со  стороны Гека опасаться
нечего, гораздо стремнее было бы шуршать за его  спиной. И Гек отпустил его,
посоветовав уйти не стуком в дверь, а через карцер.
     -- Не  кряхти, Тони.  Такова жизнь. У  тебя  есть брат, и  ты за него в
ответе. А он за тебя. Я здесь ничем и никем не связан. Выломаюсь отсюда -- и
нет проблем,  а тебе некуда  деваться и на воле. И  не вешай носа. Если я из
этой  передряги  вывернусь  живой  --  тебя  не забуду.  Ты прямой парень, и
когда-нибудь мне будет приятно чувствовать рядом твой локоть...
     Так подбадривал он  и успокаивал  Сторожа,  потому  что  ничего  больше
взамен его вынужденного предательства предложить не мог. В случае недалекого
печального исхода  для Гека абсолютно  был  неважен  смысл ныне произносимых
слов, но  при благополучном раскладе появлялась пусть далекая  и зыбкая,  но
перспектива доверительного содружества  двух  разных, но  объединенных общим
прошлым людей, где более сильный и "крутой", тем не менее, с радостью примет
помощь и поддержку другого, тоже не слабого человека. Сам же Гек чувствовал,
что настал  момент  включать  кнопку  аварийного  катапультирования:  Малоун
должен  напрячь все  свои и  чужие  силы, но без промедления вытаскивать его
отсюда...

     Была среда  -- помывочный  день для их камер-блока.  В  каждом луче, на
каждом  этаже  тюрьмы находилась  душевая комната  --  каменный аппендикс со
следами  замурованных  оконных  проемов,  площадью   около   двадцати   пяти
квадратных метров. Мыться водили  камерами,  от четырех до десяти человек за
раз.  Кабинок  не  было, прямо  из потолка торчали  пять  трубок с  ситовыми
рассекателями.  Напор и температура воды регулировались кранами на стенах --
по два  на каждый сектор -- с горячей и холодной водой.  Редко бывало, чтобы
все трубки одинаково хорошо работали, однако времени на помывку давали сорок
пять минут, и этого хватало, чтобы  смыть  с  себя, пусть ненадолго, грязь и
тюремные ароматы.
     Сидельцы неутомимо придумывали способы межкамерного сообщения и душевую
своим  вниманием оставить, конечно  же,  не могли.  И надзиратели это хорошо
понимали. Чтобы затруднить сидельцам  посылку тюремной почты через  душевые,
для них  придумали  очередной ритуал: раздевались они  в преддушевой,  голые
заходили  в  душевую,  неся  с собой  лишь  мыло  (или  шампунь) и  мочалку,
досмотренные надзирателем при входе. Еще один надзиратель следил за порядком
в душевой, и еще двое-трое осуществляли тряпочный шмон --  обыскивали одежду
моющихся  сидельцев.  Но  и надзиратели не шмонали сами  вещи опущенных -- в
этом  вопросе  зонно-тюремные обычаи  действовали  и  для  них,  хотя,  если
доводилось,  сидели преступники  из  правоохранительных органов  на  особых,
лягавских зонах и блок-камерах, если речь шла о крытке. От сумы да от тюрьмы
не  зарекайся --  и предусмотрительные  надзиралы как огня  боялись  на воле
прослыть  зашкваренными  -- теми,  кто  роется в  "обиженных"  шмотках.  Для
подобных  обысков  приглашали  "сушеров",  если  они были  в  данной тюрьме,
"пидоров",    "твердо   ставших    на   путь    исправления",   или   просто
женщин-надзирательниц,  для  которых  проблемы  социального  осквернения  от
биоинополого сидельца не существовало.
     В камере Гека опущенных  не было, и их обыскивали простые  надзиралы. В
кармане у Сторожа  нашли  спрятанные кусочек графита и  клочок  бумажки. Ему
тотчас  отмерили  пять суток, оповестив об  этом  в  полуоткрытую  дверь, но
милостиво   разрешили   домыться.  Для   Сторожа  с   Геком   это   не  было
неожиданностью, попрощались они заранее, и оба знали, что в конце карцерного
срока Сторож откажется подниматься  в их камеру. Довесят  ему за  это карцер
или  не  довесят -- зависело от доброй  воли дежурного  офицера или старшего
унтера,  его  заменяющего. Но  после  довеска,  если он имел место, сидельца
обычно переводили в другую камеру, что и требовалось.
     Малоун на очередной встрече выглядел подавленным и очень встревоженным:
из  Департамента  внутренней  контрразведки  прямо к  нему в  контору пришли
какие-то  типы с "корочками" и  от  лица Службы велели ему  заткнуться  и не
предпринимать  ничего,  порочащего  профессиональную  честь  следственных  и
судебных органов,  по  одному  из дел, ведомых  Малоуном, а именно  по  делу
Стивена  Ларея.   На  попытку   возмутиться  ему  продемонстрировали  спектр
возможных  последствий  и механизмы  их  реализации.  Самый  простой, но  не
единственный, -- исключение  из  коллегии адвокатов, а там еще аннулирование
заграничной мультивизы, расторжение  контрактов  с  арендодателями  жилья  и
офиса, и... много еще разных неприятностей обещают.
     -- Из названных тобою неприятностей не все можно замазать деньгами. Так
я понимаю? -- решил помочь ему вопросом Гектор.
     --  Увы, увы, как ни стыдно мне признаться  в  этом. А  мы  ведь клятву
профессиональную  произносили  --  вслух,  во  всеуслышанье...  Знаете,  как
студенты-медики произносят клятву Гиппократа...
     -- Врачей  я  тоже  разных видел,  -- криво улыбнулся  Гек. --  Знаешь,
Малоун, может быть, я напрасно грозился стать твоим  клиентом надолго...  Да
не-ет, ты не то подумал.  Просто здесь мне очень  горячо стало, не поладил с
местными маршалами. Я-то планировал с твоей помощью в нужный момент  обрести
юридическую невинность... Да помолчи, ей-богу, я  тебя не ругаю. А у старого
-- не спрашивал совета?
     -- Спрашивал. Говорит --  кисленько, надо  подумать. Время нужно, чтобы
поискать ходы.
     -- И денег, небось?
     --  Это  я невольно, господин Ларей,  не в насмешку улыбнулся, нет-нет.
Господин  Кац  специально оговорился,  мол, насчет денег  --  скажи, не  тот
случай,  кастовая солидарность  задета, вот. Он предусмотрел  ваши... э, ваш
вопрос о деньгах.
     --  Передашь -- благодарю. Да,  не люблю  попусту  мотать деньги,  но в
данном вопросе  -- я тоже лицо заинтересованное, а отсюда могу помочь только
одним  --  деньгами.  Понадобится  -- добавлю  в  широкоразумных пределах...
Напрягись, Джозеф, здесь  не шутят. И  еще. Ты мне,  помнится,  говорил, что
сумеешь ко мне пробиться в  качестве адвоката, даже в карцер. Сомневаюсь, но
боюсь -- придется мне проверить твои способности в этом вопросе. И еще. Есть
одна  мыслишка.  В  департаменте...  забыл...  ну,  по  зонным  делам,  есть
чиновник, или был, ему сейчас лет шестьдесят, по фамилии Хантер. Он  в чинах
может  быть сейчас. Хотя может и не быть -- давно  о нем не слышал. Если его
найти и попросить  о переводе  на периферию, в зону, он обязательно приложит
все силы, чтобы  помочь, поскольку есть  для него волшебное слово.  Ищи его.
Найдешь  -- расскажу  о дальнейшем. Почему я про Хантера говорю  --  его Кац
должен помнить по  процессу  сорок девятого года  на прииске Фартовом, когда
полную зону "ацтеков" вырезали за ночь и  Хантер участвовал в расследовании.
Кацу тогда  хорошо  заплатили, "тяжело" -- скажешь, не забудь,  он поймет --
"тяжело" заплатили. Ему и тем,  с кем он делился. Я на него рассчитываю.  Но
больше --  на  тебя.  Все. Ступай,  и --  постарайся, Малоун, ты парень  что
надо...
     Джозеф Малоун не все рассказал клиенту. Коллеги и разные нужные людишки
уже передали ему слухи  о каком-то  психе, сидельце из "Пентагона",  который
взбунтовался против  тюремной  мафии и теперь  приговорен  ею  к  смерти. Он
боялся,   что   в  один  прекрасный  день  к  нему  придут  не  только  люди
контрразведки,  но  и  эти  молодчики,  и  потребуют от  него  содействия  в
какой-либо форме. Что тогда делать? Жена должна родить ко Дню независимости,
и вообще... Этот Ларей -- только на вид такой неприятный, а как попривыкнешь
-- разумный мужик, деликатный даже... Если не считать  того, что наступил на
хвост не  самым безобидным тварям на свете. Надо к Кацу сходить, хотя что он
сможет  --  посоветовать разве что? Тут  он мастак, но ведь и по  делу часто
говорит...
     Айгода Кац при словах "тяжело заплатили" взморщил свой старый лоб  так,
что над бровями вывалилась, словно  бы из глубин  самого лба, складка жирной
кожи.
     -- Если бы я был шизофреник, Джо, я бы поклялся, что я его где-то видел
в те времена, о которых он мне напоминает, да молод он слишком для этого. Но
и жук он, Ларей этот, не в обиду твоему клиенту. Хотя он такой же Ларей, как
я Эйхман. Что скажешь?
     -- Что скажу? Да какая разница -- Кац, Эйхман, Майер...
     -- Шутник, да? С Эйхманом  -- есть разница. Историю ты не  читаешь, вот
что. И не еврей.
     -- Я по этому поводу не переживаю.
     -- Оно и видно. Где ж его искать, этого Хантера? Ведь засекречено у нас
все,  что хоть на волос отличается от направления на анализы... А! Мысль.  У
моего шурина вторая дочь, Рива, служит в регистратуре госпиталя Департамента
внутренних дел. А  жених ее дочери там дантистом работает, по  долгосрочному
контракту, вместо  службы на флоте. Я  попрошу  узнать. Хантера  я помню  на
фамилию, а  имя  и  как  выглядит --  забыл.  И  то дело  помню.  Тогда одни
уголовники угрохали в короткую летнюю лагерную ночь других, пятьсот с лишним
человек из  этих, ну, типа общины  племенной,  толшеков...  Я  тогда  многих
из-под расстрела увел: из девятнадцати запрошенных  вышаков суд  только семь
утвердил. (И  получил за  это два  килограмма  золотого  песку от  Ванов, за
вычетом  восьми  килограммов,  ушедших на  подкуп.) Это в те времена  лихие!
Когда и судить-то, гм, было не всегда обязательно... Были времена. Ларей-то,
видать, забыл,  что теперь другие  люди устанавливают другие правила. А ведь
тогда --  лучше было. Пусть  беднее, пусть телевизоров не  было и  жили, что
называется, от сих  до сих... Но такого паскудства на улицах  да в парадных,
да чтобы девки с малых лет по каба...
     "Ну  все.  Теперь до файфоклока его  не выключишь --  завелся  обличать
современность!.. Ну, хорошо, Хантера он возьмет на себя. А мне? Первое: надо
встретиться  с  Бобом,  он  обещал  свести с  начальником  санчасти. Второе:
заплатить за  аренду  квартиры  вперед, хотя бы  на полгодика. Третье: снять
копии с документов и припрятать понадежнее..."
     Гек не работал, и поэтому с уходом Сторожа оставался в камере один. Это
было  очень удобно  -- побыть без галдежа,  без  вони и дыма, без  до смерти
надоевших  глупых разговоров.  Зато и пайка  была  меньше,  и  на  досрочное
освобождение можно было не рассчитывать, и в  карцер попасть было неизмеримо
легче. Нет, администрация никого насильно не тянула тачать армейскую обувь и
канцелярские скрепки, но очень не  любила  отказчиков. И местный  бандитский
истеблишмент поддерживал в этом  администрацию, ибо и здесь  налагалась дань
на трудяг. Чтобы не повторилась ситуация с волей, с грызней за кусок, решено
было взимать сумму поборов, равную удвоенной средней нормовыработке. То есть
составлялся  устный  список "достойных", еще один -- "дойных". Двойная норма
умножалась на число из первого списка,  и произведение делилось на число  из
второго  списка.  Достойные, таким  образом, числились  на работе,  получали
деньги  и послабления  в  режиме, имели  шансы  на  досрочное  освобождение.
Получалось вроде  бы  и  немного --  до пятнадцати  процентов  от  заработка
каждого  работяги,  но  это было  не  все.  Умельцы с  руками  за  бесплатно
мастерили продукцию, которая через  налаженные каналы сбывалась на воле. А в
камерах мордастые  и кулакастые,  защищенные положением, обирали соседей  на
свой размер -- кому как нравилось. Ребята из его  камеры отстегивали  "туда"
свои трудовые проценты, однако в камере Гек  отменил  все  поборы. Ему и так
хватало жратвы, но "крысятничать" для него было немыслимо  и без  грева.  По
этому  поводу, кстати, он поначалу очень  жестко поговорил  (наедине) с Тони
Сторожем и под конец беседы устыдил все же, что было несравнимо сложнее, чем
подавить силой.
     В  тот  вечер Красный не вернулся в камеру. Ребята рассказали, что  его
зверски,  до  больницы, избили в курилке. На следующий вечер с "бланшами"  и
кровоподтеками  явились  остальные  пятеро.  От  них  --  вопрос  ребром  --
потребовали лояльности.  "Либо  они  его,  либо их  они". Ребята  сгрудились
вокруг  Гека  и  ждали  его  слова,  потому что  привыкли  к  его верховному
положению  и потому  что  за время  совместной  отсидки  прониклись  к  нему
уважением (и некоторым страхом).
     -- Да, ребятки, все понимаю. Подставлять вас не буду, не  сомневайтесь.
Завтра что  --  суббота?