ло недолгие пререкания, закончившиеся  тем,
что в комнату, откуда доносился шум, отправились все, за  исключением  одной
мисс Ла-Криви: служанка сделала добровольное признание, что  в  младенчестве
страдала припадками, и мисс Ла-Криви осталась с ней, чтобы в крайнем  случае
позвать на помощь и применить необходимые средства.
     Приблизившись к двери таинственного помещения,  они  немало  удивились,
услышав  человеческий   голос.   Этот   голос   распевал   с   преувеличенно
меланхолическим выражением и в  придушенных  тонах,  какие  можно  ждать  от
человеческого голоса, исходящего из-под пяти или шести пуховиков  наилучшего
качества, некогда популярную песенку "Неужели  она  неверна  мне,  красотка,
любимая мной?". И удивление их отнюдь не уменьшилось, когда,  не  вступая  в
переговоры и ворвавшись в комнату, они обнаружили, что эта любовная  песенка
несомненно   исходит   из   глотки   находящегося   в   дымоходе   субъекта,
представленного только парой ног, болтавшихся над каминной решеткой  и  явно
нащупывавших в крайнем беспокойстве верхний прут, дабы стать на него.
     Зрелище,  столь  необычайное  и  чуждое   деловому   духу,   совершенно
парализовало  Тима  Линкинуотера,  который,  раза  два   осторожно   ущипнув
незнакомца за лодыжки, что не произвело на того никакого впечатления, стоял,
сжимая и разжимая щипцы, словно оттачивая их перед новой  атакой,  и  больше
ровно ничего не делал.
     - Должно быть, это пьяный, - сказал Фрэнк. - Ни один  вор  не  стал  бы
возвещать таким образом о своем присутствии.
     Сказав это с большим негодованием,  он  приподнял  свечу,  чтобы  лучше
обозреть ноги, и рванулся вперед, собираясь бесцеремонно  дернуть  их  вниз.
Вдруг миссис Никльби,  сжав  руки,  испустила  пронзительный  звук  -  нечто
среднее  между  возгласом  и  воплем  -  и  пожелала  узнать,  облечены   ли
таинственные конечности в короткие штаны и серые шерстяные чулки или  зрение
ей изменяет.
     - Вот-вот, - присмотревшись, воскликнул Фрэнк,  -  несомненно  короткие
штаны и... и... грубые серые чулки. Вы его знаете, сударыня?
     - Кэт, дорогая моя, - сказала миссис  Никльби,  медленно  опускаясь  на
стул с той безнадежной покорностью, которая как будто говорила,  что  теперь
дело дошло до  кризиса  и  всякое  притворство  бесполезно,  -  будь  добра,
милочка, объясни подробно, что здесь происходит. С моей стороны он не  видел
никакого поощрения,  решительно  никакого,  ни  малейшего!  Ты  это  знаешь,
дорогая  моя,  прекрасно  знаешь!  Он  был  очень  почтителен,   чрезвычайно
почтителен, когда объяснялся в своих чувствах, чему ты была  свидетельницей.
Но тем не менее, если меня преследуют таким образом, если эти  овощи...  как
они там называются?.. и всевозможные огородные продукты будут  сыпаться  мне
под ноги у меня в саду и джентльмены будут задыхаться у меня  в  камине,  я,
право, не знаю, честное слово, не знаю, что со мной будет! Это очень тяжелое
положение. В такое тяжелое положение я никогда не попадала, в ту пору, когда
еще не вышла замуж за твоего бедного дорогого папу, хотя тогда я  претерпела
много  неприятностей,  но  этого  я,  разумеется,  ждала  и  к  этому   была
подготовлена. Когда я была гораздо моложе тебя, дорогая  моя,  один  молодой
джентльмен, сидевший рядом с нами в церкви, бывало, почти каждое воскресенье
во время проповеди вырезывал мое имя крупными буквами на спинке перед  своей
скамьей. Конечно, это было лестно, но все-таки раздражало, потому что скамья
была на очень видном месте и церковный сторож несколько раз публично выводил
его за это из церкви. Но то было ничто по сравнению с этим!  Сейчас  гораздо
хуже  и  положение  гораздо  более  затруднительное.  Кэт,  дорогая  моя,  -
продолжала миссис Никльби  с  большой  торжественностью,  проливая  обильные
слезы, - право же, я бы  предпочла  быть  самой  безобразной  женщиной,  чем
терпеть такую жизнь!
     Фрэнк Чирибл и Тим Линкинуотер с невыразимым изумлением посмотрели друг
на друга, а потом на Кэт, которая чувствовала, что необходимо дать  какое-то
объяснение. Но ужас, вызванный появлением ног, страх, как бы владелец их  не
задохнулся, и тревожное желание найти из этой таинственной истории  наименее
нелепый выход, какой только было возможно, помешали ей  выговорить  хотя  бы
слово.
     - Он причиняет мне большие  страдания,  -  продолжала  миссис  Никльби,
вытирая слезы, - большие страдания! Но не повредите ни одного волоска на его
голове, прошу вас! Ни под каким видом не повредите волоска на его голове!
     При данных обстоятельствах повредить волосок на голове джентльмена было
не так легко, как, по-видимому, воображала миссис Никльби, ибо эта часть его
особы находилась на несколько футов выше, в дымоходе, который был отнюдь  не
широким. Но так как все это время он не переставал распевать о  преступлении
красотки, нарушившей верность, и теперь уже не только  слабо  хрипел,  но  и
неистово брыкался, как будто дыхание стало трудным делом, Фрэнк  Чирибл  без
дальнейших размышлений потянул за короткие штаны и шерстяные чулки  с  таким
усердием,  что   втащил   барахтающегося   джентльмена   в   комнату   более
стремительно, чем сам рассчитывал.
     - О да! - воскликнула Кэт, как  только  странная  особа  появилась  вся
целиком столь неожиданно. - Я знаю, кто это. Пожалуйста,  не  обращайтесь  с
ним грубо. Он не ушибся? Надеюсь, нет. О, пожалуйста, посмотрите, не  ушибся
ли он.
     - Уверяю вас, нет, - отозвался Фрэнк, ощупывая  после  этой  просьбы  с
внезапной нежностью и уважением объект своего  изумления.  -  Он  ничуть  не
ушибся.
     - Пусть он не подходит  близко,  -  сказала  Кэт,  отступая  как  можно
дальше.
     - Он не подойдет, - отозвался Фрэнк. - Вы видите  -  я  его  держу.  Но
разрешите  вас  спросить,  что  это  Значит?  Вы   ожидали   этого   старого
джентльмена?
     - О нет, - сказала Кэт. - Конечно, нет! Но он... мама, кажется,  думает
иначе... но этот джентльмен сумасшедший, который убежал из соседнего дома и,
должно быть, улучил удобный момент, чтобы спрятаться здесь!
     - Кэт! - с суровым достоинством вмешалась миссис  Никльби,  -  ты  меня
удивляешь.
     - Милая мама... - кротко начала Кэт.
     - Ты меня удивляешь, - повторила миссис Никльби. - Меня поражает,  Кэт,
что ты становишься на сторону преследователей этого несчастного джентльмена,
когда ты прекрасно знаешь, что они  составили  гнусный  план  завладеть  его
имуществом и что в этом-то  и  заключается  весь  секрет.  Было  бы  гораздо
милосерднее,  Кэт,  попросить  мистера  Линкинуотера  или  мистера   Чирибла
заступиться за него и позаботиться  о  том,  чтобы  он  был  восстановлен  в
правах. Ты не должна допускать, чтобы  твои  чувства  на  тебя  влияли.  Это
нехорошо, совсем нехорошо! Как ты думаешь, каковы должны быть  мои  чувства?
Кто, собственно, должен прийти в негодование? Разумеется, я, и на  это  есть
причины. Но тем не менее я  ни  за  что  на  свете  не  допустила  бы  такой
несправедливости. Нет!  -  продолжала  миссис  Никльби,  выпрямившись  и  со
стыдливым достоинством глядя в другую  сторону.  -  Этот  джентльмен  поймет
меня, если я скажу, что повторяю тот же ответ, какой дала  ему  на  днях,  и
всегда буду это повторять, хотя я верю в  его  искренность,  когда  вижу,  в
какое ужасное положение ставит он себя ради меня. И я прошу его  быть  столь
любезным  и  удалиться  немедленно,  в  противном  случае  немыслимо   будет
сохранить его поведение в тайне от моего сына Николаса. Я ему  признательна,
я чрезвычайно ему  признательна,  но  я  ни  секунды  не  могу  слушать  его
признания. Это невозможно!
     Пока произносилась эта речь, старый джентльмен,  нос  и  щеки  которого
были разукрашены большими пятнами сажи, сидел на полу, сложив руки, созерцая
присутствующих в глубоком молчании и с величественной миной. Казалось, он ни
малейшего внимания не обращал на то, что говорит миссис Никльби,  но,  когда
она замолчала, он наградил ее пристальным взглядом и осведомился, кончила ли
она.
     - Мне больше нечего добавить, - скромно ответила Эта леди. - Право  же,
ничего другого я не могу сказать.
     - Прекрасно! - сказал старый  джентльмен,  повысив  голос.  -  В  таком
случае пусть принесут молнию в бутылке, чистый стакан и пробочник.
     Так как никто не исполнил этого  приказания,  старый  джентльмен  после
короткой паузы снова повысил голос и потребовал громовой  сандвич.  Когда  и
сандвич не появился, он пожелал, чтобы ему подали  фрикассе  из  голенища  и
соус из золотых рыбок, а затем, от души расхохотавшись,  угостил  слушателей
очень протяжным, очень громким и весьма мелодическим ревом.
     Но  миссис  Никльби  в  ответ  на  многозначительные   взгляды   людей,
окружавших ее, по-прежнему покачивала головой, как бы уверяя их, что во всем
этом она ничего особенного не видит, кроме легких признаков эксцентричности.
До последней минуты жизни она  могла  бы  оставаться  непоколебимой  в  этом
убеждении, если бы кое-какие пустячные обстоятельства не  изменили  существа
дела.
     Случилось так, что мисс Ла-Криви. не находя состояние  своей  пациентки
угрожающим и чрезвычайно любопытствуя  узнать,  что  происходит,  вбежала  в
комнату как раз в то время, когда  старый  джентльмен  разразился  ревом.  И
случилось так, что, едва ее увидев,  старый  джентльмен  мгновенно  перестал
реветь, внезапно вскочил и начал с  увлечением  посылать  воздушные  поцелуи
перемена в поведении,  испугавшая  маленькую  портретистку  чуть  ли  не  до
обморока и заставившая ее  с  величайшей  поспешностью  спрятаться  за  Тима
Линкинуотера.
     - Ага! - воскликнул старый джентльмен, складывая руки и сжимая  их  изо
всех сил. - Я ее вижу, я ее  вижу!  Любовь  моя,  жизнь  моя,  невеста  моя,
несравненная моя красавица! Наконец-то она пришла!
     На секунду миссис Никльби была как будто  сбита  с  толку,  но,  тотчас
оправившись, закивала мисс Ла-Криви  и  прочим  зрителям,  нахмурилась  и  с
важностью улыбнулась, давая им понять, что она понимает, в чем тут  дело,  и
через минутку-другую все уладит.
     - Она пришла, - сказал старый джентльмен, приложив руку к сердцу. - Она
пришла! Все богатства мои принадлежат ей, если она  согласна  взять  меня  в
рабство! Где вы найдете такую грацию,  красоту  и  нежность?  У  императрицы
Мадагаскара? Нет! У бубновой дамы? Нет! У  миссис  Роуленд,  которая  каждое
утро купается бесплатно в Калидоре? Нет! Смешайте их всех вместе,  прибавьте
три грации, девять муз и четырнадцать дочерей пирожников с Оксфорд-стрит,  и
вы не сделаете женщины, наполовину столь прекрасной. Ого! Попробуйте-ка!
     После этой рапсодии старый джентльмен раз двадцать или тридцать щелкнул
пальцами и затем погрузился в созерцание чар мисс  Ла-Криви.  Получив  таким
образом возможность дать объяснение, миссис Никльби немедленно приступила  к
нему.
     - Разумеется, - сказала эта достойная леди, предварительно кашлянув,  -
это великое облегчение, что при  столь  тягостных  обстоятельствах  за  меня
приняли кого-то другого. Величайшее  облегчение!  И  этого  никогда  еще  не
случалось. Впрочем, нет, меня несколько  раз  принимали  за  мою  дочь  Кэт.
Несомненно,  эти  люди  поступали  нелепо  и  следовало  бы  им  быть  более
осведомленными, но тем не менее они принимали меня за нее, и, конечно,  моей
вины тут нет, и было бы очень тяжело, если бы меня считали ответственной  за
это. Однако в данном случае я сознаю, что поступила бы очень нехорошо,  если
бы позволила кому бы то ни было - тем более особе, которой я столь  обязана,
- испытывать неудобства из-за меня. А потому я почитаю своим долгом  сказать
этому джентльмену, что он ошибается, и я являюсь именно  той  леди,  которую
кто-то имел дерзость назвать племянницей Уполномоченных по замощению улиц. И
я прошу и умоляю его удалиться  спокойно,  хотя  бы  только,  -  тут  миссис
Никльби захихикала и замялась, - ради меня.
     Можно было ожидать, что старый, джентльмен будет пронзен в самое сердце
деликатностью такого обращения и что он  даст  по  крайней  мере  учтивый  и
подобающий ответ. Каково же  было  потрясение,  испытанное  миссис  Никльби,
когда, обращаясь бесспорно к ней, он произнес громким и звучным голосом:
     - Брысь - кошка!
     - Сэр! - слабым голосом воскликнула миссис Никльби.
     - Кошка! - повторил старый джентльмен. - Старая кошка! Серая!  Пестрая!
Пшш!
     С шипением процедив этот последний звук сквозь зубы, старый  джентльмен
начал энергически размахивать руками и то наступал  на  миссис  Никльби,  то
отступал от нее, исполняя тот  самый  дикарский  танец,  каким  мальчишки  в
базарные дни пугают свиней, овец и других животных, когда  те  упрямо  хотят
свернуть не в ту улицу. Миссис Никльби не тратила лишних слов, но вскрикнула
от ужаса и неожиданности и мгновенно упала в обморок.
     - Я позабочусь о маме, - быстро сказала Кэт. Я  совсем  не  испугалась.
Но, пожалуйста, уведите его. Пожалуйста, уведите его.
     Фрэнк был далеко не уверен,  окажется  ли  он  в  силах  исполнить  эту
просьбу, пока его не осенила мысль послать мисс Ла-Криви на несколько  шагов
вперед  и  предложить  старому  джентльмену  следовать  за  ней.  Успех  был
поразительный. Старый  джентльмен  удалился  в  восторге  и  восхищении  под
бдительной охраной Тима Линкинуотера с одной стороны и Фрэнка с другой.
     - Кэт! - прошептала миссис Никльби, ожив, когда комната опустела. -  Он
ушел?
     Она получила успокоительный ответ.
     - Я никогда не прощу себе этого,  Кэт,  -  сказала  миссис  Никльби,  -
никогда! Этот джентльмен лишился рассудка из-за меня, несчастной.
     - Из-за вас? - с величайшим изумлением воскликнула Кэт.
     - Из-за меня, моя милая, -  ответила  миссис  Никльби  со  спокойствием
отчаяния. - Ты видела, каким он был тогда, ты видишь,  каков  он  сейчас.  Я
говорила твоему брату, Кэт, несколько недель назад,  что  опасаюсь,  как  бы
разочарование не оказалось ему  не  по  силам.  Ты  видишь,  какой  он  стал
развалиной. Если отнестись снисходительно к  некоторой  его  ветрености,  ты
знаешь, как разумно, рассудительно и благородно он говорил, когда мы  видели
его в саду. Ты слышала, какой ужасный вздор болтал он сегодня вечером и  как
он себя держал по отношению к этой бедной маленькой несчастной старой  деве.
Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что произошло?
     - Думаю, что никто не может, - мягко отозвалась Кэт.
     - Я тоже так думаю, - подтвердила ее мать. И, если это произошло  из-за
меня, несчастной, у  меня  остается  утешение  сознавать,  что  винить  меня
нельзя. Я говорила Николасу. Я сказала ему: "Николас, дорогой мой, мы должны
действовать очень осторожно". Он меня едва слушал. Если бы с  самого  начала
взяться за это дело по-настоящему, так, как я хотела! Но вы  оба  похожи  на
вашего бедного папу. Все-таки одно утешение у меня остается, и этого  должно
быть для меня достаточно.
     Сняв с себя таким образом всякую ответственность  по  этому  пункту  за
прошлое, настоящее и будущее, миссис Никльби кротко выразила надежду, что  у
детей ее никогда не будет более серьезных оснований  упрекать  себя,  чем  у
нее; затем она приготовилась встречать провожатых, которые вскоре  вернулись
с сообщением, что старый джентльмен благополучно доставлен домой и  что  они
отыскали его сторожей, которые веселились с какими-то приятелями,  не  ведая
об его отлучке.
     После того как спокойствие было восстановлено, восхитительные полчаса -
так выразился Фрэнк в последующем разговоре с Тимом Линкинуотером по  дороге
домой - прошли в беседе, а когда часы Тима уведомили  его,  что  давно  пора
уходить, леди остались в одиночестве, хотя  со  стороны  Фрэнка  последовало
немало предложений побыть с ними до возвращения Николаса, в котором бы  часу
ночи он ни вернулся, если после  недавнего  соседского  вторжения  они  хоть
сколько-нибудь опасаются остаться вдвоем. Но так как они не опасались  и  он
не мог настаивать на занятии сторожевого поста, то и принужден был  покинуть
цитадель и удалиться вместе с верным Тимом.
     Почти три часа прошли в тишине. Когда вернулся Николас, Кэт покраснела,
узнав, как долго сидела она одна, занятая своими мыслями.
     - Право же, я думала, что не прошло и получаса, сказала она.
     - Должно быть, мысли были приятные, Кэт, - весело отозвался Николас,  -
если время пролетело так быстро. Что же это за мысли?
     Кэт была смущена; она переставила какую-то  вещицу  на  столе,  подняла
глаза и улыбнулась, потупилась и уронила слезинку.
     - Ну-ка, Кэт, - сказал Николас, притягивая к себе сестру и целуя ее,  -
дай я посмотрю тебе в лицо. А! Но я и взглянуть не успел,  так  не  годится.
Дай посмотреть подольше, Кэт! Тогда я прочту все твои мысли.
     В этом предложении, хотя оно  и  было  сделано  без  всякого  умысла  и
Николас не выразил никаких подозрений, было что-то так сильно  встревожившее
его сестру, что Николас со  смехом  перевел  разговор  на  домашние  дела  и
мало-помалу выяснил, когда они вышли из комнаты и вместе поднялись наверх, в
каком одиночестве провел Смайк весь вечер, - выяснил далеко не сразу, потому
что и на эту тему Кэт как будто говорила неохотно.
     - Бедняга, - сказал Николас, тихо постучав ему в дверь. -  Какая  может
быть этому причина?
     Кэт держала под руку брата. Дверь распахнулась так быстро, что  она  не
успела освободить руку, когда Смайк,  очень  бледный,  измученный  и  совсем
одетый, предстал перед ними.
     - Так вы еще не легли спать? - спросил Николас.
     - Н-н-нет, - ответил тот.
     Николас мягко удержал сестру, которая хотела уйти, и спросил:
     - Почему же?
     - Я не мог спать, - сказал Смайк, схватив руку, протянутую ему другом.
     - Вам нездоровится? - продолжал Николас.
     - Право же, мне лучше. Гораздо лучше! - быстро сказал Смайк.
     - Но почему же тогда вы поддаетесь этим приступам меланхолии?  -  самым
ласковым тоном осведомился Николас. - И почему не скажете нам, в  чем  дело?
Вы стали другим человеком, Смайк.
     - Да, я это знаю, - ответил он. - Когда-нибудь я вам скажу, в чем дело,
но не сейчас. Я ненавижу себя за это - вы все такие добрые и ласковые. Но  я
ничего не мог поделать. Так много у меня на  сердце...  Вы  не  знаете,  как
много у меня на сердце!
     Он сжал руку Николаса, прежде чем ее выпустить,  и,  бросив  взгляд  на
стоявших рядом брата и сестру, словно в их крепкой любви было что-то глубоко
его трогавшее, ушел к себе в спальню,  и  вскоре  он  один  бодрствовал  под
мирной кровлей.


ГЛАВА L,
     повествует о серьезной катастрофе

     На маленьком ипподроме в Хэмптоне было многолюдно и  весело;  день  был
такой ослепительный, каким только может быть день; солнце  стояло  высоко  в
безоблачном небе и сияло во всем своем великолепии. Каждый  цветной  вымпел,
дрожавший в воздухе над сиденьем экипажа или над палаткой, казался  особенно
ярким. Старые грязные флаги стали новыми, потускневшая позолота  обновилась,
грязная, прогнившая  парусина  казалась  белоснежной,  даже  лохмотья  нищих
посвежели, и милосердие отступило перед горячим восхищением столь живописной
нищетой.
     Это была одна из тех живых сцен, захваченная в самый яркий и  трепетный
момент, которая неизбежно должна понравиться,  ибо  если  зрение  устало  от
пышности и блеска, а слух утомлен непрестанным шумом, зрение может отдохнуть
на оживленных, счастливых и радостно настороженных лицах, а слух - заглушить
восприятие более раздражающих звуков, звуками веселыми  и  радостными.  Даже
загорелые лица маленьких полуголых цыганят приносят каплю утешения.  Приятно
видеть, что на них светит солнце, знать, что  воздух  и  свет  окутывают  их
каждый день, чувствовать, что они дети и ведут жизнь детей, что если подушки
их и бывают влажными, то это небесная роса,  а  не  слезы,  что  девочки  не
искалечены неестественными жестокими пытками, на которые обречен их пол, что
жизнь их пр