мся   с
завываниями, когда, перебирая оставшиеся в сундуке  бумаги,  он  обнаруживал
новые потери. Почти не трудясь приносить извинения за внезапный уход,  Ральф
оставил его и, весьма разочаровав зевак, шатавшихся перед домом, заявлением,
что ничего не случилось, сел в карету и поехал домой.
     У него на столе лежало письмо.  Некоторое  время  он  не  прикасался  к
письму, словно ему не хватало мужества вскрыть  его,  но,  наконец,  он  это
сделал и побледнел, как смерть.
     - Случилось худшее, - сказал он, - фирма обанкротилась. Понимаю.  Вчера
вечером слух распространился в Сити и дошел до этих купцов. Так, так!
     Он быстро зашагал взад и вперед по комнате и снова остановился.
     - Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день - только  один  день!
Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем
я наскреб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько  надменных
нарумяненных  леди  пресмыкались  бы   и   улыбались,   сколько   безмозглых
расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своем, пока  я
превращал  бы  эти  десять  тысяч  в  двадцать!  Пока  я  ради  собственного
удовольствия и пользы притеснял бы и  ущемлял  этих  нуждающихся  должников,
какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами  угощали  бы
они меня! В этом ханжеском лживом мире  говорят,  что  люди,  подобные  мне,
накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству,  низкопоклонничая
и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали,
как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые,  если  бы
не мои  деньги,  отшвырнули  бы  меня  с  презрением,  как  отшвыривают  они
ежедневно тех, кто  лучше,  чем  они!  Допустим,  я  бы  эту  сумму  удвоил,
заработал сто на сто, на каждый соверен еще один, - не нашлось бы  ни  одной
монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких  и
презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком - о нет! - а  должниками...
Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых  бесчестьем
было бы отложить про запас шесть пенсов!
     Словно стараясь утопить горечь своих сожалений в горечи других  мыслей,
Ральф продолжал шагать по комнате. Но  все  менее  твердой  становилась  его
поступь, по мере того как мысли возвращались к понесенной  потере;  наконец,
упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели, он сказал:
     - Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так,  как  потеря
такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти,  свадьбы  и  все  события,
представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня  не
представляют (если они не связаны с наживой или убытками).  Но,  клянусь,  с
этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о  ней  возвестил!
Если бы он был виновником ее, - у меня такое чувство, как будто виновник он,
- я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только  бы  отомстить  ему!  Пусть  не
сразу, пусть постепенно, только бы  мне  начать  одерживать  верх  над  ним,
только бы чаша весов наклонилась в  мою  сторону  -  и  у  меня  хватит  сил
устоять!
     Его раздумье было длительным и глубоким. Оно закончилось  тем,  что  он
отправил  с  Ньюменом  письмо,  адресованное  мистеру  Сквирсу   в   "Голову
Сарацина", распорядившись узнать, в  Лондоне  ли  он,  и,  если  в  Лондоне,
подождать ответа. Ньюмен принес известие, что мистер Сквирс  прибыл  сегодня
утром  с  почтовой  каретой  и  получил  письмо  в  постели;   он   посылает
почтительный привет и просит передать, что немедленно  встанет  и  явится  к
мистеру Никльби.
     Промежуток между получением этого сообщения и приходом мистера  Сквирса
был очень коротким, но до ею прибытия Ральф подавил все признаки волнения  и
вновь  обрел  суровый,  невозмутимый,  непреклонный  вид,  который  был  ему
свойственен и которому, быть может, следовало в значительной мере  приписать
то влияние, какое он имел, стоило ему того пожелать,  на  многих  людей,  не
склонных к предрассудкам в вопросах морали.
     - Ну-с, мистер Сквирс, - сказал он, встречая этого почтенного  человека
привычной улыбкой, которой неизменно сопутствовали зоркий взгляд и задумчиво
нахмуренные брови, - как вы поживаете?
     - Очень недурно, сэр, - ответил Сквирс. - А также и семейство, а  также
и мальчики, если не считать какой-то  сыпи,  распространившейся  в  школе  и
лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не  приносит  добра,
вот что я всегда говорю, когда мальчишек посещает божья  кара.  Божья  кара,
сэр, есть удел смертных. Сама смерть, сэр, есть божья кара. Мир битком набит
божьими карами, и, если мальчик досадует  на  божью  кару  и  надоедает  вам
своими жалобами, нужно треснуть его по голове. Это согласуется со  священным
писанием.
     - Мистер Сквирс! - сухо сказал Ральф.
     - Сэр?
     - Оставим в стороне эти драгоценные правила морали и поговорим о деле.
     - С величайшим удовольствием, сэр, - отозвался Сквирс. - И прежде всего
разрешите мне сказать...
     - Прежде всего разрешите сказать мне. Ногс!
     После двукратного призыва явился Ньюмен и спросил, звал ли его хозяин.
     - Звал. Идите обедать. И ступайте немедленно. Слышите?
     - Сейчас не время, - упрямо сказал Ньюмен.
     - Мое время должно быть и вашим,  а  я  говорю,  что  сейчас  время,  -
возразил Ральф.
     - Вы его меняете каждый день, - сказал Ньюмен. - Это нечестно.
     - Кухарок у вас немного, и вы легко можете  принести  им  извинения  за
беспокойство, - заявил Ральф. - Ступайте, сэр!
     Ральф не только отдал этот приказ самым повелительным тоном, но, сделав
вид, будто хочет принести какие-то бумаги из каморки Ньюмена,  проследил  за
его исполнением; а когда Ньюмен вышел из дому, он заложил  дверную  цепочку,
чтобы лишить его возможности вернуться тайком с помощью ключа.
     - У меня есть основания подозревать этого  субъекта,  -  сказал  Ральф,
вернувшись в свой кабинет. - Поэтому,  пока  я  не  придумал  простейшего  и
наиболее  удобного  способа  извести  его,  я  предпочитаю  держать  его  на
расстоянии.
     - Я бы сказал, что извести его - дело нетрудное, - с  усмешкой  заметил
Сквирс.
     - Пожалуй, - ответил Ральф. - Так же,  как  извести  великое  множество
людей, которых я знаю. Вы хотели сказать...
     Лаконическая и деловая манера, с  какою  Ральф  упомянул  о  Ньюмене  и
бросил последующий намек, явно  произвела  впечатление  (каковую  цель  этот
намек несомненно преследовал)  на  мистера  Сквирса,  который  сказал  после
некоторого колебания, значительно понизив тон:
     -  Вот  что  я  хотел  сказать,  сэр:  это   самое   дело,   касающееся
неблагодарного и жестокосердного парня, Снаули-старшего,  выбивает  меня  из
колеи и вызывает неудобства, ни с чем не сравнимые, и вдобавок,  если  можно
так выразиться, на целые  недели  делает  миссис  Сквирс  настоящей  вдовой.
Разумеется, для меня удовольствие иметь дело с вами...
     - Разумеется, - сухо сказал Ральф.
     - Я и говорю - разумеется, - продолжал мистер Сквирс, потирая колени, -
но в то же время, когда человек приезжает, как приехал сейчас  я  за  двести
пятьдесят с лишком миль, чтобы дать письменное показание под  присягой,  это
для него нешуточное дело, не говоря уже о риске.
     - А какой может быть риск, мистер Сквирс? - осведомился Ральф.
     - Я сказал - не говоря уже о риске, - уклонился от ответа Сквирс.
     - А я сказал - какой риск?
     - Мистер Никльби, я, знаете ли,  не  жаловался,  -  заметил  Сквирс.  -
Честное слово, я никогда не видывал такого...
     - Я спрашиваю: какой риск? - энергически повторил Ральф.
     - Какой риск? - отозвался Сквирс, еще сильнее растирая колени. - Ну,  о
нем нет надобности говорить. Некоторых вопросов лучше  не  касаться.  О,  вы
знаете, какой риск я имею в виду.
     - Сколько раз я вам говорил и сколько раз еще придется  вам  повторять,
что вы ничем не рискуете! - сказал Ральф. - В чем принесли вы присягу или  в
чем вы должны присягнуть, как не в том, что в такое-то и такое-то время  вам
был оставлен мальчик по фамилии Смайк, что определенное число лет он  был  у
вас в школе, пропал при таких-то и таких-то обстоятельствах  и  был  опознан
вами " такого-то лица? Все это правда, не так ли?
     - Да, - ответил Сквирс, - все это правда.
     - В таком случае, чем вы рискуете?  -  сказал  Ральф.  -  Кто  приносит
ложную присягу, кроме Снаули - человека, которому я заплатил гораздо меньше,
чем вам?
     - Да, Снаули, конечно, дешево за это взял, - заметил Сквирс.
     - Дешево взял! - с раздражением воскликнул Ральф. -  И  хорошо  сделал,
сохранив при этом свой лицемерный ханжеский вид. Но вы!.. Риск! Что  вы  под
этим подразумеваете? Бумаги все подлинные. У Снаули был еще один сын, Снаули
женился второй раз, первая его жена умерла; никто, кроме ее призрака, не мог
бы сказать, что она не написала того письма, никто, кроме самого Снаули,  не
может сказать, что это не его сын, что его сын - пища червей!  Единственный,
кто приносит ложную присягу, это Снаули, и я думаю, что к этому  он  привык.
Чем же вы рискуете?
     - Ну, знаете ли, - сказал Сквирс, ерзая на стуле, - уж раз вы  об  этом
заговорили, то я мог бы спросить, чем рискуете вы?
     - Вы могли бы спросить, чем рискую я! - повторил Ральф. - Чем рискую я!
Я в этом деле не замешан, равно как и  вы.  Снаули  должен  помнить  одно  -
твердо держаться рассказанной им истории. Единственный риск -  отступить  от
нее хоть на волос. А  вы  говорите  о  том,  чем  рискуете  вы,  участвуя  в
заговоре!
     - Позвольте, - запротестовал Сквирс, тревожно озираясь, - не  называйте
этого таким словом! Сделайте милость.
     - Называйте как хотите, но  слушайте  меня,  -  с  раздражением  сказал
Ральф. - Первоначально эта история  была  придумана  как  средство  досадить
тому, кто повредил вашему торговому делу и избил вас до полусмерти,  и  дать
вам возможность вновь завладеть полумертвым работником, которого  вы  хотели
вернуть, так как, мстя  ему  за  его  участие  в  этом  деле,  вы  понимали:
сознание, что мальчишка снова в вашей власти, явится  наилучшим  наказанием,
какому вы можете подвергнуть вашего врага. Так ли было дело, мистер Сквирс?
     - Видите ли, сэр, до известной степени это верно, -  отозвался  Сквирс,
сбитый с толку той решимостью, с какой Ральф  повернул  дело  так,  что  оно
говорило против него, и суровым, непреклонным тоном Ральфа.
     - Что это значит? - спросил Ральф.
     - Это значит, - ответил Сквирс, - что все это было сделано не для  меня
одного, потому что ведь и вам нужно было свести старые счеты.
     - А если бы этого не было, как вы думаете, стал бы я  вам  помогать?  -
сказал Ральф, отнюдь не смущенный таким напоминанием.
     - Пожалуй, не стали бы, - ответил Сквирс. - Я только хотел, чтобы между
нами было все ясно.
     - Может ли быть иначе? -  возразил  Ральф.  -  Но  выгода  не  на  моей
стороне, потому что я трачу деньги, чтобы удовлетворить мою ненависть, а  вы
их прикарманиваете и в то же время удовлетворяете свою. Вы по  меньшей  мере
так же скупы, как и мстительны. Таков и я. Кто же из нас в лучшем положении?
Вы,  который  добиваетесь  денег  и  отмщения  одновременно   и   при   всех
обстоятельствах уверены если не в отмщении, то в  деньгах,  или  я,  который
уверен лишь в том, что истрачу деньги и в лучшем случае не  добьюсь  ничего,
кроме отмщения?
     Так как мистер Сквирс мог ответить на этот вопрос только пожатием  плеч
и улыбками, Ральф предложил ему помолчать и быть благодарным, что  дела  его
так хороши. И начал говорить:
     Во-первых, о том, что Николас расстроил задуманный им план относительно
замужества одной молодой леди и в суматохе, вызванной внезапной  смертью  ее
отца, сам завладел этой леди и увез ее с торжеством.
     Во-вторых, что по завещанию или дарственной записи,  -  несомненно,  по
какому-то письменному документу, в котором должна значиться фамилия  молодой
леди, и посему он может быть легко найден среди других бумаг,  если  удастся
проникнуть туда, где он хранится, - молодая леди имеет право  на  состояние,
которое, если существование  этой  бумаги  станет  ей  когда-либо  известно,
сделает ее мужа (Ральф изобразил дело так, что  Николас  непременно  на  ней
женится) богатым и преуспевающим человеком и очень опасным врагом.
     В-третьих, что этот документ был, наряду с прочими, похищен у человека,
который сам завладел им или скрыл его мошенническим путем  и  теперь  боится
предпринять какие бы то ни было шаги, чтобы его вернуть, и  что  он,  Ральф,
знает вора.
     Ко всему этому мистер Сквирс  прислушивался  с  жадностью,  проглатывал
каждый слог и широко раскрыл рот  и  единственный  глаз,  дивясь,  по  каким
особым причинам почтен он таким доверием Ральфа и к чему все это клонится.
     -  Теперь,  -  сказал  Ральф,  наклоняясь  и  кладя   руку   на   плечо
Сквирса,выслушайте план, который я эадумал  и  который  должен  -  повторяю,
должен, если он у меня созреет - привести в  исполнение!  Никаких  выгод  из
этого документа никто извлечь не может, кроме самой девушки или ее  мужа,  а
для того, чтобы один из них  извлек  выгоду,  им  необходимо  обладать  этим
документом. Это я установил вне всяких сомнений. Я хочу, чтобы документ  был
доставлен  сюда,  после  чего  я  уплачу  человеку,  который  его  принесет,
пятьдесят фунтов золотом и превращу бумагу в пепел у него на глазах.
     - Да, но кто ее принесет?
     - Быть может, никто, потому что много нужно сделать, чтобы ее добыть, -
сказал Ральф. - Но если кто может это сделать, так только вы!
     Ужас мистера Сквирса  и  его  решительный  отказ  от  такого  поручения
поколебали  бы  большинство  людей  или  заставили  бы   их   немедленно   и
окончательно отвергнуть этот проект. На Ральфа они не произвели ни малейшего
впечатления. Когда  школьный  учитель  договорился  до  того,  что  чуть  не
задохся,   Ральф   хладнокровно,   словно   его   не    перебивали,    начал
распространяться о тех сторонах дела, какие почитал уместным подчеркнуть.
     Вот на какие темы он распространялся:  возраст,  дряхлость  и  слабость
миссис Слайдерскью, отсутствие у нее  сообщника  или  даже  знакомого,  если
принять во внимание ее привычку к уединенной жизни  и  долгое  пребывание  в
таком доме, как дом Грайда; серьезные основания предполагать, что  кража  не
являлась результатом обдуманного плана,  иначе  старуха  воспользовалась  бы
случаем и унесла бы деньги; трудности, с какими она должна была столкнуться,
когда начала размышлять о содеянном и поняла, что у нее на руках  документы,
смысл которых ей  совершенно  непонятен;  сравнительная  легкость,  с  какою
кто-нибудь, прекрасно знающий ее положение,  получив  доступ  к  ней,  может
запугать ее, вкрасться в доверие и  под  тем  или  иным  предлогом  добиться
добровольной передачи документа. Далее было  указано  на  такие  факты,  как
постоянное местожительство мистера Сквирса вдали от Лондона,  что  заставило
бы думать, будто кто-то, замаскировавшись им,  вошел  в  сношения  с  миссис
Слайдерскью, и никто не мог бы его узнать ни  теперь,  ни  впоследствии;  на
невозможность для Ральфа взяться за это дело, раз  она  знает  его  в  лицо;
добавлены были  также  различные  похвалы  необычайному  такту  и  опытности
мистера Сквирса, благодаря чему одурачить старуху было бы для  него  детской
забавой и развлечением. В добавление к  этим  веским  доводам  и  убеждениям
Ральф  с  величайшим  мастерством  и  ловкостью  нарисовал   яркую   картину
поражения, какое потерпит Николас (если они добьются успеха), связав себя  с
нищей,  тогда  как  надеялся  жениться  на  богатой  наследнице;  указал  на
неизмеримую важность для  человека  в  положении  Сквирса  сохранить  такого
друга, как он, Ральф; остановился на длинном перечне услуг, оказанных ему за
время их знакомства, когда он, Ральф, благоприятно отозвался о его обращении
с больным мальчиком, умершим на глазах Сквирса (чья смерть была в  интересах
Ральфа и его клиентов, но об этом он не упомянул); и, наконец, намекнул, что
сумма в пятьдесят фунтов может быть повышена до семидесяти пяти, а в  случае
особенного успеха - даже до ста.
     Когда все эти доводы были, наконец, приведены,  мистер  Сквирс  положил
ногу на ногу, снова вытянул ноги, почесал в голове, потер глаз, посмотрел на
свои ладони, погрыз ногти и, проявив ряд  других  признаков  беспокойства  и
нерешительности, спросил, "является ли сотня фунтов  самой  большой  суммой,
какую может дать мистер Никльби". Получив  утвердительный  ответ,  он  снова
заерзал и после раздумья и бесплодного  вопроса,  "не  прибавит  ли  он  еще
пятьдесят", сказал, что, пожалуй, он должен попытаться и  сделать  все,  что
может, для друга - это всегда было его правилом, - а потому  он  берется  за
эту работу.
     - Но как вы разыщете эту женщину? - осведомился  он.  -  Вот  что  меня
смущает.
     - Может быть, я и не разыщу ее, - ответил  Ральф,но  я  попытаюсь.  Мне
случалось откапывать в этом городе людей, которые были спрятаны получше, чем
она, и  я  знаю  такие  места,  где  одна-две  гинеи,  толково  истраченные,
частенько разрешают загадки потруднее этой. Да, и все сохраняется в тайне! Я
слышу - мой клерк звонит у двери. Лучше нам сейчас расстаться. И  лучше  вам
не заходить сюда, а подождать, пока я дам вам знать.
     - Ладно! - отозвался Сквирс. - Послушайте, если вы ее найдете, оплатите
вы мой счет у "Сарацина" и дадите что-нибудь за потерю времени?
     - Оплачу, - сердито сказал Ральф. - Вам больше нечего сказать?
     Когда Сквирс покачал головой, Ральф проводил его до  двери  и,  выразив
вслух - в назидание Ньюмену - удивление по поводу того, что  дверь  заперта,
как будто сейчас ночь, впустил его, выпроводил Сквирса и вернулся к  себе  в
комнату.
     -  Так!  -  пробормотал  он.  -  Будь  что  будет!  Теперь  я  тверд  и
непоколебим. Только бы мне получить это маленькое возмещение за мою потерю и
мой позор, только бы мне разбить эту надежду, дорогую  его  сердцу,  -  а  я
знаю, что она должна быть ему дорога. Только бы мне этого  добиться,  и  это
явится первым звеном в такой депи, какой не ковал еще  человек,  -  в  цепи,
которой я его опутаю!


ГЛАВА LVII,
     Как помощник Ральфа Никльби принялся за работу и  как  он  в
ней преуспел

     Был темный, сырой и мрачный осенний вечер,  когда  в  комнате  верхнего
этажа в жалком доме, расположенном на  уединенной  улице,  или,  вернее,  во
дворе близ Лембета*, сидел в полном одиночестве одноглазый человек,  странно
одетый - либо у него не было лучшего костюма, либо он переоделся с  умыслом:
на нем было просторное пальто с рукавами, в полтора раза  длиннее  его  рук;
ширина и длина пальто позволили бы ему завернуться в него с  головы  до  пят
без всякого  труда  и  без  малейшего  риска  растянуть  старую,  засаленную
материю, из которой оно было сшито.
     В таком наряде и в этом квартале, столь далеком от  тех  мест,  где  он
бывал по делам, и столь бедном и жалком, быть может сама  миссис  Сквирс  не
без труда узнала бы своего повелителя, хотя природной ее зоркости несомненно
способствовали бы нежные чувства любящей жены.  Но  тем  не  менее  это  был
повелитель  миссис  Сквирс;  и  в  довольно  безутешном  расположении   духа
пребывал, по-видимому, повелитель миссис  Сквирс,  когда,  наливая  себе  из
черной бутылки, стоявшей перед ним на столе, окидывал  комнату  взглядом,  в
котором весьма слабое внимание к находившимся в поле зрения  предметам  явно
сочеталось с каким-то полным сожаления и нетерпения воспоминанием о  далеких
сценах и лицах.
     Не было ничего особенно привлекательного и в комнате, по которой  столь
безутешно блуждал взгляд мистера Сквирса, и на узкой улице, куда его  взгляд
мог проникнуть, если бы ему вздумалось подойти  к  окну.  Мансарда,  где  он
сидел, была пустой и без