- Ничего не имела! - презрительно повторила миссис Лиливик.- Вы  должны
на коленях просить у всех прощенья, вот что вы должны сделать.
     - Прощенья, дорогая моя? - переспросил смущенный сборщик.
     - Да, и прежде всего у меня,- ответила миссис Лиливик.- Или, по-вашему,
не я являюсь наилучшим судьей, что прилично и что неприлично?
     - Совершенно верно! - подхватили все леди.-  Разве,  по-вашему,  не  мы
должны были заговорить первыми, если бы случилось что-нибудь такое,  на  что
следовало обратить внимание?
     -  Разве,  по-вашему,  они  не  знают,  сэр?  -  сказал   папаша   мисс
Сневелличчи, подтягивая воротничок и бормоча что-то о затрещинах  и  о  том,
что его  удерживает  только  уважение  к  старости.  При  этом  папаша  мисс
Сневелличчи  несколько  секунд  смотрел  пристально  и  сурово  на   мистера
Лиливика, а затем, решительно встав  со  стула,  перецеловал  всех  леди  по
кругу, начав с миссис Лиливик.
     Злополучный   сборщик   жалобно   взглянул   на   свою   жену,   словно
присматриваясь, не осталось ли  хоть  какой-нибудь  черты  мисс  Питоукер  в
миссис Лиливик, и, увидев слишком ясно, что ничего не  осталось,  с  большим
смирением попросил прощения у всей компании и сел  на  свое  место  с  таким
сокрушенным, унылым и разочарованным видом, что, несмотря на свой  эгоизм  и
слабоумие, поистине внушал сострадание.
     Папаша мисс Сневелличчи, восхищенный  этим  триумфом  и  неопровержимым
доказательством своей популярности у прекрасного пола, тотчас же стал  очень
весел, чтобы не сказать буен. Не дожидаясь просьб, он  исполнял  чрезвычайно
длинные песни, а в промежутках между ними  угощал  гостей  воспоминаниями  о
разных ослепительных женщинах, которые якобы пылали к нему страстью; за иных
из них он провозглашал тост, называя их по именам и в то же время  пользуясь
случаем заметить, что если  бы  он  чуточку  больше  внимания  уделял  своим
интересам,  то  разъезжал  бы  сейчас  в  собственном  экипаже,  запряженном
четверкой. По-видимому, эти воспоминания не причиняли  чересчур  мучительной
боли сердцу миссис Сневелличчи, которая  была  в  достаточной  мере  занята,
повествуя  Николасу  о  разнообразных  достоинствах  и  совершенствах  своей
дочери. Да и сама молодая леди отнюдь не отставала  от  нее,  пуская  в  ход
самые изысканные свои приманки; но  они,  несмотря  на  хитрые  уловки  мисс
Ледрук, не возымели никакого действия и не  вызвали  ухаживанья  со  стороны
Николаса, который, еще храня воспоминание об инциденте с мисс Сквирс, стойко
противился всем чарам и вел себя с такой сугубой осторожностью,  что,  когда
он распрощался, леди единогласно признали его бесчувственным чудовищем.
     На следующий день в надлежащее время появились афиши всех цветов радуги
и буквами, страдающими всеми  видами  искривления  позвоночника,  оповестили
публику о том,  что  мистер  Джонсон  будет  иметь  честь  в  последний  раз
появиться в этот вечер на  сцене,  и  о  том,  что  следует  заблаговременно
позаботиться о местах ввиду чрезвычайного наплыва  зрителей,  сопутствующего
его  выступлениям.  В  театральной  истории  факт  замечательный,  но  давно
установленный неоспоримо: безнадежна попытка заманить людей в театр, если не
внушить сначала уверенности, что им никак не удастся туда попасть.
     Явившись в тот вечер в театр, Николас не знал, чем объяснить  необычное
смятение и возбуждение, отражавшиеся на физиономиях  всех  актеров,  но  ему
недолго пришлось гадать о.причине: не успел он о  ней  осведомиться,  как  к
нему подошел мистер Крамльс и взволнованным  голосом  сообщил,  что  в  ложе
присутствует лондонский антрепренер.
     - Это феномен, будьте уверены, сэр! - сказал Крамльс, увлекая  Николаса
к маленькой дырочке в  занавесе,  чтобы  он  мог  поглядеть  на  лондонского
антрепренера.- Я нимало не сомневаюсь, что это  слава  феномена...  Вот  он:
тот, что в пальто и без воротничка... Она будет  получать  десять  фунтов  в
месяц, Джонсон, ни на фартинг меньше, иначе она не покажется  на  лондонских
подмостках. И им  не  удастся  подписать  с  ней  ангажемент,  если  они  не
ангажируют также и миссис Крамльс - двадцать фунтов в неделю  за  пару.  Или
вот что я вам скаэцу: я дам в придачу самого себя и обоих мальчиков, и тогда
они получат всю семью за тридцать. Более справедливых условий  я  предложить
не могу. Они должны будут взять нас всех, если никто из нас не пойдет  один.
Так поступают иные лондонцы, и это всегда удается. Тридцать фунтов в неделю.
Слишком дешево, Джонсон. Чертовски дешево.
     Николас отвечал, что это несомненно дешево, и мистер  Винсент  Крамльс,
взяв для успокоения своих чувств  несколько  основательных  понюшек  табаку,
поспешил к миссис Крамльс  сообщить,  что  он  окончательно  остановился  на
единственно приемлемых условиях и решил не уступать ни одного фартинга.
     Когда все были облачены в  костюмы  и  занавес  поднялся,  возбуждение,
вызванное присутствием лондонского антрепренера,  усилилось  в  тысячу  раз.
Каждый  каким-то  образом  узнал,  что  лондонский  антрепренер  приехал   с
единственной целью - посмотреть его  (или  ее)  игру,  и  все  трепетали  от
беспокойства и ожидания. Иные из тех, кто  не  участвовал  в  первой  сцене,
поспешили к кулисам и там вытягивали шеи, чтобы одним глазком  взглянуть  на
него; другие пробрались в две маленькие ложи над входом на сцену  и  с  этой
позиции наблюдали лондонского антрепренера. Видели, как один раз  лондонский
антрепренер улыбнулся. Он улыбнулся, когда комический поселянин  делал  вид,
будто ловит муху,  а  в  это  время  миссис  Крамльс  исполняла  свой  самый
эффектный номер.
     -  Прекрасно,  милейший,-  сказал   мистер   Крамльс,   грозя   кулаком
комическому поселянину, когда тот ушел за  кулисы,-  в  будущую  субботу  вы
покинете труппу.
     Равным образом все, кто был на сцене,  не  видели  никого  из  публики,
кроме одного зрителя: все играли для лондонского антрепренера. Когда  мистер
Ленвил в порыве неудержимого гнева назвал императора злодеем, а затем, кусая
перчатку, сказал: "Но я должен лицемерить",- он, вместо  того  чтобы  мрачно
смотреть на подмостки и, как полагается  в  таких  случаях,  ждать  реплики,
устремил взгляд  на  лондонского  антрепренера.  Когда  мисс  Бравасса  пела
песенку своему возлюбленному,  который,  согласно  обычаю,  стоял  наготове,
чтобы пожимать ей руку между куплетами, они смотрели не друг на друга, но на
лондонского антрепренера. Мастер Крамльс умер, глядя на него в упор, а когда
пришли два стража, чтобы унести тело после крайне  мучительной  агонии,  оно
открыло глаза и воззрилось на лондонского антрепренера. Наконец  обнаружили,
что лондонский антрепренер заснул, и вскоре вслед за этим - что он проснулся
и  ушел,  после  чего  вся  труппа  с  гневом  обрушилась  на   злополучного
комического поселянина, заявив, что всему виной  его  шутовские  выходки,  а
мистер Крамльс сказал, что он долго с ним мирился, но дольше, право же, не в
силах терпеть, а посему был бы  признателен,  если  бы  тот  поискал  другой
ангажемент.
     Все это немало позабавило Николаса, который  испытывал  лишь  искреннее
удовлетворение от мысли, что великий человек  удалился  до  его  выхода.  Он
провел свою роль в последних двух пьесах с таким подъемом, на  какой  только
был способен, и, заслужив чрезвычайное одобрение и беспримерные аплодисменты
- так оповещали афиши на  завтрашний  день,  отпечатанные  часа  за  два  до
этого,- взял под руку Смайка и пошел домой спать.
     С утренней почтой пришло письмо  от  Ньюмена  Ногса,  очень  замаранное
чернилами, очень  лаконическое,  очень  грязное,  очень  маленькое  и  очень
таинственное, предлагавшее Николасу вернуться в Лондон немедленно, не терять
ни одной секунды, быть там, если возможно, к вечеру.
     - Буду!- сказал Николас.-Небу известно, что я оставался здесь с благими
намерениями, и, конечно, против своей воли, но, может  быть,  я  и  так  уже
слишком замешкался. Что могло случиться? Смайк, дружище,  вот  возьмите  мой
кошелек. Уложите вещи и заплатите наши маленькие долги... Поторопитесь, и мы
еще захватим утреннюю карету. Я только предупрежу, что мы уезжаем, и  сейчас
же вернусь.
     С этими словами он схватил шляпу, бросился к дому мистера Крамльса и  с
таким  усердием  принялся  стучать  дверным  кольцом,  что  разбудил   этого
джентльмена, который еще пребывал в постели,  а  лоцман,  мистер  Бульф,  от
крайнего изумления чуть не выронил изо рта первую утреннюю трубку.
     Когда дверь открылась, Николас без всяких церемоний побежал  наверх  и,
ворвавшись в затемненную гостиную во втором этаже окнами на  улицу,  увидел,
что оба юных Крамльса  вскочили  с  кровати-софы  и  с  большим  проворством
одеваются, находясь под впечатлением, что сейчас глубокая ночь и в  соседнем
доме пожар.
     Прежде чем он успел их в этом разуверить, спустился  мистер  Крамльс  в
ночном колпаке и во фланелевом халате, и ему Николас коротко  объяснил,  что
возникли обстоятельства, требующие его немедленного отъезда в Лондон.
     - Итак, до свиданья! - сказал Николас.- До свиданья, до свиданья.
     Он уже спустился  до  половины  лестницы,  прежде  чем  мистер  Крамльс
настолько оправился от изумления, что мог забормотать что-то об афишах.
     - Ничего не могу поделать,- ответил Николас.-  Возместите  убытки  тем,
что я заработал за эту неделю, а  если  это  не  окупит  расходов,  говорите
сразу, сколько нужно. Скорее! Скорее!
     - Будем считать, что мы квиты,- заявил Крамльс.- Но  не  можете  ли  вы
остаться еще на один последний вечер?
     - Ни на час, ни на минуту,- нетерпеливо отозвался Николас.
     - Не подождете ли вы, чтобы сказать словечко миссис Крамльс? -  спросил
директор, спускаясь с ним к двери.
     - Я не мог бы ждать, даже если бы это продлило мне  жизнь  на  двадцать
лет! - воскликнул Николас.-  Ну,  вот  моя  рука  и  примите  мою  сердечную
благодарность... О, зачем я даром убил здесь столько времени!
     Произнеся эти слова и нетерпеливо топнув ногой, ои прервал директорское
рукопожатие и, стрелой помчавшись по улице, мгновенно скрылся из виду.
     - Боже мой, боже мой! - сказал мистер Крамльс,  задумчиво  глядя  в  ту
сторону, где он исчез.- Если бы он и дальше так играл, какие  бы  деньги  он
выколачивал! Ему следовало остаться до конца этого  турне.  Он  был  бы  мне
очень полезен. Но он не понимает, что ему выгодно. Порывистый юноша! Молодые
люди безрассудны, очень безрассудны.
     Предавшись нравоучительным размышлениям, мистер  Крамльс,  быть  может,
размышлял бы еще несколько минут, если бы машинально  не  полез  в  жилетный
карман, где имел обыкновение хранить нюхательный табак. Отсутствие  карманов
в полагающихся им местах внезапно напомнило ему о том, что на нем вовсе  нет
жилета, а так как эта мысль побудила его заметить крайнюю небрежность своего
костюма, он резко захлопнул дверь и стремительно удалился наверх.
     Пока Николас отсутствовал, Смайк действовал с  большим  проворством,  и
вскоре все было готово к отъезду. На ходу они слегка закусили, и не прошло и
получаса, как уже  явились  в  контору  пассажирских  карет,  едва  переводя
дыхание - так они спешили, чтобы поспеть вовремя. Оставалось  еще  несколько
минут; поэтому, обеспечив себе места, Николас  забежал  поблизости  в  лавку
готового платья и купил Смайку пальто. Оно было бы  широковато  даже  дюжему
фермеру,  но  лавочник  заверил  (и  не  без  основания),  что   сидит   оно
поразительно, а Николае в нетерпении своем купил бы его, будь оно даже вдвое
шире.
     Когда они бежали к карете, которая  уже  стояла  на  улице,  готовая  к
отправке, Николас немало удивился, внезапно очутившись в  чьих-то  тесных  и
пылких объятиях, которые едва не свалили его с ног; изумление его отнюдь  не
уменьшилось, когда он услышал восклицания мистера Крамльса:
     - Это он - мой друг, мой друг!
     - Господи помилуй! - возопил Николас, барахтаясь в руках  директора.Что
с вами?
     Директор не дал никакого ответа, но снова прижал  его  к  своей  груди,
восклицая:
     - Счастливого пути, мой благородный юноша с львиным сердцем!
     Дело в том, что  мистер  Крамльс,  никогда  не  упускавший  случая  для
профессионального выступления, пришел со специальной целью -  попрощаться  с
Николасом на людях. Чтобы сделать эту сцену более внушительной, он  принялся
теперь, к величайшей досаде  молодого  джентльмена,  награждать  его  серией
быстрых театральных поцелуев, которые, как всем известно, выражаются в  том,
что целующий или целующая кладет подбородок на плечо предмета своей любви  и
смотрит через это плечо. Мистер  Крамльс  проделывал  это  в  высоком  стиле
мелодрамы, изрекая в то же время все самые заунывные прощальные фразы, какие
мог припомнить из репертуара. Но это было еще не все,  ибо  старший  отпрыск
мистера Крамльса проделывал такую же церемонию  со  Смайком,  а  юный  Перси
Крамльс, в коротком  подержанном  плаще,  театрально  наброшенном  на  левое
плечо, стоял поодаль в позе стражника, ожидающего, чтобы вести обе жертвы на
эшафот.
     Зрители  от  души  смеялись;  раз  ничего  иного,  как  примириться   с
обстоятельствами, не оставалось, Николас тоже засмеялся, когда  ему  удалось
вырваться, и, освободив пораженного Смайка, полез  вслед  за  ним  на  крышу
кареты, а отъезжая, послал воздушный поцелуй отсутствующей миссис Крамльс.



ГЛАВА XXXI,
     О Ральфе Никльби и Ньюмене Ногсе и  о  некоторых  разумных
мерах предосторожности, успех или неудача коих обнаружится в дальнейшем

     В блаженном неведении,  что  племянник  его  приближается  с  быстротою
четырех добрых коней к сфере его деятельности и что каждая  уходящая  минута
сокращает расстояние между ними, Ральф Никльби занимался в то утро  обычными
своими делами и, однако, не мог  помешать  тому,  что  его  мысли  время  от
времени возвращались к свиданию с племянницей, которое имело место накануне.
В такие промежутки Ральф, на несколько секунд рассеявшись, досадливо  что-то
бормотал и с удвоенным рвением принимался за лежавший перед ним гроссбух, но
снова и снова те же мысли возвращались, несмотря на все его усилия  отогнать
их, мешая ему в его вычислениях и отвлекая внимание от цифр, над которыми он
склонялся. Наконец Ральф положил перо и откинулся на спинку  кресла,  словно
решил позволить потоку размышлений бежать своим  руслом,  и,  чтобы  от  них
избавиться, дал им полный простор.
     - Я не из тех,  кого  может  растрогать  хорошенькое  личико,-  сердито
пробормотал Ральф.- За ним скрывается оскаленный череп, а такие люди, как я,
которые смотрят вглубь, видят череп, а не изящную  оболочку.  И  все-таки  я
расположен к этой девушке, или был бы расположен, если бы  ее  не  воспитали
такой гордой и щепетильной. Если бы мальчишка утонул  или  его  повесили,  а
мать умерла, этот дом был бы ее домом. От всей души хотел бы я, чтобы это  с
ними случилось.
     Несмотря на смертельную ненависть, какую Ральф питал к Николасу,  и  на
жгучее презрение, с каким высмеивал бедную миссис Никльби,  несмотря  на  ту
низость, какую он проявил и теперь проявлял (и, если бы того потребовали его
интересы, продолжал бы проявлять впредь) по отношению к самой Кэт,  все  же,
как ни странно может это показаться, в ту минуту в размышлениях его сквозила
какая-то человечность и даже мягкость. Он думал о том, каким  мог  быть  его
дом, если бы здесь была Кэт; он усаживал ее в кресло, смотрел на нее, слушал
ее речи; он снова ощущал на своей руке нежное прикосновение  дрожащей  руки;
он разбрасывал по своим богато убранным комнатам сотню немых знаков женского
присутствия и женской заботы; потом  он  возвратился  к  холодному  очагу  и
безмолвной мрачной  роскоши,  и  в  это  мгновение  -  возвышенное,  хотя  и
рожденное эгоистическими мыслями, богач осознал, что у него нет ни детей, ни
друзей - никого. И золото на миг утратило в его глазах  свой  блеск,  потому
что за него нельзя было купить несметные сокровища сердца.
     Самого ничтожного обстоятельства было  достаточно,  чтобы  изгнать  эти
размышления из головы такого человека. Рассеянно глядя через двор в  сторону
окна другой конторы, он внезапно обнаружил, что  находится  под  пристальным
наблюдением Ньюмена Ногса, который, чуть ли не касаясь красным носом стекла,
делал  вид,  будто   чинит   перо   заржавленным   обломком   ножа,   но   в
действительности во все глаза  смотрел  на  своего  хозяина,  выражая  своей
физиономией самое напряженное и страстное внимание.
     Ральф оторвался от своих мыслей и  принял  обычный  деловой  вид;  лицо
Ньюмена скрылось, а с ним и вереница мыслей мгновенно обратилась в бегство.
     Через несколько минут Ральф позвонил. Ньюмен явился  на  зов,  и  Ральф
украдкой бросил взгляд на его лицо, словно боялся прочесть на нем,  что  тот
знает его недавние размышления.
     Но ни малейшего проблеска мысли не отражалось на  лице  Ньюмена  Ногса.
Если возможно представить себе человека, у которого целы  оба  глаза  и  оба
широко раскрыты, но никуда не смотрят и ничего не видят, то таким  человеком
казался Ньюмен, когда Ральф Никльби вглядывался в него.
     - Что нужно? - проворчал Ральф.
     - О! - сказал Ньюмен, тотчас же придав некоторую живость своему взгляду
и устремив его на хозяина.- Я думал, вы звонили.
     С таким лаконическим замечанием Ньюмен повернулся и заковылял к двери.
     - Стойте! - сказал Ральф.
     Ньюмен остановился, ничуть не растерявшись.
     - Я звонил.
     - Я знал, что звонили.
     - Так почему же вы собираетесь уйти, если вы это знаете?
     - Я думал, вы звонили, чтобы  сказать,  что  вы  не  звонили,-  ответил
Ньюмен.- Вы часто так делаете.
     - Как вы смеете шпионить,  подсматривать,  смотреть  на  меня  в  упор,
сударь? - сурово спросил Ральф.
     - Смотреть в упор! - воскликнул Ньюмен.- На вас! Ха-ха!..
     Вот и все объяснение, какое удостоил дать Ньюмен.
     - Берегитесь, сэр,- сказал Ральф, глядя на него  пристально.-  Чтобы  у
меня здесь не было пьяных дурачеств! Видите этот пакет?
     - Он достаточно велик,- отозвался Ньюмен.
     - Отнесите его в Сити, Кросс, на  Брод-стрит,  и  оставьте  там.  Живо!
Слышите?
     Ньюмен кивнул и, выйдя на минутку из комнаты, вернулся со шляпой. После
многих неудачных попыток уложить пакет (который  был  размерами  около  двух
квадратных футов) в тулью  упомянутой  шляпы  Ньюмен  взял  его  под  мышку;
натянув с величайшей  аккуратностью  и  старательностью  свои  перчатки  без
пальцев, все время не спуская глаз с мистера Ральфа Никльби, он водрузил  на
голову шляду с такой заботливостью, подлинной  или  притворной,  словно  это
была новехонькая шляпа  самого  лучшего  качества,  и,  наконец,  отправился
исполнять поручение.
     Он быстро покончил с ним, только разок заглянув на минуту в трактир, да
и то, можно сказать, мимоходом, так как  вошел  в  одну  дверь,  а  вышел  в
другую; но, повернув домой и дойдя уже до Стрэнда,  Ньюмен  замедлил  шаг  с
неуверенным видом человека, который окончательно еще не  решил,  задержаться
ему или продолжать путь. После  очень  короткого  раздумья  первое  влечение
победило, и, направившись к тому пункту, который он все время держал в  уме,
Ньюмен постучал тихим двойным ударом,  или,  вернее,  одним  нервическим,  в
дверь мисс Ла-Криви.
     Ее открыла незнакомая служанка, на которую странная фигура  посетителя,
по-видимому, не произвела благоприятного впечатления, так как, едва взглянув
на него, она почти совсем  закрыла  дверь  и,  поместившись  в  узкой  щели,
спросила, что ему нужно. Но Ньюмен, произнеся один лишь слог "Ногс",  словно
это было какое-то кабалистическое  слово,  при  звуке  которого  все  засовы
должны падать и двери распахиваться, бойко прошмыгнул  и  очутился  у  двери
гостиной  мисс  Ла-Криви,  прежде  чем  изумленная  служанка  могла  оказать
сопротивление.
     - Войдите, пожалуйста! - сказала