, ибо в первом  случае  имеются  веские
основания заключить о крайне затруднительном положении должника, иначе он не
стал бы занимать  на  столь  невыгодных  условиях.  Этот  факт  примечателен
потому, что он иллюстрирует тайную связь и симпатию, каковая  всегда  налицо
между великими умами. Хотя мистер Ральф Никльби не ведал об этом в ту  пору,
но  джентльмены  вышеупомянутой  категории   руководствуются   именно   этим
принципом при всех своих сделках.
     Исходя из сказанного об этом юном джентльмене,  а  также  из  понятного
восхищения, каким  читатель  незамедлительно  к  нему  преисполнится,  можно
вывести заключение, что ему предстоит стать героем повествования. к которому
мы сейчас приступаем. Чтобы раз навсегда с этим покончить, мы спешим вывести
читателей из заблуждения и перейти к началу повествования.
     После смерти отца Ральф Никльби, которого незадолго до того устроили на
службу в торговую фирму в Лондоне, со страстью предался  прежней  погоне  за
деньгами, быстро увлекшей и поглотившей его до  такой  степени,  что  он  на
много лет совсем забыл о  брате;  если  по  временам  воспоминание  о  былом
товарище детских игр и прорывалось сквозь туман,  в  котором  он  жил,-  ибо
золото  создает  вокруг  человека  дымку,  разрушающую   все   прежние   его
привязанности и убаюкивающую его чувства сильнее,  чем  угар,-  воспоминание
это влекло за собой опасение, что, будь они близки, брат попытался бы занять
у него денег. И мистер Ральф Никльби пожимал плечами и  говорил,  что  пусть
лучше будет так, как оно есть.
     Что  касается  до  Николаса,  то  он  жил   холостяком   на   доход   с
унаследованного поместья, пока ему  не  надоело  жить  одному,  а  тогда  он
женился на дочери соседа-джентльмена, получив приданое в тысячу фунтов.  Эта
добрая леди родила ему двух детей, сына  и  дочь,  и  когда  сыну  было  лет
девятнадцать, а дочери, если мы  не  ошибаемся,  четырнадцать  -  до  нового
парламентского закона точные сведения о возрасте молодых леди не сохранялись
ни в каких официальных списках сей страны,- мистер Никльби стал подумывать о
способах  пополнить  свой  капитал,  жестоко  пострадавший   от   увеличения
семейства и расходов на воспитание.
     - Спекулируй,- сказала миссис Никльби.
     - Спе-ку-ли-ровать, моя дорогая? -  сказал  мистер  Никльби  как  бы  в
сомнении.
     - А почему бы нет? - спросила миссис Никльби.
     - Потому, дорогая моя, что, если мы потеряем капитал,-  ответил  мистер
Никльби, который имел обыкновение говорить медленно и раздумчиво,-  если  мы
его потеряем, нам не на что будет жить, дорогая моя.
     - Вздор! - сказала миссис Никльби.
     - Я в этом не совсем уверен, моя дорогая,- сказал мистер Никльби.
     - У нас есть  Николас,-  продолжала  леди.-  Он  уже  взрослый  -  пора
становиться ему на ноги, да и у Кэт, бедной девочки, нет ни  единого  пенни.
Подумай о  твоем  брате!  Разве  был  бы  он  тем,  чем  стал,  если  бы  не
спекулировал?
     - Это  верно,-  отозвался  мистер  Никльби.-  Прекрасно,  дорогая  моя.
Прекрасно! Я буду спекулировать, дорогая моя!
     Спекуляция - круговая игра: в самом начале игроки почти  или  вовсе  не
видят своих карт, выигрыши могут быть  велики,  и  таковыми  же  могут  быть
проигрыши. Счастье отвернулось  от  мистера  Никльби.  Возобладала  страсть,
мыльный пузырь лопнул, на виллах во  Флоренции  поселились  четыре  биржевых
маклера, разорились четыреста человек, ничем не примечательных, в том  числе
мистер Никльби.
     - Даже дом, в котором я живу, могут  отнять  у  меня  завтра,-  вздыхал
бедный джентльмен.- Ничего не останется из моей  старой  мебели,  все  будет
продано чужим людям!
     Это последнее соображение так сильно его огорчило,  что  он  немедленно
слег, по-видимому решив во всяком случае сохранить кровать.
     - Побольше бодрости, сэр! - сказал лекарь.
     - Не следует отчаиваться и падать духом, сэр,- скачала сиделка.
     - Такие вещи случаются ежедневно,- заметил адвокат.
     - И очень грешно восставать против них,- прошептал священник.
     - И ни один семьянин не должен этого делать,- присовокупили соседи.
     Мистер Никльби покачал головой и, жестом удалив их  из  комнаты,  обнял
жену и детей, прижал их по  очереди  к  своему  слабо  бившемуся  сердцу  и,
обессиленный, опустился на подушку. Они с тревогой убедились, что  вслед  за
этим сознание его помутилось, так как он долго бормотал что-то о великодушии
и доброте своего брата и о добром старом времени, когда они вместе учились в
школе. Наконец, перестав бредить,  он  торжественно  поручил  их  тому,  кто
никогда не покидает вдов и сирот, и, ласково им улыбнувшись,  отвернулся.  и
сказал, что, кажется, не прочь заснуть.



ГЛАВА II,
     О мистере Ральфе  Никльби, о его конторе, о его предприятиях
и о великой акционерной компании, имеющей огромное  значение  для  всей нации

     Мистер Ральф Никльби не был,  строго  говоря,  тем,  кого  мы  называем
купцом, не был он также ни банкиром, ни ходатаем по делам, ни адвокатом*, ни
нотариусом. Он, разумеется, не был торговцем и  с  еще  меньшим  правом  мог
называть себя джентльменом, имеющим профессию, ибо  немыслимо  было  назвать
какую бы то  ни  было  получившую  признание  профессию,  к  которой  бы  он
принадлежал. Но он жил на  Гольдн-сквере,  в  просторном  доме,  имевшем,  в
добавление к медной табличке на парадной двери, другую  медную  табличку,  в
два с половиной раза меньше, на левом косяке, которая находилась над  медным
изображением  младенческого  кулака,  сжимавшего  обломок  вертела,  и   где
красовалось слово "контора", и из этого явствовало, что мистер Ральф Никльби
ведет или притворяется, будто ведет какие-то дела. И этот  факт  -  если  он
требовал  дальнейших  обстоятельных  доказательств  -  сугубо  подтверждался
ежедневным присутствием между половиной десятого и пятью часами  желтолицего
человека в порыжевшем коричневом костюме, сидевшего  на  необычайно  твердом
табурете в комнате, похожей на буфетную, и в ответ на звонок появлявшегося с
пером за ухом.
     Хотя вокруг Гольдн-сквера и живет кое-кто из  представителей  уважаемых
профессий, Гольдн-сквер в  сушности  не  лежит  на  пути  никому,  никуда  и
ниоткуда. Это одна из существовавших некогда площадей, район города,  отнюдь
не преуспевший и начавший сдавать квартиры. Многие  вторые  и  третьи  этажи
сдаются с мебелью одиноким джентльменам, и здесь принимают также на пансион.
Это излюбленное пристанище иностранцев. Смуглые люди, которые носят  большие
кольца, тяжелые  цепочки  от  часов  и  густые  бакенбарды  и  собираются  у
колоннады Оперы и у билетной кассы  от  четырех  до  пяти  пополудни,  когда
выдаются контрамарки,- все  они  живут  на  Гольднсквере  или  на  ближайших
улицах. Две-три скрипки и духовые инструменты из оперного  оркестра  обитают
по соседству. Дома-пансионы музыкальны, и звуки фортепьяно и  арф  плывут  в
вечернюю пору над головой унылой статуи - гения-хранителя маленькой  заросли
кустов в центре плошади. В летнюю ночь  окна  открыты  настежь,  и  прохожий
может  наблюдать  группы  смуглолицых  усатых   мужчин,   развалившихся   на
подоконниках и с ожесточением курящих. Хриплые голоса, предающиеся вокальным
упражнениям, вторгаются в вечернюю тишину, а дым отменного  табака  насыщает
воздух ароматом. Здесь нюхательный табак и сигары, немецкие трубки и флейты,
скрипки и виолончели делят между собою власть. Это страна песни и  табачного
дыма. Уличные оркестры усердствуют на Гольдн-сквере,  и  у  бродячих  певцов
голос вибрирует помимо их воли, когда они поют на этой площади.
     Казалось бы, это место мало приспособлено для деловых операций;  однако
мистер Ральф Никльби жил здесь много лет и никогда не жаловался.  Никого  из
соседей он не знал, и его никто не знал, хотя ои и слыл  чудовищно  богатым.
Торговцы утверждали, что он нечто вроде юриста, а другие соседи  высказывали
мнение, будто он какой-то агент; обе эти догадки столь же правильны и точны,
сколь обычно бывают или должны быть догадки о делах наших ближних.
     Однажды утром мистер Ральф Никльби сидел в своем кабинете  уже  одетый,
чтобы выйти из дому. На нем был бутылочного  цвета  спенсер*  поверх  синего
фрака, белый жилет, сероватые панталоны и натянутые на них  веллингтоновские
сапоги*. Уголок жабо с мелкими складками, словно настойчиво  желая  показать
себя, пробивался между подбородком  и  верхней  пуговицей  спенсера,  а  это
последнее одеяние было настолько коротко, что не  скрывало  длинной  золотой
цепочки от часов, которая состояла из ряда колец и брала  начало  у  золотых
часов  с  репетицией*  в  кармане  мистера  Никльби  и  заканчивалась  двумя
маленькими ключами: один был  от  самих  часов,  а  другой  -  от  какого-то
патентованного висячего замка. Мистер Никльби посыпал голову пудрой, как  бы
желая придать себе благодушный вид; но, если такова была его  цель,  пожалуй
следовало бы ему попудрить также и физиономию, ибо даже в морщинах его  и  в
холодных беспокойных глазах  было  что-то,  помимо  его  воли  говорившее  о
лукавстве. Как бы там ни было, здесь сидел мистер  Никльби,  а  так  как  он
находился в полном одиночестве, то ни пудра, ни морщины, ни глаза ни на кого
не производили в тот момент ни  малейшего  впечатления  -  ни  хорошего,  ни
дурного, и, следовательно, сейчас нам нет до них дела.
     Мистер Никльби закрыл счетную книгу, лежавшую у него  на  конторке,  и,
откинувшись на спинку стула, посмотрел с рассеянным видом  в  грязное  окно.
Позади некоторых  лондонских  домов  встречается  меланхолический  маленький
участок земли, обычно обнесенный четырьмя высокими выбеленными  стенами,  на
который хмуро  взирает  ряд  дымовых  труб;  здесь  из  года  в  год  чахнет
искривленное деренце, которое притворяется, будто хочет произнести  на  свет
несколько листиков поздней осенью, когда другие деревья теряют свою  листву,
и, ослабев от усилий, прозябает, все потрескавшееся и  прокопченное,  вплоть
до будущей осени, когда повторяет  то  же  самое  и,  если  погода  особенно
благоприятствует,  соблазняет  даже  какого-нибудь  ревматического   воробья
почирикать в его ветвях. Иногда  эти  темные  дворы  называют  "садами".  Не
следует  предполагать,  что  когда-то  их  посадили:  вернее,  это   участки
невозделанной земли с чахлой растительностью,  уцелевшей  от  бывшего  здесь
раньше поля при кирпичном заводе. Никому не приходит и  голову  заглянуть  в
это заброшенное место или извлечь из  него  какую-нибудь  пользу.  Несколько
корзин, с полдюжины разбитых бутылок и тому подобный хлам выбрасывают  сюда,
когда въезжает новый жилец, но и только; и здесь этот  хлам  остается,  пока
жилец не выезжает; сырая солома гниет ровно столько времени, сколько считает
нужным, рядом с  убогим  буксом,  малорослыми,  вечно  бурыми  растениями  и
разбитыми цветочными горшками. которые  уныло  валяются  вокруг,  покрываясь
сажей и грязью.
     Вот такое-то местечко и созерцал мистер Ральф Ннкльби,  когда,  заложив
руки в карманы, сидел и смотрел в окно. Он устремил взгляд  на  искалеченную
елку, посаженную каким-то бывшим жильцом  в  кадку,  которая  когда-то  была
зеленой, и уже давно обреченную  на  постепенное  гниение.  Не  было  ничего
особенно привлекательного в этом предмете, но мистер Никльби был погружен  в
глубокую задумчивость и смотрел на него гораздо внимательнее,  чем  удостоил
бы взирать на редчайшее экзотическое растение,  если  бы  пребывал  в  менее
сосредоточенном расположении духа. Наконец он  перевел  глаза  на  маленькое
грязное окошко слева, в котором смутно виднелось лило клерка. Так  как  этот
достойный муж случайно поднял голову, он жестом приказал клерку явиться.
     Повинуясь призыву, клерк слез с высокого табурета (которому  он  придал
замечательный блеск, без конца влезая на него и  снова  слезая)  и  предстал
перед мистером Никльби.  Это  был  высокий  пожилой  человек  с  выпученными
глазами, из коих один был неподвижен, с красным носом и с  землистого  цвета
лицом, одетый в пару  (если  разрешается  употреблять  это  выражение,  хотя
костюм был ему совсем не под пару), сильно поношенную,  слишком  короткую  и
узкую и столь скудно снабженную  пуговицами,  что  чудом  казалось,  как  он
ухитряется удерживать ее на себе.
     - Сейчас половина первого,  Ногс?  -  спросил  мистер  Никльби  резким,
скрипучим голосом.
     - Всего только двадцать  пять  минут  по...-  Ногс  хотел  сказать  "по
трактирным часам", но, опомнившись, закончил: -...по верному времени.
     - У меня часы остановились,- сказал мистер Никльби,- не знаю почему.
     - Не заведены,- сказал Ногс.
     - Нет, заведены,- возразил мистер Никльби.
     - Значит, перекручена пружина,- сказал Ногс.
     - Вряд ли это может быть,--заметил мистер Яикльби.
     - Вряд ли,- сказал Ногс.
     - Ладно,- сказал мистер Никльби, пряча в карман часы с репетицией. Ногс
     как-то по-особому хрюкнул, что имел  обыкновение  делать  по  окончании
всех споров со своим  хозяином.  тем  самым  давая  понять,  что  он,  Ногс,
восторжествовал, и (так как он редко с кем говорил, если с ним кто-нибудь не
заговаривал), погрузившись в мрачное молчание, начал медленно потирать руки,
треща суставами и на все лады  выкручивая  пальцы.  Это  привычное  занятие,
которому он предавался при каждом удобном случае,  и  застывшее  напряженное
выражение, какое он сообщал здоровому глазу, чтобы  установить  единообразие
между обоими глазами и лишить кого бы то  ни  было  возможности  определить,
куда или на что он смотрит,- таковы были две из  многочисленных  странностей
Ногса, с первого взгляда поражавшие неискушенного наблюдателя.
     - Я иду сегодня в "Лондонскую таверну",- сказал мистер Никльби.
     - Собрание? - осведомился Ногс. Мистер Никльби кивнул головой.
     - Я жду письми от поверенного* относительно закладной Редля.  Если  оно
придет, его доставят сюда с двухчасовой почтой. К этому времени  я  уйду  из
Сити и пойду по левой стороне улицы к Чаринг-Кроссу. Если будут какие-нибудь
письма, захватите их с собой и идите мне навстречу.
     Ногс кивнул, и в этот момент в  конторе  зазвонил  колокольчик.  Хозяин
оторвал взгляд от бумаг, а клерк не двинулся с места.
     - Колокольчик,- сказал Ногс в виде пояснения. - Дома?
     - Да.
     - Для всех?
     - Да.
     - Для сборщика налогов?
     - Нет! Пусть зайдет еше раз. Ногс  издал  привычное  хрюканье,  как  бы
говоря: "Я так и знал!" - и, когда снова зазвонил колокольчик, пошел к двери
и, вскоре вернувшись, ввел бледного, чрезвычайно торопившегося  джентльмена,
по имени мистер Бонни. Волосы у него на  голове  были  взъерошены  и  стояли
дыбом, а очень узкий белый галстук был небрежно повязан вокруг  шеи.  Вид  у
него был такой, будто его разбудили среди ночи и  с  тех  пор  он  не  успел
привести себя в порядок.
     - Дорогой Никльби,- сказал джентльмен, снимая белую шляпу, столь плотно
набитую бумагами, что она едва держалась у него на голове,- нельзя терять ни
секунды! Кэб у двери. Сэр  Мэтью  Попкер  председательствует,  и  три  члена
парламента  придут  безусловно.  Я  видел,  что  двое  из  них  благополучно
поднялись с постели. Третий, который провел всю ночь  у  Крокфорда*,  только
что отправился домой надеть чистую рубашку и выпить бутылки две содовой воды
и несомненно присоединится  к  нам  вовремя,  чтобы  обратиться  с  речью  к
собранию. У него, правда, не совсем улеглось возбуждение прошлой ночи, но не
беда: благодаря этому он всегда говорит еще выразительнее.
     - Дело как будто налаживается неплохо,- сказал  мистер  Ральф  Никльби,
чьи спокойные манеры являли резкий контраст живости другого дельца.
     - Неплохо! - повторил мистер Бонни.- Это превосходнейшая из всех  идей,
когда-либо  возникавших!  "Объединенная  столичная  компания  по   улучшению
выпечки горячих булочек и пышек и аккуратной их  доставке.  Капитал  -  пять
миллионов в пятистах тысячах акций, по десять фунтов каждая". И десяти  дней
не пройдет, как акции поднимутся выше номинальной стоимости благодаря одному
только названию.
     - А когда они поднимутся выше номинальной стоимости? - с улыбкой сказал
мистер Ральф Никльби.
     - Когда они поднимутся, вы не хуже всякого другого знаете, что  с  ними
делать и как выйти потихоньку из игры в надлежащий  момент,-  сказал  мистер
Бонни, фамильярно похлопывая капиталиста  по  плечу.-  Между  прочим,  какой
удивительный человек этот ваш клерк!
     - О да, бедняга! - отозвался Ральф, натягивая перчатки.-  А  ведь  было
время, когда Ньюмен Ногс держал своих лошадей и охотничьих собак.
     - Вот как! - небрежно бросил мистер Бонни.
     - Да,- продолжал Ральф,- и даже не так много лет назад. Но он  промотал
свои деньги, вложил их куда-то,  занимал  под  проценты  и,  короче  говоря,
сначала был круглым дураком, а потом стал нищим. Он запил, был у него легкий
удар, и затем он явился сюда запять один фунт, так как  в  более  счастливые
для него дни я...
     - Вы вели с ним дела,- с многозначительной миной сказал мистер Бонни.
     - Совершенно верно,-  подтвердил  Ральф.-Я,  знаете  ли,  не  мог  дать
взаймы.
     - О, разумеется!
     - Но мне как раз нужен был клерк открывать дверь, а также и для  других
услуг, вот я и взял его из милости, и с тех пор он у меня. Мне  кажется,  он
немножко не в себе,-  продолжал  мистер  Никльби,  принимая  сострадательный
вид,но кое-какую пользу он, бедняга, приносит, кое-какую пользу приносит.
     Мягкосердечный джентльмен не счел нужным  добавить,  что  Ньюмен  Ногс,
находясь в крайней нищете, служит ему за плату  более  низкую,  чем  обычное
жалование тринадцатилетнего мальчика, а  также  не  отметил  в  этом  сжатом
отчете, что благодаря своей странной  молчаливости  Ногс  был  исключительно
ценной особой в таком месте, где много вершилось дел, о  которых  желательно
было не заикаться за пределами конторы. Впрочем, другому джентльмену явно не
терпелось уйти, и так как немедленно вслед за этим  они  поспешили  сесть  в
наемный кабриолет, то, быть может, мистер Никльби забыл  упомянуть  о  столь
маловажных обстоятельствах.
     Великая суета была  на  Бишопсгет-стрит,  когда  они  туда  прибыли,  и
(погода стояла ветреная)  человек  шесть,  переходя  улицу,  лавировали  под
тяжестью плакатов, возвещавших гигантскими буквами о том, что  ровно  в  час
дня состоится собрание для обсуждения  вопроса  об  уместности  обращения  в
парламент  с  петицией  в  интересах  "Объединенной  столичной  компании  по
улучшению выпечки горячих булочек и пышек и аккуратной их доставке". Капитал
- пять миллионов в пятистах тысячах акций, по десяти фунтов каждая,  каковые
суммы должным образом были изображены жирными черными  цифрами  внушительных
размеров. Мистер Бонни проворно проложил себе путь наверх, принимая на  ходу
низкие поклоны многочисленных лакеев, которые стояли на плошадках  лестницы,
чтобы показывать  дорогу,  и  в  сопровождении  мистера  Никльби  вторгся  в
анфиладу комнат за большим залом; во второй комнате находился стол,  деловой
на вид, и люди, деловые на вид.
     - Внимание! - крикнул джентльмен с двойным подбородком, когда  появился
мистер Бонни.- На председательское место, джентльмены,  на  председательское
место!
     Вновь прибывшие были встречены  всеобщим  одобрением,  и  мистер  Бонни
суетливо занял место во  главе  стола,  снял  шляпу,  пробежал  пальцами  по
волосам и постучал по столу молоточком, как  стучат  извозчики,  после  чего
несколько джентльменов крикнули "внимание!" и закивали друг  другу,  как  бы
желая отметить воодушевление, с каким он  действует.  В  этот  самый  момент
лакей, охваченный лихорадочным возбуждением, ворвался в комнату и, с треском
распахнув дверь настежь, крикнул:
     - Сэр Мэтью Попкер!
     Комитет встал и от радости захлопал в ладоши, а пока он  хлопал,  вошел
Мэтью  Попкер  в  сопровождении  двух  живых  членов  парламе