Чарльз Диккенс.
   Жизнь и приключения Николаса Никльби


     OCR Кудрявцев Г.Г.


                          CHARLES DICKENS
                       THE LIFE AND ADVENTURES
                                     OF
                             NICHOLAS NICKLEBY
                                 1838-1839

                 Четвертое, пересмотренное издание перевода

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

     Эта повесть была начата через несколько месяцев после выхода  отдельным
изданием  "Записок  Пиквикского  клуба".  Тогда  было  очень  много  дешевых
йоркширских школ. Теперь их очень мало.
     Частные школы долгое время являлись знаменательным примером того, сколь
чудовищно пренебрегают в Англии  воспитанием  и  как  небрежно  относится  к
воспитанию государство,- к выращиванию добрых или плохих граждан, несчастных
или  счастливых  людей.  Любой  человек,  доказавший  свою  непригодность  к
какой-либо другой профессии, имел право без экзамена и без  проверки  знаний
открыть школу в любом месте, тогда  как  к  врачу  предъявлялись  требования
пройти необходимую подготовку, чтобы оказывать помощь ребенку при  появлении
на свет или способствовать уходу его  из  этого  мира;  подобные  требования
предъявлялись к аптекарю, к адвокату, к мяснику, булочнику, свечному мастеру
- к  представителям  всех  профессий  и  ремесел,  за  исключением  школьных
учителей, а школьные учителя, как правило,  были  болванами  и  мошенниками,
которые,  натурально,  должны  были  множиться  и   процветать   при   таких
обстоятельствах, причем йоркширские учителя занимали самую  низшую  и  самую
гнилую перекладину лестницы. Люди, промышлявшие скупостью,  равнодушием  или
тупостью родителей и беспомощностью детей, люди  невежественные,  корыстные,
жестокие, которым вряд ли хоть один рассудительный человек поручил  бы  уход
за лошадью или собакой,эти  люди  послужили  достойным  краеугольным  камнем
сооружения,  которое  при  всей   существующей   нелепице   и   великолепном
высокомерном  laissez-aller  {Равнодушии  (франц.).}  вряд  ли  имело   себе
подобное в мире.
     Нам приходится слышать о судебных исках, предъявляемых к  какому-нибудь
несведущему врачу, который искалечил сломанную руку или ногу, когда  пытался
вылечить ее. Но что можно сказать о сотнях тысяч  душ,  навеки  искалеченных
бездарными пройдохами, которые притязали на их воспитание?
     Я упоминаю о породе йоркширских учителей в прошедшем времени.  Они  еще
не окончательно исчезли, но с каждым днем их становится все меньше и меньше.
Небу известно, что нам предстоит немало поработать в области воспитания,  но
за последние годы были достигнуты большие успехи  и  предоставлены  средства
для усовершенствования в этой области.
     Сейчас я не могу припомнить, каким  образом  дошли  до  меня  слухи  об
йоркширских школах в ту пору, когда я  был  довольно  болезненным  ребенком,
проводил время в уединенных уголках близ Рочестерского замка и голова у меня
была забита Партриджем, Стрэпом, Томом Пайпсом* и Санчо Пансой. Но я  помню,
что именно в то время составилось первое мое представление о них и  что  оно
было как-то связано с гноящимся нарывом, с которым вернулся  домой  какой-то
мальчик, потому что его йоркширский наставник, философ и друг  вскрыл  нарыв
перочинным  ножом,  запачканным  чернилами.  Как   бы   ни   создалось   это
представление,  оно  не  покидало  меня  никогда.  Я  иногда   интересовался
йоркширскими школами, впоследствии много раз получал о них новые сведения и,
наконец, приобретя читателей, решил написать о них.
     С этим намерением, прежде чем начать эту книгу, я поехал в  Йоркшир,  в
очень суровую зимнюю пору, которая довольно точно здесь описана. Так  как  я
хотел повидать двух-трех школьных учителей, а меня предупредили, что они, по
скромности  своей,  могут  испугаться  визита  автора  "Записок  Пиквикского
клуба", я посоветовался с одним  приятелем*,  у  которого  были  знакомые  в
Йоркшире, и с его помощью  пошел  на  обман  с  благою  целью.  Он  дал  мне
несколько рекомендательных писем, но не на мое имя, а на имя одного из  моих
дорожных спутников. В них  упоминалось  о  некоем  несуществующем  мальчике,
оставшемся у матери-вдовы, которая не знает, что с ним делать. Бедная  леди,
воззвав к запоздалому состраданию родни, решила послать  его  в  йоркширскую
школу. Я - друг бедной леди, путешествую в этих краях, и если адресат  может
сообщить мне сведения о какойлибо школе в окрестностях, пишущий  эти  строки
будет ему весьма признателен...
     Я побывал в различных местах этой части страны, где по сведениям,  мною
полученным, было множество школ, но ни  разу  мне  не  представлялся  случай
передать письмо, пока я не приехал в один город, которого я не назову. Того,
кому оно было адресовано, не оказалось дома,  но  вечером,  в  снегопад,  он
пришел в гостиницу, где я остановился. Мы пообедали, и  долгих  уговоров  не
потребовалось, чтобы он сел  в  теплый  уголок  у  камина  и  отведал  вина,
стоявшего на столе.
     Боюсь, что его уже нет  в  живых.  Помню,  это  был  веселый,  румяный,
широколицый человек; помню, что мы с  ним  быстро  сошлись  и  беседовали  о
всевозможных предметах, но только не о школе  -  этой  темы  он  старательно
избегал. "Есть здесь поблизости большая школа?" - спросил я его, возвращаясь
к письму. "Да,- сказал он, школа есть довольно  большая".-  "И  хорошая?"  -
осведомился я. "Ну, как сказать! - ответил он.- Не хуже всякой  другой.  Как
на чей  вкус".  И  стал  смотреть  на  огонь,  обводить  глазами  комнату  и
потихоньку насвистывать. Когда я  вернулся  к  теме,  которую  мы  обсуждали
раньше, он сразу оживился, но сколько я ни пытался, мне  так  и  не  удалось
поговорить о школе: даже если он перед этим хохотал, я замечал, что  лицо  у
него мгновенно вытягивалось и ему становилось не по себе. После того как  мы
очень мило провели часа два вместе, он вдруг схватился за шляпу,  перегнулся
через стол и, глядя мне прямо в лицо, тихо сказал: "Послушайте, мистер, мы с
вами хорошо побеседовали, и теперь я вам скажу, что у меня на уме. Пусть эта
вдова не отдает своего мальчика нашим школьным учителям,  пока  еще  есть  в
Лондоне лошадь, за которой нужно присмотреть, и канава,  где  можно  лечь  и
выспаться. Я не хочу злословить о моих соседях и говорю вам по  секрету.  Но
будь я проклят, если мне удастся  заснуть,  не  предупредив  через  вас  эту
вдову, чтобы она не отдавала мальчика таким негодяям, пока  есть  в  Лондоне
лошадь, за которой  нужно  присмотреть,  и  канава,  где  можно  выспаться!"
Повторив эти слова с большой энергией и с такой  торжественностью,  что  его
веселая физиономия показалась вдвое шире, чем раньше, он пожал  мне  руку  и
удалился. Больше я его не видел, но иногда мне кажется,  что  в  лице  Джона
Брауди я дал его туманный образ.
     Что касается этих школьных учителей, я хотел бы привести несколько слов
из первого предисловия* к этой книге:
     "Автора весьма позабавил и доставил ему удовлетворение тот факт, что не
один йоркширский школьный учитель притязает быть прототипом мистера Сквирса,
о чем уведомили автора его друзья в провинции и всевозможные нелепые заметки
в провинциальных  газетах.  У  автора  есть  основания  полагать,  что  один
достойный  джентльмен  советовался  с  людьми,  сведущими  в  юриспруденции,
имеется ли у него основание возбудить  дело  о  клевете.  Другой  джентльмен
подумывал  предпринять  поездку  в  Лондон  с  единственной  целью   поймать
клеветника и нанести ему оскорбление действием. Третий прекрасно помнит, что
в январе прошлого года к нему явились с визитом  два  джентльмена,  из  коих
один завязал с ним разговор, в то время как другой писал его портрет; и хотя
у мистера Сквирса только один глаз, а у него  два  и  появившийся  в  печати
набросок не имеет ни малейшего сходства с ним (кто бы он там ни был), тем не
менее сей джентльмен и все его друзья  и  соседи  сразу  признали,  что  это
он,столь велико сходство между ним и персонажем этого романа.
     Хотя автор отнюдь не может оставаться нечувствительным к великой хвале,
таким путем до него дошедшей, однако он осмеливается намекнуть, что  причина
распрей такова: мистер Сквирс является представителем своего сословия, а  не
отдельным индивидом. Там, где плутни, невежество, животная алчность являются
основным свойством маленькой группы людей и один из них  изображен  с  этими
характерными чертами, все его ближние признают, что кое-что  свойственно  им
самим, и у каждого мелькнет опасение, не с него ли писан портрет.
     Цель автора - привлечь внимание общества к системе воспитания - была бы
отнюдь не достигнута, если бы он не заявил сейчас  энергичсски,  что  мистер
Сквирс и его школа являются лишь слабым  отражением  существующего  порядка,
умышленно смягченного  в  книге  и  затушеванного,  чтобы  он  не  показался
невероятным. Имеются отчеты о судебных процессах, в которых истцы  требовали
возмещения  убытков  как  жалкого  вознаграждения  за  длительные  пытки   и
калечение детей, отданных в руки школьному учителю в здешних  местах,отчеты,
содержащие подробное описание гнусного обращения,  жестокостей  и  болезней,
которое ни один романист не посмел бы измыслить. И,  с  тех  пор  как  автор
приступил к "Приключениям Николаса Никльби", он получил  от  людей,  стоящих
вне  подозрения  и  заслуживающих  полного  доверия,  сведения  о   жестоком
обращении с заброшенными или отвергнутыми детьми,  в  котором  повинны  были
школы и которое превосходило все изложенное па этих страницах".
     Вот  все,  что  я  хотел  сказать  по  этому  вопросу.  Но   в   случае
необходимости я решил перепечатать из старых газет кое-какие данные судебных
протоколов.
     Еще одна цитата из первого протокола сообщает о  факте,  который  может
заинтересовать моих читателей:
     "Если обратиться к теме более приятной, то надлежит  сказать,  что  два
героя этой книги списаны с натуры. Не мешает отметить,  что  так  называемое
общество, весьма доверчиво относящееся ко всему, что  претендует  называться
действительностью, чрезвычайно недоверчиво относится к тому,  что  именуется
вымыслом; и хотя в повседневной жизни общество признает за  одним  человеком
отсутствие всяких пороков, а за другими -  отсутствие  всяких  добродетелей,
оно  редко  допускает  появление  в  романе  человека  с  резко  выраженными
качествами, хорошими или  плохими,  остающегося  притом  правдоподобным.  Но
читатели, интересующиеся этой повестью, рады будут узнать, что братья Чирибл
в  самом  деле  живут  па  свете  и  их  милосердие,  их  чистосердечие,  их
благородная натура  и  безграничное  доброжелательство  не  являются  плодом
фантазии автора, но повседневно (и большей частью втайне) содействуют  тому,
чтобы люди совершали благородные и  великодушные  поступки  в  этом  городе,
гордостью и украшением которого служат братья".
     Если бы я попытался подвести итог тысячам писем от всевозможных  людей,
живущих во всевозможных широтах,* - а письма посыпались на меня после  этого
злополучного сообщения,-  я  бы  погряз  в  арифметических  вычислениях,  из
которых нелегко было бы выбраться. Достаточно будет сказать, что ходатайства
о займах, пособиях и теплых местечках,  которые  предлагалось  мне  передать
прототипам братьев Чирибл (с ними я за всю свою жизнь не обменялся ни единым
словом), истощили бы  запас  должностей,  находящихся  в  распоряжении  всех
лорд-канцлеров со времени  восшествия  на  престол  Брауншвейгского  дома  и
разорили бы Английский банк.
     Братьев нет теперь в живых.
     Только по одному пункту хотелось бы мне кое-что добавить. Если  Николас
не всегда бывает безупречен  или  симпатичен,  то  он  и  не  всегда  должен
казаться таковым. Это молодой человек,  наделенный  бурным  темпераментом  и
весьма неопытный или даже вовсе не опытный, и я не  вижу  оснований,  почему
этого героя нужно возносить превыше человеческой природы.

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ НИКОЛАСА НИКЛЬБИ



ГЛАВА I,
     служит введением  ко всем остальным

     Жил некогда в уединенном уголке графства Девоншир некий  мистер  Годфри
Никльби, достойный джентльмен, который довольно поздно  задумал  вступить  в
брак и, не будучи достаточно молод или богат, чтобы домогаться руки  богатой
леди,  женился  исключительно  по  любви   на   предмете   давнишней   своей
привязанности, а эта особа вышла за него замуж по той же причине. Точно  так
же двое людей, которые не могут позволить себе играть  в  карты  на  деньги,
садятся иной раз за мирную партию ради удовольствия.
     Иные  ворчуны,  подтрунивающие  над  супружеской  жизнью,  быть  может,
заметят, что славную чету следовало бы сравнить с двумя боксерами,  которые,
когда дело идет плохо и никто их не подзадоривает, рыцарственно  принимаются
за работу ради одного  удовольствия  подраться,  и  в  одном  отношении  это
сравнение действительно применимо, ибо, подобно тому  как  отважная  пара  с
Файвс-Корт* со шляпой обходит зрителей и полагается на их щедрость в расчете
получить средства, необходимые для хорошей пирушки, так точно  по  истечении
медового месяца мистер Годфри Никльби и его партнерша озабоченно выглянули в
мир, надеясь в значительной степени  на  счастливый  случай  для  увеличения
своих средств к существованию. Доходы мистера Никльби в  пору  его  женитьбы
колебались между шестьюдесятью и восемьюдесятью фунтами  per  annum  {В  год
(лат.)}.
     Небу известно, что на свете вполне достаточно людей, и даже  в  Лондоне
(где  проживал  в  те  дни  мистер  Никльби)  лишь  немногие   жалуются   на
малочисленность  населения.  Трудно  поверить,  как  долго   может   человек
высматривать и не находить в этой толпе лицо какого-нибудь друга, но тем  не
менее это правда. Мистер Никльби смотрел и высматривал, пока глаза у него не
заболели, как и сердце, но ни один  друг  не  явился;  когда  же,  устав  от
поисков, обратил он взор на свой домашний очаг,  очень  мало  нашел  он  там
облегчения для утомленных глаз. Художник, слишком  долго  созерцавший  яркую
краску, дает отдых своим глазам, переводя их на более темные и тусклые тона;
но все, что попадало в поле зрения мистера Никльби, отличалось столь  черной
и мрачной окраской, что  в  силу  контраста  ему  доставило  бы  неописуемое
успокоение видеть совсем иные цвета.
     Наконец, через пять лет, когда миссис Никльби подарила  своему  супругу
двух  сыновей  и  этот   обремененный   заботами   джентльмен,   подавленный
необходимостью  как-либо  обеспечить  семью,  всерьез  обдумывал   небольшую
коммерческую спекуляцию, заключавшуюся в том чтобы застраховать в  следующий
квартальный  день*  свою  жизнь,  а  затем  случайно  свалиться  с  верхушки
Монумента*, получено было однажды утром по почте  письмо  с  черной  каймой,
извещавшее о том, что его дядя, мистер Ральф Никльби,  скончался  и  оставил
ему все свое маленькое состояние - пять тысяч фунтов стерлингов.
     Поскольку усопший  не  обращал  при  жизни  ни  малейшего  внимания  на
племянника, а только прислал старшему  его  сыну  (названному  при  крещений
Ральфом, из соображений, вызванных отчаянием) серебряную ложку в  сафьяновом
футляре, которая - ибо ею мало было что  есть  -  могла  показаться  как  бы
насмешкой над тем, что он родился без этой  полезной  серебряной  вещицы  во
рту*, мистер Годфри Никльби сначала едва мог поверить полученному  известию.
Однако при расследовании оно оказалось  вполне  точным.  Симпатичный  старый
джентльмен намеревался, по-видимому,  оставить  все  имущество  Королевскому
человеколюбивому обществу и даже соста вил завещание в  таком  духе,  но  за
несколько месяцев до его смерти это учреждение имело несчастье спасти  жизнь
бедному  родственнику  Ральфа  Никльби,  которому  он  выдавал  еженедельное
пособие  в  три  шиллинга  шесть  пенсов,  и  потому   в   припадке   вполне
естественного раздражения он отменил дар, сделав  приписку  к  завещанию,  и
остапил все состояние мистеру Годфри Никльби;  особо  он  упомянул  о  своем
негодовании  не  только  против  общества,  спасшего   жизнь   его   бедному
родственнику, но и против своего  бедного  родственника,  позволившего  себе
быть спасенным.
     Часть этих денег мистер Годфри Ннкльбн истратил  на  покупку  маленькой
фермы близ Даулиша в Девоншире, куда и удалился  с  женой  и  двумя  детьми,
чтобы жить на самые высокие  проценты,  какие  мог  получить  с  оставшегося
капитала, и на скромные доходы, какие мог извлечь из  своей  земли.  Он  так
преуспел имеете с женой, что,  умирая,-  лет  через  пятнадцать  после  этих
событий и лет через пять после  смерти  жены,-  он  оставил  старшему  сыну,
Ральфу, три тысячи фунтов наличными. а младшему сыну, Николасу, одну  тысячу
и ферму, которая была самым маленьким поместьем,  какое  только  можно  себе
представить.
     Эти два брата воспитывались вместе  в  школе  и  Эксетере  и,  приезжая
обычно раз в неделю домой, часто слышали из уст матери длинное повествование
о страданиях  их  отца  в  дни  бедности  и  о  влиятельности  их  покойного
родственника в дни его процветания. Рассказы эти произвели весьма  несходное
впечатление на двух братьев. В то время  как  младший,  отличавшийся  нравом
робким и скромным, почерпнул из них один  лишь  совет  сторониться  большого
света и не изменять мирным привычкам сельской жизни, Ральф, старший,  извлек
из часто повторяемой повести два великих нравоучения: что богатство является
единственным  истинным  источником  счастья  и  власти  и  что   законно   и
справедливо  домогаться  обладания  им  всеми  способами,   за   исключением
преступных. "И если деньги моего дяди никакого добра  не  принесли  при  его
жизни,- рассуждал сам с собой Ральф,- зато целиком добро принесли они  после
его смерти, раз их поручил теперь мой отец и копит их для меня, что является
весьма  похвальным.  В  сущности,  они  принесли  добро  также   и   старому
джентльмену, ибо он имел удовольствие думать о  них  всю  жизнь  и  вдобавок
стать  предметом  зависти  и  почитания  всей  родни".  И  Ральф   неизменно
заканчивал эти мысленные монологи выводом, что нет ничего равного деньгам.
     Не довольствуясь теорией и не давая своим  способностям  прозябать  без
дела даже в таком юном  возрасте,  от  чисто  абстрактных  размышлений  этот
многообещающий юнец перешел еще в школе к карьере ростовщика в  ограниченном
масштабе, пустив в оборот под хорошие проценты маленький капитал из грифелей
и мраморных шариков* и постепенно развертывая свои  операции,  пока  они  не
распространились на медную монету сего государства,  которую  он  отдавал  в
рост с немалой для себя выгодой. Своих должников он не утруждал абстрактными
вычислениями и ссылками на расчетные таблицы: его правило простых процентов,
заключавшееся целиком в  одной  золотой  сентенции:  "Два  пенса  за  каждое
полпенни", чрезвычайно упрощало расчеты, усваивалось и  запоминалось  легче,
чем любое из  арифметических  правил,  и  потому  может  быть  рекомендовано
вниманию капиталистов, как крупных, так и мелких, в особенности же  вниманию
биржевых  маклеров  и  дисконтеров.  Впрочем,  нужно  воздать  должное  этим
джентльменам: и по  сей  день  многие  из  них  частенько  применяют  его  с
поразительным успехом.
     Подобным же образом избежал  юный  Ральф  Никльби  всех  тех  мелких  и
запутанных  подсчетов  добавочных  дней,   какие   каждый,   кто   занимался
начислением простых процентов, находил  неизменно  весьма  затруднительными,
избежал, установив единое  общее  правило:  вся  сумма  целиком  -  основной
капитал и проценты - должна быть уплачена в  день  выдачи  карманных  денег,
иными словами - в субботу; и будет  ли  заем  сделан  в  понедельник  или  в
пятницу, процентное начисление остается одним и  тем  же  в  обоих  случаях.
Обнаруживая великую рассудительность, он доказывал, что скорее следовало  бы
начислить больше за один, чем за пять