ли сейчас дело обернется хорошо, значит вес в порядке! Но если  что-нибудь
пойдет неладно, значит - времена переменились, и я буду  говорить  и  делать
только то, что мне выгодно, и ни у  кого  не  буду  спрашивать  совета.  Мое
нравственное влияние на этих мальчишек, - добавил мистер  Сквирс  с  сугубой
важностью, - пошатнулось до самого фундамента. Образы  миссис  Сквирс,  моей
дочери и моего сына Уэкфорда, страдающих от недоедания, вечно  передо  мной!
Рядом с ними тают и исчезают  все  прочие  соображения.  При  таком  роковом
положении дел единственное число во всей арифметике, какое известно мне  как
супругу и отцу, это число один!
     Долго ли еще декламировал бы мистер Сквирс и  к  какому  бурному  спору
могла бы привести его декламация, никто не знает. На этом месте его прервало
прибытие кареты и полицейского агента,  который  должен  был  составить  ему
компанию.  С  большим  достоинством  он  водрузил   шляпу   поверх   платка,
обмотанного вокруг головы, и, сунув одну руку в карман и просунув другую под
руку агента, позволил себя увести.
     "Я так и предполагал, раз он не послал за мной! - подумал Ральф. - Этот
субъект - вижу ясно по всем его пьяным выходкам - решил пойти против меня. Я
окружен таким тесным кольцом, что они, подобно зверям в басне, набрасываются
теперь на меня, хотя было время, и не дальше чем вчера, когда эти люди  были
вежливы и угодливы. Но они не сдвинут меня с места. Я не сойду с  дороги.  Я
не отступлю ни на дюйм!"
     Он вернулся домой и обрадовался, узнав, что его  экoномка  жалуется  на
нездоровье: теперь у него был предлог остаться одному и  отослать  ее  туда,
где она жила, а жила она поблизости. Затем при свете одной свечи он сел и  в
первый раз начал думать обо всем, что произошло в тот день.
     Он не ел и не пил со вчерашнего вечера и в  добавление  к  перенесенным
душевным страданиям бродил в течение многих часов. Он чувствовал  дурноту  и
изнеможение, но ничего не мог есть, выпил только  стакан  воды  и  продолжал
сидеть, поддерживая голову рукой - не отдыхая  и  не  думая,  но  мучительно
стараясь и отдохнуть и  подумать,  сознавая  только,  что  все  его  чувства
временно оцепенели, кроме чувства усталости и опустошенности.
     Было около десяти часов, когда он услышал стук в  дверь,  но  продолжал
сидеть неподвижно, как и раньше, словно не в силах был сосредоточиться. Стук
повторялся снова и снова, и несколько раз он услышал, как на улице говорили,
что в окне свет (он знал, что говорят о его свече), прежде чем заставил себя
встать и спуститься вниз.
     - Мистер Никльби, получено ужасное известие, и меня прислали за вами  -
просить,  чтобы  вы  сейчас  же  отправились  со  мной,  -  произнес  голос,
показавшийся ему Знакомым.
     Поднеся руку к глазам и выглянув, он  увидел  стоявшего  на  ступеньках
Тима Линкинуотера.
     - Куда? - спросил Ральф.
     - К нам, где вы были сегодня утром. Меня ждет карета.
     - Зачем мне туда ехать? - спросил Ральф.
     - Не спрашивайте - зачем, но, прошу вас, поедем.
     - Второе издание сегодняшнего дня! - произнес Ральф, делая  вид,  будто
хочет закрыть дверь.
     - Нет, нет! -  воскликнул  Тим,  схватив  его  за  руку.  -  Вы  должны
услышать, что  произошло.  Нечто  ужасное,  мистер  Никльби!  И  близко  вас
касается. Неужели вы думаете, что я стал бы это говорить или  приехал  бы  к
вам, если бы дело обстояло иначе?
     Ральф посмотрел на него пристальнее. Видя, что тот в самом  деле  очень
взволнован, он заколебался и не знал, что сказать, что подумать.
     - Вам лучше выслушать это сейчас, а не в другой раз, -  сказал  Тим.  -
Это может оказать на вас какое-то воздействие. Ради бога, идемте!
     Быть может, в другое время упрямство  и  ненависть  Ральфа  устояли  бы
перед зовом этих людей, но теперь, после минутного колебания, он вернулся  в
переднюю за шляпой и, выйдя, сел в карету, не говоря ни слова.
     Тим хорошо запомнил и впоследствии  часто  говорил,  что,  когда  Ральф
Никльби пошел за шляпой, он увидел при свете свечи, которую  Ральф  поставил
на стул, что тот пошатывается и спотыкается, как пьяный. Ступив на  подножку
кареты, - Тим и это хорошо запомнил,- Ральф оглянулся и обратил к нему  лицо
такое пепельно-серое, такое странное и безучастное, что Тим содрогнулся, был
момент, когда он почти боялся следовать за ним. Многим хотелось думать,  что
в то мгновение Ральфом овладели мрачные предчувствия, но, пожалуй, с большим
основанием можно объяснить его волнение тем, что он перенес в тот день.
     Глубокое молчание не  нарушалось  во  время  поездки.  Прибыв  к  месту
назначения, Ральф вошел вслед за своим проводником в дом -  в  комнату,  где
находились оба брата.  Он  был  так  изумлен,  чтобы  не  сказать  устрашен,
каким-то безмолвным сочувствием к нему, сквозившим и  в  их  обращении  и  в
обращении старого клерка, что едва мог говорить.
     Однако он сел и ухитрился произнести отрывисто:
     - Что... что вы еще... имеете мне сказать, кроме того... что  было  уже
сказано?
     Комната  была   старинная,   большая,   очень   скудно   освещенная   и
заканчивающаяся нишей с окном, где  висели  тяжелые  драпри.  Заговорив,  он
бросил взгляд в ту сторону, и ему  почудилось,  будто  он  смутно  различает
фигуру человека. Это впечатление подтвердилось, когда он увидел, что  фигура
шевельнулась, как будто смущенная его пристальным взглядом.
     - Кто это там? - спросил он.
     - Тот, кто доставил нам два часа назад сведения, побудившие нас послать
за вами, - ответил брат Чарльз. - Пусть он побудет там, сэр, пусть  он  пока
побудет там.
     - Опять загадки! - дрогнувшим голосом произнес Ральф. - Ну-с, сэр?
     Обратив лицо к братьям, он  принужден  был  отвернуться  от  окна,  но,
прежде чем  те  успели  заговорить,  он  снова  оглянулся.  Было  ясно,  что
присутствие   невидимого   человека   вызывает   у   него   беспокойство   и
замешательство, так как он оглядывался несколько раз  и,  наконец,  придя  в
нервическое состояние, буквально лишавшее его  сил  отвести  глаза  от  того
места,  сел  так,  чтобы  находиться  лицом  к  нему,  пробормотав  в   виде
оправдания, что его раздражает свет.
     Братья некоторое время совещались в сторонке. Было заметно по тону  их,
что они взволнованы. Раза два или три Ральф бросил на них взгляд и  в  конце
концов сказал, сохраняя с большим усилием самообладание:
     - Ну, в чем дело? Если меля в такой поздний час увозят из  дому,  пусть
это будет хотя бы не попусту. Что вы хотели мне сказать?  -  После  короткой
паузы он добавил: - Умерла моя племянница?
     Он коснулся темы, которая облегчила возможность начать  разговор.  Брат
Чарльз повернулся и сказал, что действительно  они  должны  сообщить  ему  о
смерти, но что его племянница здорова.
     - Уж не хотите ли вы мне сказать, что ее брат умер? - воскликнул Ральф,
сверкнув глазами. - Нет, это было бы слишком хорошо! Я бы не  поверил,  если
бы вы это мне сказали. Это  слишком  желанная  весть,  чтобы  она  оказалась
правдой.
     - Стыдитесь, жестокий, бессердечный человек! - с жаром вскричал  другой
брат.  -  Приготовьтесь  выслушать  сообщение,  которое  даже  вас  заставит
отпрянуть и  содрогнуться,  если  остались  у  вас  в  груди  хоть  какие-то
человеческие чувства! А если мы вам скажем, что бедный, несчастный  мальчик,
поистине дитя, но дитя, никогда не знавшее ни одной из тех нежных ласк и  ни
одного из тех веселых часов, какие на протяжении всей нашей жизни заставляют
нас вспоминать о детстве,  как  о  счастливом  сне,  -  доброе,  безобидное,
любящее создание, которое никогда не оскорбляло вас и не причиняло вам  зла,
но  на  которое  вы  излили  злобу  и  ненависть,  питаемые  вами  к  вашему
племяннику, и которым вы  воспользовались,  чтобы  дать  волю  вашим  низким
чувствам  к  Николасу,  -  если  мы  скажем  вам,   что   сломленный   вашим
преследованием, сэр, и нуждой, и  жестоким  обращением  на  протяжении  всей
жизни, короткой по годам, но долгой  по  числу  страданий,  этот  несчастный
отправился поведать свою грустную повесть туда, где вам,  конечно,  придется
дать ответ за вашу долю участия в ней?
     - Если вы хотите сказать, - начал Ральф, - если вы хотите сказать,  что
он умер, я вам прощаю все остальное. Если вы хотите сказать, что он умер,  я
в долгу у вас, ваш должник на всю жизнь. Он умер! Я это вижу по вашим лицам.
Кто торжествует теперь? Так вот оно, ваше ужасное  известие,  ваша  страшная
новость! Вы видите, как она подействовала на меня. Вы  хорошо  сделали,  что
послали за мной. Я бы прошел пешком сто миль по грязи, в слякоть, в темноте,
чтобы именно теперь услышать эту весть!
     Даже сейчас, как ни был он охвачен этой жестокой радостью, Ральф увидел
на лицах обоих братьев наряду с отвращением  и  ужасом  какую-то  непонятную
жалость к нему, которую заметил раньше.
     - И эти сведения принес вам он, -  сказал  Ральф,  указывая  пальцем  в
сторону упомянутой ниши. - И ждал здесь, чтобы увидеть  меня  поверженным  и
разбитым! Ха-ха-ха! Но я говорю ему, что еще много дней я буду острым  шипом
в его боку, а вам обоим я повторяю, что  вы  его  еще  не  знаете  и  будете
оплакивать тот день, когда пожалели этого бродягу!
     - Вы меня принимаете за вашего племянника, - раздался глухой  голос.  -
Лучше было бы и для вас и для меня, если бы я и в самом деле был им.
     Фигура, которую он видел так смутно, встала и медленно приблизилась. Он
отпрянул. Он увидел, что перед ним стоит не Николас, как он  предполагал,  -
перед ним стоял Брукер.
     У Ральфа,  казалось  ему,  не  было  никаких  оснований  бояться  этого
человека. Но бледность, замеченная у него в этот вечер, когда  он  вышел  из
дому, снова разлилась по его лицу. Видно было, что он задрожал, и голос  его
изменился, когда он сказал, устремив взгляд на Брукера:
     - Что делает здесь этот человек? Знаете ли  вы,  что  он  -  каторжник,
преступник, просто вор?
     - Выслушайте его! О мистер Никльби, выслушайте его, кем бы он ни был! -
воскликнули братья с таким жаром, что Ральф с изумлением повернулся к ним.
     Они указали на Брукера.  Ральф  снова  взглянул  на  него  -  казалось,
машинально.
     - Этот мальчик, - сказал тот, - о котором говорили джентльмены...
     - ...Этот мальчик... - повторил Ральф, тупо глядя на него.
     - ...которого я видел мертвым и  окоченевшим  на  его  ложе  и  который
теперь в могиле...
     - ...который теперь в могиле... - как эхо, повторил  Ральф,  словно  во
сне.
     Человек поднял глаза и торжественно сложил руки:
     - ...был вашим единственным сыном, да поможет мне бог!
     Среди мертвого молчания Ральф сел, прижимая рукн к вискам. Через минуту
он их опустил, и никогда еще не  видели  такого  страшного  лица,  какое  он
открыл, не видели ни у кого - разве только у тех, кого обезобразила рана. Он
посмотрел на Брукера, стоявшего теперь близко от него,  но  не  произнес  ни
слова, не издал ни звука, не сделал ни одного жеста.
     - Джентльмены! - сказал Брукер. - Я ничего не скажу в свое  оправдание.
Уже давно нет для меня оправдания. Если, рассказывая, как все это случилось,
я говорю, что со мной поступили жестоко и, быть  может,  исказили  подлинную
мою природу, - я это делаю не для своей защиты, но только  потому,  что  это
необходимо для моего рассказа. Я - преступник.
     Он остановился,  словно  припоминая,  и,  отведя  взгляд  от  Ральфа  и
обращаясь к обоим братьям, продолжал приглушенным и смиренным голосом:
     - Джентльмены! Среди тех, кто имел некогда дело с этим человеком  -  то
есть лет двадцать или двадцать пять  тому  назад,  -  был  один  неотесанный
джентльмен, охотник на лисиц, пьяница,  который  спустил  свое  состояние  и
намеревался промотать состояние своей сестры. Родители у них умерли,  и  она
жила с ним и вела его хозяйство. Не знаю, задумал ли он, - Брукер показал на
Ральфа, - воспользоваться силой своей натуры  и  воздействовать  на  молодую
женщину, но он довольно часто бывал у них в  доме  в  Лейстершире  и  иногда
живал там по нескольку дней. Прежде их связывали тесные  деловые  отношения,
и, быть может, он приезжал из соображений деловых или же с  целью  поправить
дела клиента, которые шли очень плохо. Во всяком случае,  он  приезжал  ради
наживы. Сестра джентльмена была девушка не  очень  молоденькая,  но,  как  я
слышал, красивая и располагала большим состоянием. С течением времени он  на
ней женился. Та же любовь к наживе,  которая  привела  его  к  этому  браку,
побудила его окружить брак  глубокой  тайной,  так  как  завещание  ее  отца
гласило, что, если она выйдет замуж против  воли  брата,  ее  состояние,  на
которое она имела только пожизненное  право  пользования,  пока  остается  в
девицах, должно перейти к другой ветви семьи. Брат не давал  согласия,  если
она не купит его и не заплатит дорого. На такую жертву не соглашался  мистер
Никльби. Итак, они продолжали хранить брак  в  тайне  и  ждали,  чтобы  брат
сломал себе шею или умер от  горячки.  Этого  с  ним  не  случилось,  а  тем
временем у них родился сын. Ребенка отослали к кормилице,  подальше  от  тех
мест. Мать видела его только раз иди два, да и то тайком, а отец - так жадно
домогался он денег, которые теперь были у него,  казалось,  почти  в  руках,
потому что его шурин был очень болен и с каждым днем ему становилось хуже, -
отец ни разу не навестил ребенка, чтобы не  возбуждать  подозрений.  Болезнь
брата затягивалась; жена мистера Никльби упорно настаивала, чтобы он объявил
о их браке; он решительно отказал. Она осталась одна в  скучном  деревенском
доме, не видя никого или почти никого, кроме разгульных,  пьяных  охотников.
Мистер Никльби жил в Лондоне и вел свои дела. Происходили  бурные  ссоры,  и
примерно через семь лет после свадьбы, когда оставалось несколько недель  до
смерти брата, которая разрешила бы все, она покинула мужа и убежала с  более
молодым.
     Он сделал паузу, но Ральф не шелохнулся, и братья дали знак продолжать.
     - Вот тогда-то я услышал об этих обстоятельствах от него самого.  Тогда
они перестали быть тайной - о них узнали  и  брат  и  другие,  но  мне  было
сообщено о них не по этой причине, а потому, что я был нужен. Он преследовал
беглецов. Кое-кто говорил - чтобы нажиться на позоре своей жены, но я думаю,
он преследовал их, чтобы жестоко отомстить, потому  что  мстительность  была
свойственна его натуре в той же мере, что и алчность, если не в большей.  Он
их не нашел, и вскоре она умерла. Не знаю, показалось ли ему, что  он  может
полюбить ребенка, или он хотел увериться, что ребенок никогда не  достанется
матери, но только перед отъездом он поручил мне привезти его домой. И я  это
сделал.
     Дальше он продолжал еще более смиренным тоном  и  говорил  очень  тихо,
указывая при этом на Ральфа:
     - Он поступил по отношению  ко  мне  плохо.  Жестоко.  Об  этом  я  ему
напомнил недавно, когда встретил его на улице. И я его ненавидел.  Я  привез
ребенка домой, в его собственный дом, и  поместил  на  чердаке.  От  плохого
ухода ребенок стал болеть, и мне пришлось позвать доктора,  который  сказал,
что мальчик нуждается в перемене климата, иначе он умрет. Я думаю, это-то  и
навело  меня  на  мысль...  И  тогда  же  я  ее  выполнил.  Мистер   Никльби
отсутствовал полтора месяца, а  когда  он  вернулся,  я  сказал  ему  -  все
подробности были обдуманы и подкреплены доказательствами, никто не мог ни  в
чем меня заподозрить, - что  ребенок  умер  и  похоронен.  Может  быть,  это
разрушило какие-то его планы или в нем могло говорить  естественное  чувство
привязанности, но он был огорчен, а я утвердился в своем  намерении  открыть
ему когда-нибудь тайну и превратить ее в орудие вымогательства. Как и многие
другие, я слыхал об йоркширских школах. Я отвез ребенка в одну из этих школ,
которую содержал некий Сквирс, и оставил его там. Я дал ему  фамилию  Смайк.
На протяжении шести лет я платил за него по двадцать фунтов в год,  все  это
время не заикаясь о моей тайне, потому  что  после  новых  жестоких  обид  я
бросил службу у его отца и снова с ним  поссорился.  Меня  выслали  из  этой
страны. Я был в отсутствии почти восемь лет. Немедленно  по  возвращении  на
родину я поехал в Йоркшир и, бродя вечером по  деревне,  наводил  справки  о
мальчиках в школе и скоро узнал, что тот, кого  я  там  поместил,  убежал  с
молодым человеком, носившим ту же фамилию, что и отец мальчика.  Я  разыскал
его отца в Лондоне и намекнул, что могу ему кое-что  сообщить.  Я  попытался
добыть денег на жизнь, но он оттолкнул меня с угрозами. Тогда я отыскал  его
клерка и, действуя осторожно и внушив ему необходимость вступить в  сношения
со мной, узнал о том, что происходит. И это я сказал ему, что мальчик  -  не
сын того человека, который выдает себя за его отца. За все это  время  я  ни
разу не видел мальчика. Наконец из того же источника я получил сведения, что
он очень болен и где он находится. Я  поехал  туда,  чтобы,  если  возможно,
воскресить в его памяти воспоминание обо мне и этим подтвердить  то,  что  я
рассказываю. Я появился перед ним неожиданно, но не успел я заговорить,  как
он узнал меня (у бедняги были все основания  меня  помнить!),  а  я  мог  бы
поклясться, что это он, даже если бы встретил  его  в  Индии.  Я  узнал  это
жалобное  выражение  лица,  которое  видел  у  маленького   ребенка.   После
нескольких дней колебаний  я  обратился  к  молодому  джентльмену,  на  чьем
попечении он находился, и услышал, что юноша умер. Молодой джентльмен знает,
что Смайк узнал меня сразу, он часто описывал ему меня, рассказывая  о  том,
как я оставил его в школе. Смайк помнил и чердак - о нем я  упоминал,  -  он
есть и по сей день в доме его отца. Вот моя  история.  Я  хочу,  чтобы  меня
свели лицом к  лицу  с  владельцем  школы  и  проверили  любую  часть  моего
рассказа, и я докажу, что все в нем - правда и на моей душе этот грех.
     - Несчастный! - воскликнули братья. - Чем можете вы его искупить?
     - Ничем, джентльмены, ничем! Ничем не  могу  искупить,  и  нет  у  меня
теперь никакой надежды. Я стар годами, а горе и  невзгоды  делают  меня  еще
старше. Это признание не может принести мне ничего, кроме новых страданий  и
кары, но я не отрекусь  от  него,  что  бы  ни  случилось!  Я  стал  орудием
страшного возмездия, настигшего этого человека, который,  жадно  стремясь  к
своей низкой цели, преследовал свое родное дитя и привел его к  смерти.  Это
возмездие должно настигнуть и меня. Да, я знаю,  оно  должно  обрушиться  на
меня! Слишком поздно мне искупать вину и ни в этом мире,  ни  в  будущем  не
может быть у меня никакой надежды!
     Едва он кончил говорить, как лампа, стоявшая  на  столе  неподалеку  от
Ральфа, была сброшена на пол, и они  остались  в  темноте.  После  недолгого
замешательства зажгли другую. Все  это  произошло  очень  быстро,  но  когда
загорелся свет, Ральф Никльби уже исчез.
     Некоторое время добрые братья и Тим Линкинуотер ждали его  возвращения;
когда же стало очевидно, что он не вернется, они заколебались, посылать  или
не посылать за ним. Наконец, припомнив, как безмолвно и странно сидел он, не
меняя позы, во время свидания, и опасаясь,  не  болен  ли  он,  они  решили,
невзирая на поздний час, послать за ним на дом под  каким-нибудь  предлогом.
Найдя оправдание  в  присутствии  Брукера,  с  которым  они  не  знали,  как
поступить, не справившись с желаниями Ральфа, они постановили выполнить  это
решение, прежде чем лечь спать.


ГЛАВА LXI,
     в которой Николас и его сестра роняют себя в  глазах  всех
светских и благоразумных людей

     На следующее утро после исповеди Брукера Николас  вернулся  домой.  При
встрече были очень взволнованы и он и его домашние, так как из его писем они
знали о случившемся, и, помимо того, что его горе было их горем, они  вместе
с ним оплакивали смерть того, чье жалкое положение и беспомощность завоев