л!-вскричал Смайк.
     - Привел! - повторил Джои.- Так почему же ты не ударил его  по  голове,
не лег на землю и не начал брыкаться, почему не позвал полицию? Я бы распра-
вился с дюжиной таких, как он, когда  был  в  твоих  летах.  Но  ты  жалкий,
забитый парень,- грустно сказал Джон,- и  пусть  бог  меня  простит,  что  я
похвалялся перед одним из его слабых созданий!
     Смайк раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но Джон  Брауди  остановил
его.
     - Стой смирно и ни словечка не говори, пока я тебе не разрешу,-  сказал
йоркширец.
     После  такого  предостережения  Джон  Брауди  многозначительно  покачал
головой и, достав из кармана отвертку, очень искусно и неторопливо  вывинтил
дверной замок и положил его вместе с инструментом на пол.
     - Видишь? - сказал Джон.- Это твоих рук дело. А теперь удирай!
     Смайк тупо посмотрел на него, как будто не понимая.
     - Я тебе говорю - удирай! -  быстро  повторил  Джон.-  Ты  знаешь,  где
живешь? Знаешь? Ладно. Это твой сюртучишко или учительский?
     - Мой,- ответил Смайк, когда йоркширец увлек его в соседнюю  комнату  и
указал ему на башмаки и сюртук, лежавшие на стуле.
     - Одевайся! - сказал  Джон,  засовывая  его  руку  не  в  тот  рукав  и
обматывая ему шею полой сюртука.- Теперь ступай за мной, а когда  будешь  на
улице, поверни направо, и они не увидят, как ты пройдешь мимо.
     - Но... но... он услышит, когда я буду закрывать дверь,- ответил Смайк,
дрожа с головы до пят.
     - Так ты ее совсем не закрывай,-  заявил  Джон  Брауди.-  Черт  подери,
надеюсь, ты не боишься, что школьный учитель схватит простуду?
     - Не-ет,- сказал Смайк, у которого зуб на зуб не попадал.-  Но  он  уже
один раз привел меня обратно и опять приведет. Да, конечно, приведет...
     - Приведет? - нетерпеливо перебил Джон.- Нет, не  приведет.  Слушай!  Я
хочу это сделать по-добрососедски, и пусть они думают, что ты сам убежал, но
если он выйдет из гостиной, когда ты будешь удирать, пусть он лучше пожалеет
свои кости, потому что я их не пожалею. Если он сразу обнаружит твой  побег,
я его направлю по ложному следу, предупреждаю тебя. Но  если  ты  не  будешь
робеть, ты доберешься до дому раньше, чем они узнают, что ты сбежал. Идем!
     Смайк, который понял только, что все это говорилось с целью  подбодрить
его, двинулся за Джоном нетвердыми шагами, а тот зашептал ему на ухо:
     - Ты скажешь молодому мистеру, что я сочетался браком с Тилли Прайс,  и
мне можно писать в "Голову Сарацина", и что я к нему не ревную. Черт возьми,
я чуть не лопаюсь от смеха, когда вспоминаю о том вечере! Ей-богу,  я  будто
сейчас вижу, как он уплетал хлеб с маслом!
     В данный момент это было рискованное воспоминание для Джона, так как он
был на волосок от того, чтобы громко не захохотать.  Однако,  удержавшись  с
большим трудом как раз вовремя, он шмыгнул  вниз  по  лестнице,  увлекая  за
собой Смайка; затем, поместившись у самой двери в гостиную, чтобы  встретить
лицом к лицу первого, кто оттуда выйдет, он дал знак Смайку удирать.
     Зайдя  так  далеко,  Смайк  не  нуждался  в  новом  понуканье.   Открыв
потихоньку дверь и бросив  на  своего  избавителя  взгляд  и  благодарный  и
испуганный, он повернулся и как вихрь помчался в указанном направлении.
     Йоркширец оставался на своем  посту  в  течение  нескольких  минут,  но
убедившись, что разговор в гостиной не смолкает, бесшумно прокрался назад  и
с добрый час стоял, прислушиваясь, у перил  лестницы.  Так  как  спокойствие
ничем не нарушалось, он снова забрался в постель мистера Сквирса и,  натянув
на голову одеяло, принялся хохотать так, что чуть не эадохся.
     Если бы кто-нибудь  мог  видеть,  как  вздрагивает  одеяло,  а  широкое
красное лицо и большая  голова  йоркширца  то  и  дело  высовываются  из-под
простыни, напоминая некое веселое чудище, которое выбирается на  поверхность
подышать воздухом  и  опять  ныряет,  корчась  от  приступов  смеха,если  бы
кто-нибудь мог это видеть, тот позабавился бы не меньше, чем забавлялся  сам
Джон Брауди.


ГЛАВА XL,
     в которой Николас влюбляется. Ом прибегает к посреднику, чьи
старания увенчиваются неожиданным успехом, если не придавать значения  одной
детали

     Вырвавшись еще раз из когтей своего старого  преследователя,  Смайк  не
нуждался в новых поощрениях, чтобы приложить всю свою энергию и  усилия,  на
какие только был способен. Не останавливаясь ни на секунду для размышлений о
том, в какую сторону он бежит и ведет ли эта дорога  к  дому  или  прочь  от
него, он мчался с изумительной быстротой и упорством; он  летел,  словно  на
крыльях, какие дает только страх, понукаемый воображаемыми  криками,  хорошо
знакомым голосом Сквирса, бежавшего - так чудилось расстроенному воображению
бедняги - за -ним по пятам с толпой преследователей, которые  то  отставали,
то быстро его нагоняли, по мере того как им овладевали по  очереди  страх  и
надежда. И, когда через некоторое время он начал убеждаться, что  эти  звуки
порождены его возбужденным мозгом, он еще долго не  замедлял  шага,  который
вряд ли могли замедлить даже усталость и истощение. Когда мрак и тишина про-
селочной дороги вернули его к действительности,  а  звездное  небо  над  ним
напомнило  о  быстром  ходе  времени,  тогда  только,   покрытый   пылью   и
задыхающийся, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг.
     Все было тихо и безмолвно. Зарево вдали, бросая на небо теплый отблеск,
указывало  место,  где  раскинулся   гигантский   город.   Пустынные   поля,
разделенные живыми изгородями и канавами,  через  которые  он  пробирался  и
перелезал во время своего бегства, окаймляли дорогу и с той стороны,  откуда
он пришел, и с противоположной. Было уже поздно. Вряд ли могли они выследить
его по тем тропам, какими он шел, и если мог  он  надеяться  на  возвращение
домой, то, конечно, оно  должно  было  совершиться  теперь  и  под  покровом
темноты.
     Мало-помалу это начал понимать даже Смайк. Сначала он следовал какой-то
туманной ребяческой фантазии: отойти на десять - двенадцать  миль,  а  затем
направиться домой, описав широкий круг, чтобы  не  пересекать  Лондона,-  до
такой степени боялся он идти по  улицам,  где  снова  мог  встретить  своего
грозного  врага;  но,  уступая  убеждению,  внушенному  новыми  мыслями,  он
повернул назад и,  со  страхом  и  трепетом  выйдя  на  дорогу,  зашагал  по
направлению к Лондону почти с такою  же  быстротой,  с  какой  покинул  свое
временное пристанище у мистера Сквирса.
     К тому времени, когда он вновь вошел в город с  западной  его  окраины,
большая часть магазинов была закрыта. Из людских толп, соблазнившихся  выйти
после жаркого дня, лишь немногие прохожие оставались  на  улицах,  да  и  те
брели домой. И у них он время от времени справлялся  о  дороге  и,  повторяя
свои вопросы, добрался, наконец, до жилища Ньюмена Ногса.
     Весь вечер Ньюмен рыскал  по  переулкам  и  закоулкам,  отыскивая  того
самого человека, который стучал сейчас в его дверь, тогда  как  Николас  вел
поиски в другой части города. Ньюмен сидел с меланхолическим видом за  своим
скудным ужином, когда робкий и неуверенный стук Смайка долетел до его слуха.
В тревоге и ожидании жадно прислушиваясь к каждому звуку, Ньюмен сбежал вниз
и, вскрикнув в радостном изумлении, потащил  желанного  гостя  в  коридор  и
вверх по лестнице и не проронил ни слова, пока благополучно не водворил  его
у себя в мансарде и не закрыл за собой дверь, после  чего  наполнил  доверху
большую кружку джином с водой и, поднеся ее ко рту  Смайка,  словно  чашу  с
лекарством к губам строптивого ребенка, приказал ему выпить все до последней
капли.
     У Ньюмена был чрезвычайно смущенный вид, когда  он  увидел,  что  Смайк
только пригубил драгоценную смесь. Он уже собирался поднести кружку к своему
рту со вздохом сострадания  к  слабости  бедного  друга,  но  Смайк,-  начав
рассказывать о выпавших на его долю приключениях, заставил его  остановиться
на на полдороге, и он застыл, слушая, с кружкой в руке.
     Странно было наблюдать перемену, происходившую с Ньюменом, по мере того
как повествовал Смайк. Сначала он стоял, вытирая губы тыльной стороной руки,
словно совершая какой-то обряд, прежде чем приступить к выпивке,  затем  при
упоминании о Сквирсе он зажал кружку под мышкой и очень широко раскрыл глаза
в крайнем изумлении. Когда Смайк перешел к избиению  в  наемной  карете,  он
быстро поставил  кружку  на  стол  и,  прихрамывая,  зашагал  по  комнате  в
состоянии величайшего возбуждения, то  и  дело  останавливаясь,  словно  для
того, чтобы слушать еще внимательнее. Когда речь зашла о  Джоне  Брауди,  он
медленно и постепенно опустился на стул  и,  растирая  руками  колени,-  все
быстрее и быстрее по мере того как  рассказ  приближался  к  кульминационной
точке,-  разразился,  наконец,  смехом,  прозвучавшим  как   одно   громкое,
раскатистое "ха-ха". Когда вырвался  этот  смех,  физиономия  его  мгновенно
вытянулась снова, и он осведомился  с  величайшим  беспокойством,  можно  ли
предположить, что у Джона Брауди и Сквирса дело дошло до драки,
     - Нет, не думаю,- ответил Смайк.- Думаю, что он хватился меня, когда  я
уже был далеко.
     Ньюмен почесал голову с видом весьма  разочарованным  и,  снова  подняв
кружку, занялся ее содержимым, досматривая  поверх  ее  краев  на  Смайка  с
мрачной и зловещей улыбкой.
     - Вы останетесь здесь,-сказал Ньюмен.- Вы устали... выбились из сил.  Я
сообщу им, что вы вернулись. Они чуть с  ума  не  сошли  из-за  вас.  Мистер
Николас...
     - Да благословит его бог! - воскликнул Смайк.
     - Аминь! - сказал Ньюмен.- У него не было ни минуты отдыха и  покоя,  а
также и у старой леди и у мисс Никльби.
     - Не может быть! Неужели она обо мне думала? - воскликнул Смайк.Неужели
думала? Думала, да? О, не говорите мне, что она думала, если это не так!
     -  Она  думала!-  крикнул  Ньюмен.-  Она  так  же  великодушна,  как  и
прекрасна.
     - Да, да,- подхватил Смайк.- Правильно!
     - Такая нежная и кроткая,- сказал Ньюмен.
     - Да, да!- с еще большим жаром вскричал Смайя.
     - И в то же время такая преданная и мужественная,- сказал Ньюмен.
     Он продолжал говорить, охваченный энтузиазмом, как вдруг,  взглянув  на
своего  собеседника,  заметил,  что  тот  закрыл   лицо   руками   и   слезы
просачиваются между его пальцев.
     За секунду до этого глаза подростка сверкали необычным огнем, лицо  его
разгорелось от волнения, и он казался совсем иным существом.
     - Ну-ну! - пробормотал Ньюмен, как бы с некоторым недоумением.-  Я  сам
не раз бывал растроган, думая о том, что на долю такой девушки выпали  такие
испытания; этот бедный мальчик... да, да... он тоже это чувствует... это его
трогает... заставляет вспомнить о его прошлых несчастиях. Ха!  Так  ли  это?
Да, это... Гм!
     Отнюдь не ясно было, судя по тону этих отрывистых замечаний, считает ли
Ньюмен Ногс, что они  удовлетворительно  разъясняют  эмоции,  вызвавшие  их.
Некоторое время он  сидел  в  задумчивой  позе,  изредка  бросая  на  Смайка
тревожный и недоверчивый взгляд, ясно показывавший, что Смайк имеет  близкое
отношение к его мыслям.
     Наконец он повторил свое предложение, чтобы Смайк  остался  у  него  на
ночь, тогда как он (Ногс) немедленно отправится в коттедж  успокоить  семью.
Но так как Смайк н слышать  об  этом  не  хотел,  ссылаясь  на  нетерпеливое
желание снова увидеть своих друзей, то в конце концов они пустились  в  путь
вместе; ночь была уже на исходе, у Смайка так сильно  болели  ноги,  что  он
едва мог плестись, а потому до восхода солнца  оставалось  не  больше  часа,
когда они достигли цели своего путешествия.
     При звуке их голосов у двери дома  Николас,  который  провел  бессонную
ночь, придумывая способы  отыскать  своего  пропавшего  питомца,  вскочил  с
постели  и  радостно  впустил   их.   Столько   было   громких   разговоров,
поздравлений, негодующих  восклицаний,  что  остальные  члены  семьи  быстро
проснулись, и Смайк был тепло и сердечно принят не только Кэт, но  и  миссис
Никльби, которая заверила  его  в  своей  благосклонности.  Она  была  столь
любезна,  что  рассказала  для  увеселенья   его   и   собравшегося   кружка
изумительнейшую историю, извлеченную  из  книги,  названия  которой  она  не
знала, о чудесном побеге из  тюрьмы  -  какая  тюрьма  и  какой  побег,  она
позабыла,совершенном одним офицером, чье имя она не могла припомнить,  коего
заключили в тюрьму за какое-то преступление, о котором она сохранила неясное
воспоминание.
     Сначала Николас склонен был приписывать своему дяде долю участия в этой
дерзкой (и едва не увенчавшейся успехом)  попытке  похитить  Смайка,  но  по
зрелом размышлении пришел к выводу, что эта честь принадлежит  исключительно
мистеру Сквирсу. Решив, по возможности, удостовериться через  Джона  Брауди,
как в действительности обстояло дело,  он  приступил  к  повседневным  своим
занятиям и, отправившись в путь,  обдумывал  всевозможные  способы  наказать
йоркширского школьного учителя. Все эти проекты были основаны на  строжайшем
принципе  возмездия  и  отличались  только  одним  недостатком  -  они  были
совершенно неосуществимы.

     - Чудесное утро, мистер Линкинуотер,- сказал Николас, входя в контору.
     - Да! - согласился Тим.- А еще толкуют  о  деревне!  Как  вам  нравится
такая погода в Лондоне?
     - За городом день светлее,- сказал Николас.
     - Светлее!- повторил Тим Линкинуотер.- Вы бы досмотрели  из  окна  моей
спальни!
     - А вы бы посмотрели из моего окна,- с улыбкой ответил Николас.
     - Вздор, вздор! - сказал Тим Линкинуотер.- И не говорите! Деревня! (Боу
был для Тима  сельской  местностью.)  Глупости!  Что  вы  можете  достать  в
деревне, кроме свежих яиц и цветов?  Каждое  утро  перед  завтраком  я  могу
покупать свежие яйца на Леднхоллском рынке. А что касается цветов, то  стоит
сбегать наверх понюхать мою резеду  или  посмотреть  со  двора  на  махровую
желтофиоль в окне мансарды в номере шестом.
     - В номере шестом есть махровая желтофиоль? - спросил Николас.
     - Да, есть,- ответил Тим.- И посажена в треснувший кувшин  без  носика.
Этой весной там были гиацинты, цвели в... Но вы будете смеяться над этим.
     - Над чем?
     - Над тем, что они цвели в старых банках из-под ваксы.
     - Право же, не буду,- возразил Николас.
     Секунду Тим смотрел на  него  серьезно,  как  будто  тон  этого  ответа
поощрял его к дальнейшим сообщениям. Заложив за ухо перо, которое  чинил,  и
закрыв перочинный нож, он сказал:
     - Мистер Никльби, это цветы одного  больного,  прикованного  к  постели
горбатого мальчика,  и,  по-видимому,  они  -  единственная  радость  в  его
печальной жизни. Сколько лет прошло,- призадумавшись, сказал Тим,- с тех пор
как я в первый раз его заметил - совсем малютка,  тащившегося  на  крохотных
костылях? Ну-ну! Не так уж много, но хотя они показались бы  пустяком,  если
бы я думал о других вещах, это очень долгий  срок,  когда  я  думаю  о  нем.
Грустно видеть, как маленький  ребенок-калека  сидит  в  стороне  от  других
детей, резвых я веселых, и следит за играми, в которых ему не  дано  принять
участие. Я очень часто болел за него душой.
     - Доброй должна быть душа,- сказал  Николас,-  которая  отвлекается  от
повседневных дел и замечает такие вещи. Вы говорили о том...
     - ...о том, что цветы принадлежат этому бедному мальчику,- сказал Тим,-
вот и все. Когда погода хорошая и он может сползти с кровати, он  придвигает
стул к самому окну и целый день сидит и смотрит  на  цветы  и  ухаживает  за
ними. Сначала мы кивали друг другу, а  потом  стали  разговаривать.  Прежде,
когда я окликал его по утрам и спрашивал, как он себя чувствует, он улыбался
и  говорил:  "Лучше!"  Но  теперь  он  только  качает  головой  н  еще  ниже
наклоняется к своим цветам. Скучно, должно быть, смотреть в течение стольких
месяцев на темные крыши и плывущие облака, но он очень терпелив.
     - Разве никого нет в доме, кто бы развлекал его или ухаживал за ним?  -
спросил Николас.
     - Кажется, там живет его отец,.- ответил Тим,- и еще какие-то люди,  но
как будто никто хорошенько не заботится о бедном калеке. Я  часто  спрашивал
его, не могу ли  я  что-нибудь  для  него  сделать.  Он  неизменно  отвечал:
"Ничего". За последнее время голос у него ослабел, но я вижу,  что  он  дает
все тот же ответ. Теперь он уже  не  может  встать  с  кровати,  поэтому  ее
придвигают к окну, и там он и лежит целый день - смотрит то на небо,  то  на
свои цветы, которые все еще ухитряется подрезать и  поливать  своими  худыми
руками. По вечерам, когда он видит мою свечу, он отодвигает занавеску  и  ие
задергивает ее, пока я не лягу в постель. Он как будто не так одинок,  зная,
что я тут, и я часто просиживаю у окна часом дольше, чтобы  он  мог  видеть,
что я не сплю. А ночью я иногда встаю посмотреть на тусклый печальный свет в
его комнате и  спрашиваю  себя,  спит  он  или  бодрствует.  Скоро  настанет
ночь,продолжал Тим,когда он заснет и больше  никогда  уже  не  проснется  на
земле. Ни разу в жизни мы не пожали друг другу руку, но мне будет не хватать
его, как старого друга. Как вы думаете, есть ли такие полевые цветы, которые
могли бы заинтересовать меня так, как эти? Или вы полагаете,  что,  если  бы
увяли сотни видов наилучших цветов с труднейшими латинскими названиями, я бы
испытал такую боль,  какую  почувствую,  когда  эти  кружки  и  банки  будут
выброшены как хлам? Деревня! - презрительно воскликнул  Тим.-  Разве  вы  не
знаете, что нигде не может быть у  меня  такого  двора  под  окном  спальни,
нигде, кроме Лондона?
     Задав такой вопрос,  Тим  повернулся  спиной  и,  притворившись,  будто
погружен в свои  счета,  воспользовался  случаем  поспешно  вытереть  глаза,
когда, по его предположениям, Николас смотрел в другую сторону.
     Оказались ли в то утро счета Тима более запутанными, чем обычно, или же
привычное его спокойствие было  слегка  нарушено  этими  воспоминаниями,  но
случилось так, что, когда Николас, исполнив какое-то поручение,  вернулся  и
спросил, один ли у себя в кабинете мистер Чарльз Чирибл, Тим  быстро  и  без
малейших колебаний ответил утвердительно,  хотя  всего  десять  минут  назад
кто-то вошел в кабинет, а Тим с особой виушительностью запрещал вторгаться к
обоим братьям, если они были заняты с каким-нибудь посетителем.
     - В таком случае я сейчас же отнесу ему это письмо,- сказал Николас.
     И с этими словами он подошел к двери и постучал.
     Никакого ответа.
     Снова стук, и опять никакого ответа.
     "Его там нет,- подумал Николас.- Положу письмо ему на стол".
     Николас, открыв дверь, вошел и очень быстро повернулся снова  к  двери,
когда увидел, к великому  своему  изумлению  и  смущению,  молодую  леди  на
коленях перед мистером Чириблом и мистера Чирибла, умоляющего  ее  встать  и
заклинающего  третью  особу,  которая,  по-видимому,  была  служанкой  леди,
присоединиться к нему и уговорить ее подняться.
     Николас пробормотал  неловкое  извинение  и  бросился  к  двери,  когда
молодая леди слегка повернула  голову,  и  он  узнал  черты  той  прелестной
девушки, которую видел очень давно, во время своего первого визита в контору
по найму. Переведя взгляд с нее на ее спутницу, ои признал в  ней  ту  самую
неуклюжую служанку, которая сопровождала ее в тот  раз.  Восторг,  вызванный
красотой молодой леди, смятение и изумление  при  этой  неожиданной  встрече
привели к тому, что  он  остановился  как  вкопанный,  в  таком  смущении  и
недоумении, что на секунду потерял способность говорить или двигаться.
     - Сударыня, дорогая моя... моя дорогая юная леди,- в  сильном  волнении
восклицал брат Чарльз,- пожалуйста, не надо...  ни  слова  больше,  прошу  и
умоляю вас! Заклинаю вас... пожалуйста... встаньте. Мы... мы... не одни.
     С  этими  словами  он  поднял  молодую  леди,  к