срочно завозили военную технику, обновляли военно-воздушный флот и пополняли
военно-морской,  началась  усиленная  борьба  со  шпионами,  диверсантами  и
вредителями.  Лица с немецкими фамилиями  без разбора сгонялись  в спецзоны.
Под горячую руку  туда же загремели  евреи  с двусмысленными  фамилиями типа
Бетгер.   Напрасно   бедолаги   демонстрировали   свой  идиш   и   потрясали
скальпированными залупами  --  большинству из них  пришлось сидеть до  конца
войны.
     Опытные и грамотные  вояки, немцы  с налету взяли миллионный Картаген с
его  нефтепромыслами,  в  считанные  недели  оборудовали  укрепрайон и  явно
готовились  к   осени   (по-бабилонски  к  марту-апрелю)  заставить  Бабилон
капитулировать.  Однако Господин Президент рассудил  иначе и  отдал  приказ:
Картаген освободить до Дня Независимости 11 февраля, немцев изгнать с родной
земли. Средство для этого применили самое простое и  действенное при большом
количестве  материала:  атаки  в  лоб.  Погибло более полумиллиона  кадровых
военных и ополченцев, однако успехи были скромнее, чем хотелось бы. Господин
Президент развязал мошну: колоссальный золотой запас  безоглядно тратился на
новые и новые вооружения, все более мощные  и совершенные. Внешняя  разведка
получила умопомрачительные финансовые вливания и в поисках  военных секретов
напоролась  на  ядерные разработки... Но вот  с живой  силой -- восстановить
ресурсы было  не так просто, и тогда вспомнили о сидельцах: хочешь  жить  на
свободе -- искупи вину  кровью.  Сотни тысяч заключенных  предпочли штрафные
роты лагерям, среди них было немало золотых...
     4 февраля Картаген был освобожден. 2 марта потопили последний транспорт
с  остатками  немецких дивизий,  некогда  вторгшихся  в  Бабилон,  а  теперь
спасавшихся бегством. Бабилон положил в землю пять своих, чтобы справиться с
одним немцем,  но  приказ  Президента был  выполнен буквально: с бабилонской
земли  живым не ушел никто.  Почти не брали и пленных. Мода такая возникла в
войсках:  пленных не  брать. Командование в последние недели войны  отдавало
приказы,  сулило  ордена  за  пленных,  усиливало  пропаганду  --  ничто  не
помогало. После успешной атаки в  бункерах  и окопах находились только трупы
--  с  огнестрельными,  колотыми, резаными  и иными ранами, живых  не  было.
Особенно беспощадными  и яростными были штрафники,  всегда бросаемые в самое
пекло...
     Но по ржавому закону -- государству урка не слуга. В тылу ли, на  войне
служил -- значит, особачился, стал скуржавым -- общий привет! Хочешь жить --
объявись  жестяным  и  так живи.  Но  "воины" за  собой  вины не  ощущали  и
попытались  качать  права.  Их  попросту  стали  резать,  даже  не  допуская
дискуссии, и тогда авторитеты из вояк постановили на своих сходках: да будет
так! Их проба  --  скуржавая. Служба  на "хозяина" -- в пределах  закона, ИХ
закона!  У  любого  ржавого  есть  выбор: принять новый закон  или  умереть.
Тюремные  законы   остаются  прежними,  порядки  на  зонах  якобы   остаются
прежними...  Но коготок  увяз  -- всей  птичке пропасть.  Если можно служить
хозяину,  значит, и  в самодеятельности можно участвовать, и вообще  активно
сотрудничать с администрацией  зоны  (не  за красивые глазки, само собой, за
осязаемые выгоды). А господин  кум -- он что, не администрация? Так возникли
узаконенные контакты  с операми... Одним словом, в конфликте между ржавыми и
скуржавыми администрация  взяла сторону последних.  Однако многие, по старой
памяти,   не  хотели   принимать  закон,  по   которому  можно  лизать  жопу
администрации. И здесь плохо, и туда не вернуться... Отрицая и тех и других,
"нигилисты", как поначалу  они назвались, создали свой кодекс поведения.  Но
малограмотные   сидельцы  переделали  их  самоназвание  в  "никелисты",  так
родилась еще  одна  проба -- никель. А дальше  роение  проб приняло массовый
масштаб. Образовались свинцовая, медная, еще какие-то и даже стальная пробы.
Стальную, к  примеру, образовали жестяные  --  работяги.  Бывало  такое, что
господствующая на зоне проба очень круто заводила бредень  -- вконец обирала
и  прессовала  работягу. Перешедшие определенные пределы забитости и  страха
трудилы восставали  и вышибали пробу с  корнем -- из  зоны или на  тот свет.
Обретшие  свободу,   работяги  не  успевали  оглянуться,  как  уже  из  себя
выстраивали структуру  привилегий и  подавления, аналогичную предыдущим. Все
возвращалось на  круги своя: вчера  он  еще  ломом подпоясывался, а  сегодня
вершит судьбы недавних товарищей. И хреново вершит, как  правило, потому что
не соблюдает  старинных, поколениями  созданных  традиций, не  имеет опыта и
знаний.
     Каждая проба стремилась  утвердить себя на  зонах, сохранить и упрочить
свой аристократический статус по отношению ко всем прочим -- трудилам-фратам
прежде  всего,  ведь те работали,  а  значит,  и кормили.  Каждая  проба  не
признавала главенство ржавых и любых других проб. Каждая  проба вырабатывала
собственные нормы и ритуалы.  Амплитуда норм и правил была весьма широка, но
только  в пределах  тюремного закона, общего для всех: раскрытого стукача --
на нож,  по  заднице можно  хлопнуть только пидора,  после туалета мой руки,
перед карточным  долгом  все  равны,  и  так далее... Зона -- не курорт, это
общеизвестная истина; в ее пределах, тем не менее, разным сидельцам сиделось
по-разному  --  одним легче, другим  тяжелее.  Привилегий,  жратвы,  тепла и
возможностей выжить тем больше, чем сиделец богаче или по тюремной  иерархии
выше,   поэтому  индивидуумы  карабкаются  по  головам  окружающих  ближе  к
кормушке. То же  относится и к группам, классам заключенных -- к пробам. Вот
так  и  получилось,  что  одни  урки  начали  резать  и  трамбовать  других,
несогласных с ними. Резня шла по принципу все против всех, стальные с равным
удовольствием крушили ржавых и  скуржавых, свинцовые и медные  -- стальных и
скуржавых, да и ржавых, само собой. Однако если ржавый залетал в сталь или в
медь -- не было ему  пощады: кончали неумолимо  и тяжело, а если  попадал  к
скуржавым, то выбор существовал:  умри или  смени пробу. Многие предпочитали
позору смерть,  а многие меняли... В обратной  ситуации ржавые вообще никому
ничего не предлагали  -- убивали, и все. Поначалу ржавые  спесиво подошли  к
ситуации, мол, поставим ублюдков на колени или на ножи в два счета. Не вышло
в два счета -- через три года  после окончания войны из  каждых пяти зон три
уже   принадлежали  другим  пробам,  прежде  всего  скуржавым.  Такая  прыть
объяснялась  тем,  что  скуржавые   и  иные  пробы,  близкие  им   по  духу,
пользовались поддержкой администрации  в обмен на обещание искоренить ржавое
государство в государстве. Естественная убыль требовала  кадровых пополнений
и  материальной поддержки --  со  стороны  работяг в  первую голову.  Ржавые
сориентировались первыми: фратам даны  были  послабления,  четкие  права, не
подвластные  произволу  авторитетов, возможность спокойно  жить, не опасаясь
беспредела.
     Почти дружелюбное отношение к кормильцу принесло свои плоды:  когда  на
зоне  со смешанным контингентом  начиналась  очередная варфоломеевская ночь,
работяги всегда почти брали сторону  ржавых. Особенно это проявлялось, когда
ржавые восстанавливали контроль над стальными зонами:  беспредел на них иной
раз превосходил все мыслимые и  немыслимые  границы. Трудилы, сами создавшие
"крестьянское царство", разрывали  в клочки жесть-вождей, вчера пришедших на
их плечах к власти.
     Пробники  целенаправленно убивали друг друга на зонах  всех режимов, на
пересылках  и в  тюрьмах, на  этапах и  на воле,  группами и  поодиночке, на
приисках  полярного юга  и  на  "курортах"  севера.  Администрация  лагерей,
поощрявшая поначалу кровавую самодеятельность, уже  утратила  в значительной
мере контроль над событиями и в докладах на самый верх подавала происходящее
как  окончательное   загнивание  и  самоуничтожение  преступного  мира.   Но
преступный  мир  не  собирался  исчезать, он  менялся, приспосабливался... и
продолжал убивать и жить. От края и до края седьмого континента-государства,
по  всем  зонам, густыми веснушками  усыпавшими его тело, сквозь десятилетия
катилось колесо великой войны, которую поколения сидельцев, прошедших сквозь
нее, нарекли "Рваклей".

     Гек  многое узнал о предстоящей зонной жизни за те  четыре  месяца, что
прошли  на  крытой  в  ожидании  суда  и  приговора.  Нельзя  сказать, чтобы
услышанное  его вдохновило; малолетка -- не мармелад.  В  камере кроме  него
торчало  пятеро  несовершеннолетних и один "папахен"  --  взрослый,  опытный
сиделец, который  следил за соблюдением  в  камере  тюремных  порядков.  Это
обычная практика в следственных изоляторах,  поскольку дети, предоставленные
сами себе в экстремальных условиях, звереют, не ведая пределов и тормозов.
     Геку  приготовили  прописку,  как первый раз сидящему, и он не возражал
поначалу, но  когда требования сокамерников, связанные  с парашей  и  зубной
щеткой, стали принимать откровенно издевательский характер,  Гек без  лишних
разговоров  кинулся в  драку. Его,  конечно  же,  побили,  -- в камере самый
младший (до его вселения) пацаненок был на три года его старше... Но от шума
проснулся папахен  и  двумя  пинками быстро  укоротил  задир.  Потом  провел
расследование,  признал  Гека  правым  и  предложил   получить  с  обидчика,
произвольно  выдернутого и  выбранного  из  всей  шайки.  Гек  задумался  и,
почувствовав проверку, назначил одну "пиявку".
     Он  же и приводил приговор в исполнение: ладонь левой  руки наложил  на
темя обидчику, правой  рукой  оттянул, как пружину, средний палец  левой  же
руки и резко отпустил.  Специалисты из взрослых иной раз показывали чудеса в
пиявочном деле:  тремя  пиявками  лопатоподобных  рук могли  вызвать  легкое
сотрясение мозга.  Гек, со своими прутиками десятилетнего ребенка, не вызвал
бы  сотрясение  мозга  даже  у  лягушки,  но  важен был  подход  и  принцип.
Умеренность  новичка  произвела  хорошее  впечатление,  и  его  приняли  без
дальнейших испытаний.
     Полезных рекомендаций и советов он  получил множество, но когда  пришла
пора  вытряхиваться из этапного вагонзака и подниматься  на  зону, тоскливые
предчувствия сжали сердце бедняге Гекатору, и предчувствия его не обманули.
     Новичков били всегда, но за Гека взялись очень уж рьяно.  Если бы он не
был  столь закаленным к побоям и не таким упрямым, его бы оставили в  покое.
Но   он  держался   и   не   давал   ком.   отделения   --   "комоду",   его
дружкам-держимордам почувствовать свое моральное  превосходство над плюгавым
пацаненком. В этом соревновании "упоров"  перевес был  не  на стороне  Гека,
который  обладал  только  одним  козырем:  привычкой  выносить  побои.   Все
остальные козыри находились в кулаках у Рамона и его присных.
     Месяцев  через  восемь   не  смертельных,  но  регулярных,  практически
ежедневных побоев  Гек начал сдавать.  Он уже  не  бросался в драку  первый,
быстрее  стал  падать  с  ног. Он  ходил в тюремную  школу, в первый  класс,
успеваемость стала резко снижаться, что усиливало побои. Круг замыкался. Гек
видел, какова жизнь у  опущенных на дно  зонной  жизни, у кожанов, и всерьез
начал подумывать о саморубе: сунуть левую руку под  гильотину в  бумагорезке
-- и больничка надолго обеспечена, а там еще куда переведут...
     Удача  подвалила  к  концу  первого  года отсидки:  по  этапу  пригнали
пятнадцатилетнего  чернокожего  рецидивиста  по   кличке  Чомбе,  отчаянного
нетака. Это был  его второй  срок  за  кражи из моторов на улицах  Бабилона.
Когда он появился на  утренней  поверке, все нетаки зоны приветствовали  его
восторженным ревом. Он же поднял руки, сцепленные в замок, и поприветствовал
зону.  Во рту у  него дымился специально  приготовленный  для  торжественной
минуты окурок. Прямо с поверки его спустили за это в трюм на пять суток, как
оно  и ожидалось  и входило в программу. А на шестые определили и  отвели  в
тринадцатый отряд, где жил и Гек.
     -- Из Бабилона есть кто? -- вопросил он перед отбоем.
     Тишина  была  ему ответом,  бабилонские  обычно сидели  ниже,  на южных
зонах, хотя и здесь попадались иногда.
     -- Так что, есть земели? Из Бабилона?
     В это  время вернулся из умывальника Гек, который  только  что  получил
очередную порцию мордотыков.
     -- Я с Бабилона, -- ответил он, почуяв просвет в конце тоннеля.
     -- Что ты свистишь, Мизер (лагерная кличка Гека была -- Мизер, за малый
рост и  возраст),  ты же  из Иневии. Чомбе,  брешет он, не слушай урода,  --
подал голос Тумба, толстый армянин из числа нетаков.
     --  Я  из  Бабилона,  --  спокойно  повторил  Гек,  понимая,  что  даже
призрачного шанса на изменение в судьбе упускать нельзя.
     --  А где ты жил?  --  И пошел дотошный и  беспорядочный разговор: кого
знаешь,  да  чего видел...  Все получилось  в  цвет: Чомбе учился  в  той же
пятьдесят  пятой  школе,  что  и Гек,  только  находился по  другую  сторону
баррикады во внешкольное время. Игра  под  патрончики была  его страстью, но
возраст уже  не  позволял,  как  бывало,  шастать  по стрельбищу... На  зоне
земляки редки, а территориальные разногласия -- они для воли.
     -- Бьют?
     --  Постоянно. Рамон, бугор отряда, псина позорная,  докапывается ни за
что.
     -- А нетаки не вступались?
     -- А чего бы им за меня вступаться,  меня с воли не греют, а так -- кто
я им?
     --  Пошли, в  нашем углу спать будешь! -- Вдруг  спохватился: -- Гурам,
Мизер по жизни -- он как?
     -- Ништяк, хоть  и маленький. Говна в нем нет, -- отозвался все тот  же
армянин. -- Я и сам вмешаться уже хотел...
     "Долго же ты собирался", -- мысленно ответил ему Гек.

Глава 10

     Ветер на холме
     Споткнулся о подснежник.
     Январский ветер.

     -- Гля, гля,  робя! Как  Мизер  наворачивает! -- хохотал  в  тот  вечер
подвыпивший Чомбе,  показывая  на Гека пальцем. -- Бациллой небось давно  не
разговлялся?
     -- С воли, -- улыбался Гек раздутыми от колбасы щеками.
     Гуляли  вшестером в  каптерке  у Гурамова  земляка, каптерщика  Стефана
Папикяна,  по  прозвищу  Попус.  Еще один  нетак  симулировал  аппендицит  в
больничке, один  сидел в изоляторе,  один был в  ночной  смене  на  промзоне
(караулил "черную" -- посылку со жратвой, чаем, куревом и выпивкой; его долю
отложили  отдельно). Гек  отказался от  рома, присланного  Чомбе нетаками из
второго отряда, где тот жил во время прошлой отсидки, пил лимонад; остальные
разбавляли одно другим в индивидуальных пропорциях. Стол был богатый: помимо
выпивки  и  палки полукопченой  колбасы  нарезаны были  две буханки черного,
свежего  еще  хлеба,  стояли   две  банки  шпрот,   помидоры,  зеленый  лук,
килограммовая  банка  тушенки,  солидный,  граммов  на двести,  кус  мягкого
желтого масла, куб цейлонского чая и пригоршня конфет. Весь этот год Гек вел
полуголодное существование, посылок ему никто не слал, угощали  его товарищи
по отряду исключительно редко,  поскольку не  было в  нем влияния и  силы, а
кормили  на зоне хоть и по нормам, но, видимо, плохие это были нормы. Да еще
усыхал приварок по дороге на лагерный стол.
     Два производства  было  на  промзоне:  делали  телевизионные  кабели на
экструдерах, там  же  лили  шнуры-удлинители  на  пресс-автоматах, в  другом
корпусе  гнали  обои  для производственных  и  канцелярских  помещений.  Гек
работал  на  оплетке -- медными нитями накладывал экран  на  кабельную жилу.
Работа простая,  но надо было следить за исправностью  сменных  обматывающих
устройств -- коклюшек,  у  которых постоянно  перетирались держащие  крючки.
Коклюшки приходилось часто менять, а слесарь, обеспечивавший новые коклюшки,
был из  вольнонаемных  -- вечно  под  мухой  и  ленивый. Кое-как  норму  Гек
научился  вырабатывать, но о  доппайке  и речи быть не  могло.  Редко  когда
удавалось спереть шнур  или  моток с  кабелем, чтобы загнать их  слесарю или
другому  вольнонаемному, которым  заказан был путь в цех  готовой продукции.
Расплата шла  натурой:  хлебом, сахаром, куревом, реже деньгами.  Курево Гек
менял дальше  -- на  хлеб или порцию каши, ячневой или перловой,  других  на
зоне не бывало. Раз  он как-то ухватил холодного копчения скумбрию -- больше
половины рыбины, вкусной и  жирной, только пить потом очень хотелось. Ну, да
не этап -- отошел к крану да пей сколько хочешь.
     Битье  кончилось.  Гек  пока еще  не  вышел  в  полноправные  нетаки, в
изолятор не  спускался,  но к  тому дело шло:  работать он  перестал,  норму
теперь ему и так закрывали, режим нарушал по целому ряду позиций: робу носил
ушитую, учиться бросил, играл в карты,  держал неположенное -- мойку, стиры,
вшивник (лезвие  бритвы,  карты, неуставную одежду).  Рамон  косился и урчал
глухо,  но  громко выступать  опасался -- нетаки  были  резкими  ребятами  и
разборок  не  боялись:  им  досрочное  освобождение  не  светит.  Норму  Гек
вырабатывал в  карты. У  него  прорезались потрясающие способности  к игре в
покер и блэк-джек. И если в блэк-джек отныне ему играть было вроде как  и не
положено, то в штосс и покер, законные блатные игры, -- сколько угодно.
     "Исполнять" Гека научил  все тот же  Чомбе, лидер нетаков  тринадцатого
отряда  и звезда  зоны. Гек с такой скоростью  овладевал наукой,  что  через
полгода с легкостью обшпиливал  учителя его же колодой. Чомбе,  конечно, это
казалось иной раз обидным, но  он нашел  в себе силы и не возбухал.  Однажды
они заигрались и не заметили, как к ним подкрался старший воспитатель  зоны.
Оба  огребли по максимуму: десять суток штрафного изолятора. Чомбе отсидел и
вышел, а  Гек принял еще пять суток за пререкания  с дежурным  воспитателем.
Холодно   сиделось   в  трюме   и  голодно,  грев  для  него  пропулить   не
представлялось  возможным,  а  холодно здесь было всегда, даже летом. Но  по
выходе его ждала радость немалая: на устроенном в его честь "банкете" в  той
же  каптерке  ему  выдали  новые  сапоги  и разрешили  сделать  портачку  на
предплечье  --  тюльпан,  обвитый  проволокой  с  тремя  колючками  и  тремя
буковками, разделенными точками. Теперь он был полноправный нетак, хотя и  в
новом своем  качестве  упорно  от  выпивки  отказывался,  разве  что  чифиря
глоточек делал на общих сборищах.
     Прошел еще  год, второй из трех начисленных. Откинулся  досрочно Рамон,
главный  обидчик  Гека. Нетаки накануне  привели  его в склад (дело было  на
промзоне),  где  Гек  избивал его  в течение часа с малыми перерывами (когда
шухер  объявляли). Рамон и не  пытался даже ответить, хотя  всяко был крепче
Гека: ему исполнилось семнадцать, а Геку  двенадцать... Гек перед  избиением
объявил ему  ультиматум: или за  свой прошлый  беспредел он вытерпит разовое
избиение без опускания,  или вместо воли поедет на кладбище вперед ногами, в
чем  Гек побожился  отчаянно и вслух  перед Рамоном и  всеми нетаками. Рамон
струсил:  такая  ненависть  горела  в  глазах  Гека,  что  Рамон даже  и  не
усомнился,  что божба  этого гаденыша  --  не  блеф.  Жизнь  одна, а свобода
близко...  Да  и остальные нетаки не  простят, если  один из этих гнид из-за
него опарафинится...  Рамон  выдержал  избиение, но в тот  же  день, по  его
заявлению,  подкрепленному  экспертизой,  Гека  спустили  в  трюм,  а оттуда
принялись  таскать  на   допросы  --  мелькнуло  стремительное  внутризонное
следствие  и завершилось второй судимостью: недоказанная угроза убийством не
прошла, но злостное хулиганство -- было. Так Гек раскрутился еще на два года
(взрослых, естественно,  а реально -- еще один год  к трем накопленным).  Со
стороны  Рамона  правил игры  не  было нарушено, козлам  положено  поступать
по-козлиному,  но  отныне  тянуть срок  ему не  рекомендовалось, особенно на
черном взросляке, хотя даже и скуржавые таких не уважали.
     --  Чомбе,  слушай,  не в  падлу: одолжи  десятку.  В четвертом  отряде
очередь на портачку подошла,