дстриганьем и завивкой  было  покончено,  старый  джентльмен,
который сидел в ожидании, встал и, выйдя с Ньюменом и  его  опекаемой,  взял
Ньюмена под руку и некоторое время шествовал, не  делая  никаких  замечаний.
Ньюмен, которого мало кто мог превзойти в уменье безмолвствовать, не пытался
нарушить молчание, и так продолжали они идти, пока почти  не  поравнялись  с
домом мисс Морлины, а тогда мистер Лиливик задал вопрос:
     - Мистер Ногс, Кенуигсы были очень потрясены этим известием?
     - Каким известием? - спросил в свою очередь Ньюмен.
     - Что я... я...
     - Женились? - подсказал Ньюмен.
     - Да! - ответил мистер Лиливик опять со стоном, который на этот раз  не
был замаскирован даже сопеньем.
     - Мама расплакалась, когда узнала, - вмешалась мисс Морлина,  -  но  мы
долго от нее скрывали, а папа был очень удручен, но теперь ему  лучше,  а  я
была очень больна, но мне тоже лучше.
     - Ты бы поцеловала твоего двоюродного дедушку Лиливика, если бы он тебя
попросил об этом, Морлина? - нерешительно осведомился сборщик.
     - Да, поцеловала бы, дядя  Лиливик,  -  ответила  Морлина  с  такой  же
энергией, какая была свойственна ее матери и отцу, - но не тетю Лиливик. Она
мне не тетя, и я никогда не буду называть ее тетей.
     Едва были произнесены  эти  слова,  как  мистер  Лиливик  схватил  мисс
Морлину на руки и поцеловал ее. Находясь к тому времени у  двери  дома,  где
жил мистер  Кенуигс  (дверь,  как  упоминалось  выше,  обычно  была  открыта
настежь), он вошел прямо в гостиную мистера Кенуигса и поставил мисс Морлину
посреди комнаты.  Мистер  и  миссис  Кенуигс  сидели  за  ужином.  При  виде
вероломного родственника миссис Кенуигс побледнела и почувствовала  дурноту,
а мистер Кенуигс величественно поднялся.
     - Кенуигс, - сказал сборщик, - пожмем друг другу руку!
     - Сэр! - сказал мистер Кенуигс. -  Было  время,  когда  я  с  гордостью
пожимал руку такому человеку, как тот, который сейчас меня  созерцает.  Было
время, сэр, - сказал  мистер  Кенуигс,  -  когда  посещение  этого  человека
пробуждало в груди моей и моего семейства чувства натуральные и бодрящие. Но
теперь я смотрю на этого человека с волнением, превосходящим решительно все,
и я спрашиваю себя: где его честь, где его прямота и  где  его  человеческая
природа?
     - Сьюзен Кенуигс! - проговорил мистер  Лиливик,  смиренно  обращаясь  к
племяннице. - Ты мне ничего не скажешь?
     - Ей это не по силам, сэр! - сказал мистер Кенуигс, энергически  ударив
кулаком по столу. - Когда она кормит здорового младенца и размышляет о вашем
жестоком поведении, четыре пинты пива едва могут поддержать ее.
     - Я рад, что младенец здоров. Я этому очень рад, - кротко сказал бедный
сборщик.
     Он коснулся самой чувствительной струны Кенуигсов.
     Миссис Кенуигс мгновенно залилась слезами, а мистер  Кенуигс  обнаружил
чрезвычайное волнение.
     - Приятнейшим моим чувством на протяжении  всего  того  времени,  когда
ожидалось это дитя, - горестно сказал мистер Кенуигс, - было такое  чувство:
"Если родится мальчик, на что  я  надеюсь,  ибо  слышал,  как  дядя  Лиливик
повторял снова и снова, что предпочел бы в следующий раз  мальчика,  -  если
родится мальчик, что скажет его дядя Лиливик? Как пожелает он  назвать  его?
Будет ли он Питер,  или  Александр,  или  Помпей,  или  Диоргин  {Искаженное
"Диоген"}, или кем он будет?" И теперь, когда я смотрю на него, драгоценное,
наивное, беспомощное дитя, которому его  ручонки  служат  только  для  того,
чтобы срывать крошечный чепчик, а ножонки - чтобы лягать собственное тельце,
- когда я вижу его, лежащего на коленях матери, воркующего  и  в  невинности
своей едва не удушающего себя своим собственным маленьким кулачком, -  когда
я вижу его в этом младенческом состоянии и думаю о том, что тот  самый  дядя
Лиливик, который должен был так его  полюбить,  улетучился,  -  такая  жажда
мести овладевает мной, что никакими словами ее не описать! И я чувствую себя
так, словно даже этот святой младенец повелевает мне ненавидеть его!
     Эта трогательная картина  глубоко  взволновала  миссис  Кенуигс.  После
неудачных  попыток  произнести  несколько  слов,  которые  тщетно   пытались
выбраться на поверхность, но захлебнулись и были смыты  неудержимым  потоком
слез, она заговорила.
     - Дядя! - сказала миссис Кенуигс. - Подумать только, что вы повернулись
спиной ко  мне,  и  к  моим  дорогим  детям,  и  к  Кенуигсу,  виновнику  их
существования, вы, когда  то  такой  нежный  и  любящий!  Мы  испепелили  бы
презрением, как молнией, всякого, кто намекнул бы нам о чем-либо подобном...
Вы, в честь которого был наречен у алтаря маленький Лиливик,  наш  первенец,
наш славный первый мальчик! О боже милостивый!
     - Разве мы интересовались когда-нибудь деньгами? -  осведомился  мистер
Кенуигс. - Разве думали мы когда-нибудь о богатстве?
     - Нет! - воскликнула миссис Кенуигс. - Я его презираю!
     - Я тоже презираю, - сказал мистер Кенуигс. - И всегда презирал.
     - Чувства мои были растерзаны, - продолжала миссис  Кенуигс,  -  сердце
мое разорвалось на части от тоски, роды начались с опозданием, мое  невинное
дитя от этого страдало, и, боюсь, Морлина совсем зачахла. И все это я прощаю
и забываю, и с вами, дядя, я  никогда  не  ссорилась.  Но  не  просите  меня
принять ее, никогда не просите об этом, дядя! Потому что я этого не  сделаю!
Не сделаю! Я не хочу, не хочу, не хочу!
     - Сьюэен, дорогая  моя,  подумай  о  твоем  ребенке!  -  сказал  мистер
Кенуигс.
     - Да! - взвизгнула миссис Кенуигс.  -  Я  подумаю  о  моем  ребенке,  я
подумаю о моем ребенке! О родном моем  ребенке,  которого  никакие  дяди  не
могут  у  меня  отнять!  О  моем  ненавидимом,   презираемом,   заброшенном,
отвергнутом ребеночке...
     И тут волнение миссис  Кенуигс  стало  столь  неудержимым,  что  мистер
Кенуигс поневоле должен был прибегнуть к нюхательной соли, как к внутреннему
средству, и к уксусу,  как  к  средству  наружному,  и  погубить  шнурок  от
корсета, четыре тесемки от юбки и несколько пуговиц.
     Ньюмен был молчаливым свидетелем этой сцены, так как мистер Лиливик дал
ему знак не уходить, а мистер Кенуигс кивком пригласил его  остаться.  Когда
миссис Кенуигс немножко оправилась и Ньюмен,  как  человек  имеющий  на  нее
некоторое влияние, принялся  увещевать  ее  и  успокаивать,  мистер  Лиливик
сказал, запинаясь:
     - Никогда не буду просить я никого из присутствующих  принимать  мою...
мне незачем произносить это слово, вы знаете... что я хочу сказать.  Кенуигс
и Сьюзен! Вчера... ровно неделя, как она... сбежала с капитаном в отставке!
     Мистер и миссис Кенуигс содрогнулись одновременно.
     - Сбежала с капитаном в отставке! - повторил мистер Лиливик. - Гнусно и
предательски сбежала  с  капитаном  в  отставке.  С  капитаном,  обладателем
толстого  и  распухшего  носа,  с  капитаном,  которого  каждый  почитал  бы
безопасным. В этой комнате, - сказал мистер, сурово  озираясь  вокруг,  -  я
впервые увидел Генриетту Питоукер! В этой комнате я отрекаюсь от нее навеки!
     Это  заявление  совершенно  изменило  положение  дел.  Миссис   Кенуигс
бросилась на шею  старому  джентльмену,  горько  упрекая  себя  за  недавнюю
жестокость и восклицая, что  если  она  страдала,  то  каковы  же  были  его
страдания! Мистер Кенуигс схватил его руку и поклялся в вечной  дружбе  и  в
раскаянии. Миссис Кенуигс пришла в ужас при мысли, что она пригрела  у  себя
на груди такую змею, ехидну, гадюку  и  гнусного  крокодила,  как  Генриетта
Питоукер. Мистер Кенуигс заявил, что  она,  должно  быть,  и  в  самом  деле
ужасна, если ей не пошло на пользу столь длительное созерцание  добродетелей
миссис Кенуигс. Миссис Кенуигс  припомнила,  как  мистер  Кенуигс  частенько
говорил, что его не вполне удовлетворяет поведение мисс Питоукер, и выразила
удивление, как это могло случиться, что ее ввела в заблуждение  эта  мерзкая
особа. Мистер Кенуигс припомнил, что у него мелькали подозрения, но  его  не
удивляет, если они не мелькали  у  миссис  Кенуигс,  ибо  миссис  Кенуигс  -
воплощенное целомудрие, чистота и  правда,  а  Генриетта  -  это  гнусность,
фальшь  и  обман.  И  мистер  и  миссис  Кенуигс  сказали  оба  со   слезами
сострадания, что все случилось к лучшему,  и  умоляли  доброго  сборщика  не
предаваться бесплодной тоске, но искать  утешения  в  обществе  тех  любящих
родственников, чьи объятия и сердца всегда для него раскрыты!
     - Из любви и уважения к вам, Сьюзен и Кенуигс, - сказал мистер Лиливик,
- но отнюдь не из мстительного и злобного  чувства  к  ней,  ибо  этого  она
недостойна, я завтра же утром переведу  на  ваших  детей,  с  тем  чтобы  им
выплатили в день их совершеннолетия или бракосочетания, те деньги, которые я
когда-то намерен был оставить им по завещанию. Акт составим завтра, и  одним
из свидетелей будет мистер  Ногс.  Сейчас  он  слышит  мое  обещание,  и  он
убедится, что оно будет исполнено.
     Потрясенные  этим  благородным  и  великодушным  предложением,   мистер
Кенуигс, миссис Кенуигс и мисс Морлина Кенуигс принялись рыдать все  вместе,
а когда их рыдания донеслись до смежной комнаты, где  спали  дети,  те  тоже
заплакали, и мистер Кенуигс бросился туда  как  сумасшедший,  принес  их  на
руках, по двое в каждой руке, опустил их в их ночных чепчиках и рубашонках к
ногам мистера Лиливика и предложил им возблагодарить и благословить его.
     - А теперь, - сказал мистер Лиливик, когда душераздирающая сцена пришла
к концу и детей убрали, - дайте мне поужинать. Все это произошло в  двадцати
милях от Лондона. Я приехал сегодня утром и слонялся целый день, не  решаясь
прийти и повидать вас. Я потакал ей во всем, она  поступала  по-своему,  она
делала все, что ей угодно, а  теперь  вот  она  что  сделала!  У  меня  было
двенадцать чайных ложек и двадцать  четыре  фунта  соверенами...  Сначала  я
обнаружил их пропажу... Это было испытание... Я чувствую, что впредь уже  не
в силах буду стучать  двойным  ударом  в  дверь  во  время  моих  обходов...
Пожалуйста, не будем больше говорить  об  этом...  Ложки  стоили...  но  все
равно... все равно!
     Изливая свои чувства в таком  бормотании,  старый  джентльмен  проронил
несколько слезинок, но его усадили в кресло и заставили - особых уговоров не
потребовалось - плотно поужинать, а когда он выкурил первую трубку и  осушил
с полдюжины стаканчиков, наполненных  из  чаши  пунша,  заказанной  мистером
Кенуигсом, чтобы ознаменовать возвращение сборщика в лоно семьи, он  хотя  и
пребывал в подавленном состоянии, но,  казалось,  совершенно  примирился  со
своей судьбой и был, пожалуй, даже рад бегству своей супруги.
     - Когда я смотрю на этого человека,  -  сказал  мистер  Кенуигс,  одной
рукой обвивая талию  миссис  Кенуигс,  другой  придерживая  трубку  (которая
заставляла  его  часто  моргать  и  сильно  кашлять,  так  как  он  не   был
курильщиком) и не спуская глаз с Морлины, сидевшей  на  коленях  у  дяди,  -
когда я смотрю на этого человека, снова вращающегося  в  сфере,  которую  он
украшает, и вижу, как привязанность его развивается в законном  направлении,
я чувствую, что природа  его  столь  же  возвышенна,  сколь  безупречно  его
положение общественного деятеля, и мне слышится тихий шепот моих  малолетних
детей, отныне обеспеченных: "Это такое  событие,  на  которое  взирает  само
небо!"


ГЛАВА LIII,
     содержащая  дальнейшее  развитие  заговора,  составленного
мистером Ральфом Никльби и мистером Артуром Грайдом

     С той твердой решимостью и устремленностью к цели, которые  критические
обстоятельства  столь  часто  порождают  даже  у  людей   с   темпераментом,
значительно менее возбудимым и более  вялым,  чем  тот,  каким  был  наделен
поклонник Маделайн Брэй, Николас вскочил на рассвете со своего  беспокойного
ложа, где  истекшей  ночью  не  посещал  его  сон,  и  приготовился  сделать
последнюю попытку, от которой зависела единственная слабая и хрупкая надежда
спасти Маделайн.
     Хотя у натур беспокойных и пылких утро, быть может,  и  является  самой
подходящей порой дня для деятельных трудов, но не всегда в этот час  надежда
бывает  особенно  крепкой,  а  дух  особенно  бодрым  и  жизнерадостным.   В
рискованных и тяжелых положениях молодость, привычка, упорные размышления  о
трудностях, нас окружающих, и знакомство с  ними  незаметно  уменьшают  наши
опасения  и  порождают  относительное  равнодушие,  если   не   туманную   и
безотчетную уверенность в том,  что  придет  какое-то  облегчение,  характер
которого мы не стараемся предугадать. Но когда, отдохнув, мы останавливаемся
на этих мыслях поутру, когда темная и безмолвная пропасть  отделяет  нас  от
вчерашнего дня, когда каждое звено хрупкой цепи надежды нужно ковать заново,
когда пыл энтузиазма угас и уступил место холодному, спокойному рассудку,  -
тогда оживают сомнения и опасения.
     Подобно тому как путник видит  дальше  при  свете  дня  и  обнаруживает
крутые горы и непроходимые равнины, скрытые ласковой темнотой от его глаз  и
от его сознания, так странник, идущий по тернистой тропе человеческой жизни,
видит с каждым восходом солнца какое-нибудь новое препятствие, которое нужно
преодолеть, какую-нибудь новую вершину, которой нужно достигнуть. Перед  ним
тянется пространство, на которое он едва обратил внимание накануне  вечером,
и свет, золотящий веселыми лучами всю природу, как будто озаряет одни только
тягостные препятствия, еще отделяющие его от могилы.
     Так  размышлял  Николас,  когда  с  нетерпением,  естественным  в   его
положении, тихо вышел из  дому.  Чувствуя  себя  так,  словно  оставаться  в
постели значило терять драгоценнейшее время, а встать  и  двигаться  значило
как-то приблизиться к цели, к которой  он  стремился,  он  стал  бродить  по
Лондону, прекрасно зная, что пройдет несколько часов, прежде чем он  получит
возможность поговорить с Маделайн, а сейчас он может  только  желать,  чтобы
скорее пролетело это время.
     И даже теперь, когда  он  шагал  по  улицам  и  безучастно  смотрел  на
увеличивающуюся сутолоку и приготовления  к  наступающему  дню,  все  словно
давало ему новый повод для уныния.  Накануне  вечером  принесение  в  жертву
юного, любящего, прекрасного создания  такому  негодяю  и  ради  такой  цели
казалось делом  слишком  чудовищным,  чтобы  свершиться.  И  чем  больше  он
горячился, тем крепче верил, что чье-то вмешательство должно вырвать  ее  из
когтей этого негодяя. Но теперь он думал о том, как размерен ход  событий  -
изо дня в день, все по тому же неизменному кругу, о том, как умирают  юность
и красота, а безобразная цепкая старость продолжает жить; думал о  том,  как
обогащается  лукавая  скупость,  а  мужественные,  честные  сердца  остаются
бедными и печальными, как мало людей живет в великолепных домах,  и  сколько
таких, что населяют вонючие логова или встают поутру и  ложатся  вечером,  и
живут и умирают, - отец и сын, мать и  дитя,  род  за  родом,  поколение  за
поколением, - не имея своего угла и не находя ни  одного  человека,  который
пришел бы им на помощь; думал о том, сколько женщин и детей ищут не  роскоши
и великолепия, но скудных средств к самому жалкому существованию и разделены
в этом  городе  на  классы,  переписаны  и  разнесены  по  рубрикам  так  же
аккуратно, как высшая знать, и с младенческих лет воспитываются для  занятия
ремеслом самым преступным и отвратительным;  думал  о  том,  как  невежество
всегда карают и никогда не просвещают, как  раскрываются  тюремные  двери  и
воздвигаются виселицы для  многих  тысяч  людей,  гонимых  обстоятельствами,
омрачавшими  их  путь  с  колыбели,  для  людей,  которые,  не   будь   этих
обстоятельств, могли бы честно зарабатывать свой хлеб и жить мирно;  о  том,
сколько людей умирает духовно и  лишены  надежды  на  жизнь;  о  том,  сколь
многие, поставленные в такие условия, что, несмотря  на  порочность  натуры,
вряд ли могли бы свернуть с  прямого  пути,  высокомерно  отворачиваются  от
сломленных и раздавленных бедняков, которые не могли не свернуть с  него,  а
поступая хорошо, удивили бы нас больше, чем счастливцы,  поступающие  плохо;
думал о том, сколько в мире несправедливости, горя и зла, и,  однако,  жизнь
течет из года в год, невозмутимая  и  равнодушная,  и  ни  один  человек  не
пытается исправить или изменить мир, - Николас думал обо  всем  этом  и,  из
бесчисленных примеров выбрав единственный, на котором были сосредоточены его
мысли, почувствовал, что нет места надежде и  нет  оснований  полагать,  что
судьба Маделайн не явится новой бесконечно малой частицей в океане  отчаяния
и горя и к гигантской сумме не  прибавится  еще  одна  крохотная,  ничтожная
единица.
     Но юность не склонна созерцать самую темную  сторону  картины,  которую
может перемещать по своей воде. Подумав о том, что ему предстояло сделать, и
воскресив в памяти ход мыслей, который  прервала  ночь,  Николас  постепенно
призвал на помощь всю свою энергию и, когда настал ожидаемый  час,  помышлял
только о том, чтобы использовать его как можно лучше. Позавтракав на  скорую
руку и покончив с теми делами, которые требовали немедленного исполнения, он
направил стопы к дому Маделайн Брэй, куда и не замедлил прибыть.
     Ему пришло в голову, что, весьма возможно, его не  допустят  к  молодой
леди, хотя его всегда принимали, и он все еще придумывал самый верный способ
получить доступ к ней, когда, подойдя к дому, увидел,  что  дверь  оставлена
полуоткрытой, - вероятно, тем, кто последним оттуда вышел. Положение было не
из  тех,  когда  можно  соблюдать   церемонии;   поэтому,   воспользовавшись
счастливой случайностью, Николас тихо поднялся  по  лестнице  и  постучал  в
дверь комнаты,  где  его  обычно  принимали.  Получив  разрешение  войти  от
человека, находившегося в комнате, он открыл дверь и вошел.
     Брэй и его дочь сидели одни. Трех недель не прошло с тех пор, как он  в
последний раз ее видел,  но  с  прелестной  девушкой,  сидевшей  перед  ним,
произошла перемена, которая потрясла Николаса. Он  понял,  сколько  душевных
страданий было испытано за такое короткое время. Нет слов, чтобы изобразить,
нет ничего,  с  чем  можно  было  бы  сравнить  эту  бледность,  эту  чистую
прозрачную белизну прекрасного лица, которое обратилось  к  нему,  когда  он
вошел. Волосы у нее были темно-каштановые, но, оттеняя лицо  и  ниспадая  на
шею,  соперничавшую  с  ним  в  белизне,   они   казались,   по   контрасту,
иссиня-черными. Что-то  пугливое  и  беспокойное  было  во  взгляде,  но  он
оставался таким же терпеливым, выражение лица таким же кротким и  печальным,
каким он его хорошо помнил, и не было в глазах ни следа слез. Было  нечто  в
этом прекрасном лице - пожалуй, еще более  прекрасном,  чем  всегда,  -  что
лишило Николаса мужества и показалось ему гораздо  более  трогательным,  чем
самое страшное горе. Ее лицо было не только  спокойным  и  невозмутимым,  но
неподвижным и застывшим. Благодаря непомерным усилиям эта  невозмутимость  в
присутствии  отца,  победившая  все   ее   мысли,   воспрепятствовала   даже
мимолетному отражению горя на ее лице и  застыла  в  его  чертах,  как  знак
торжества.
     Отец сидел против нее, не глядя ей в глаза  и  разговаривая  с  веселым
видом, который плохо скрывал  его  тревожные  мысли...  Принадлежностей  для
рисования не было на обычном их месте на  столе,  не  видно  было  и  других
свидетелей ее обычной работы.  Вазочки,  которые  Николас  всегда  видел  со
свежими цветами, были пусты или  в  них  торчали  только  увядшие  стебли  и
листья. Птица не пела. Платок, которым покрывали на ночь ее клетку,  не  был
снят. Ее хозяйка забыла о ней.
     Бывают минуты, когда душа  болезненно  восприимчива  к  впечатлениям  и
многое можно заметить с первого взгляда. Так было сейчас, ибо Николас  успел
только осмотреться вокруг, когда мистер Брэй его узнал и нетерпеливо сказал: