Мистер Чирибл, разумеется, отнюдь не  подозревавший,  что  такого  рода
мысли приходили на ум его молодому другу, принялся  давать  ему  необходимые
указания для первого его визита, который был  назначен  на  следующее  утро.
Когда все предварительные переговоры были закончены и было предписано строго
хранить тайну, Николас отправился  вечером  домой,  погруженный  в  глубокое
раздумье.
     Место, куда направил его мистер Чирибл, было застроено неприглядными  и
грязными  домами,  расположенными  в  пределах  "тюремных   границ"   тюрьмы
Королевской  Скамьи*  и  в  нескольких   сотнях   шагов   от   обелиска   на
Сент-Джордж-Филдс. "Границы" являются своего рода привилегированным районом,
примыкающим к тюрьме  и  включающим  примерно  двенадцать  улиц;  должникам,
имеющим возможность добыть деньги для уплаты  тюремному  начальству  больших
взносов, на которые их кредиторы не могут посягнуть,  разрешается  проживать
там благодаря мудрой предусмотрительности тех  самых  просвещенных  законов,
какие оставляют должника, не  имеющего  возможности  добыть  никаких  денег,
умирать с голоду в тюрьме, без пищи, одежды, жилища и тепла, а ведь все  это
предоставляется злодеям, совершившим самые ужасные  преступления,  позорящие
человечество. Много есть приятных фикций, сопровождающих проведение закона в
жизнь, но самой приятной и в сущности самой юмористической является та,  что
полагает всех людей равными перед беспристрастным его оком, а  благие  плоды
всех законов равно достижимыми для всех людей, независимо от содержимого  их
карманов.
     К этим домам, указанным ему мистером Чарльзом Чириблом, направил  стопы
Николас, не утруждая себя размышлениями о таких предметах, и  к  этим  домам
подошел ои, наконец, с трепещущим сердцем, миновав сначала очень  грязный  и
пыльный пригород,  основными  и  отличительными  чертами  которого  являлись
маленькие театрики, моллюски разных видов, имбирное пиво, рессорные  повозки
и лавки зеленщиков и старьевщиков. Перед домами были маленькие  палисадники,
которые,  находясь  в  полном  пренебрежении,   служили   хранилищами,   где
собиралась пыль, пока не налетал из-за угла ветер и  не  гнал  ее  вдоль  по
дороге. Открыв расшатанную калитку перед одним из этих домов,-  болтаясь  на
сломанных петлях она впускала и вместе с тем отталкивала  посетителя,Николас
дрожащей рукой постучал в парадную дверь.
     Снаружи это был очень жалкий дом с тусклыми окнами в гостиной и с очень
неприглядными шторами и очень  грязными  муслиновыми  занавесками  в  нижней
половине окон, висевшими на очень  слабо  натянутых  шнурках.  И  внутреннее
убранство дома, когда  распахнулась  дверь,  по-видимому,  не  противоречило
наружному его виду, ибо на лестнице лежал  выцветший  ковер,  а  в  коридоре
выцветшая вощанка. В довершение этих удобств некий джентльмен,  пользующийся
привилегиями тюрьмы Королевской Скамьи, ожесточенно курил (хотя полдень  еще
не настал) в гостиной, выходившей окнами на улицу, а у двери задней гостиной
хозяйка дома старательно смазывала скипидаром разобранную на части кровать с
пологом,  по-видимому  готовясь  к  приему   нового   постояльца,   которому
посчастливится ее занять.
     У  Николаса  было  достаточно  времени  сделать  эти  наблюдения,  пока
мальчик, исполнявший  поручения  жильцов,  сбежал  с  грохотом  по  кухонной
лестнице и пронзительно, словно из  какого-то  отдаленного  погреба,  позвал
служанку мисс Брэй. Вскоре появившись и предложив Николасу следовать за ней,
служанка вызвала у него более серьезные симптомы нервности и  смятения,  чем
те, какие были бы оправданы  его  естественным  вопросом,  можно  ли  видеть
молодую леди.
     Однако он пошел наверх, и его ввели в комнату окнами на улицу, и  здесь
у окна за столиком с разложенными на  нем  принадлежностями  для  рисования,
работала красивая девушка, которая владела его  мыслями  и  которая  в  силу
нового и глубокого интереса, вызванного у Николаса ее  историей,  показалась
ему сейчас в тысячу раз красивее, чем он когда-либо предполагал.
     Но как растрогали сердце Николаса грация  и  изящество,  с  какими  она
украсила убого меблированную комнату! Цветы, растения, птицы,  арфа,  старое
фортепьяно, чьи струны звучали гораздо нежнее в былые времена,- каких усилий
стоило ей сохранить эти два последних звена порванной цепи, еще  связывавшей
ее с родным домом! Какое терпенье и  какая  нежная  любовь  были  вложены  в
каждое маленькое украшение,  сделанное  ею  в  часы  досуга  и  полное  того
очарования, какое связано  с  каждой  изящной  вещицей,  созданной  женскими
руками! Николасу казалось, что небо улыбается этой комнатке, что  прекрасное
самопожертвование  такой  юной  и  слабой  девушки  проливает  лучи  на  все
неодушевленные предметы вокруг и делает их такими же прекрасными,  как  она;
ему казалось, что нимб,  каким  окружают  старые  художники  головы  ангелов
безгрешного мира, светится над существом, родственным  им  по  духу,  и  это
сияние видимо ему.
     Однако Николас  находился  в  "тюремных  границах"  тюрьмы  Королевской
Скамьи! Другое дело, если бы он был в Италии, а временем  действия  был  час
заката солнца, а местом действия - великолепная терраса! Но  единое  широкое
небо раскинулось над всем миром, и, синее оно или  пасмурное,  за  ним  есть
иное небо, одинаковое для всех. Вот почему Николасу, пожалуй,  незачем  было
упрекать себя за такие мысли.
     Не следует предполагать, что  он  с  первого  же  взгляда  заметил  все
окружающее: сначала он и не подозревал о присутствии больного,  сидевшего  в
кресле  и  обложенного  подушками,   который,   беспокойно   и   нетерпеливо
зашевелившись, привлек, наконец, его внимание.
     Вряд ли ему было больше пятидесяти лет, но он  был  так  изможден,  что
казался значительно старше. Его лицо сохранило остатки былой красоты,  но  в
нем легче было заметить следы сильных и бурных страстей, чем  отпечаток  тех
чувств, которые придают значительно большую привлекательность  лицу,  далеко
не столь красивому. Вид у него был изнуренный,  тело  истаяло  буквально  до
костей, но в больших запавших глазах еще осталось что-то от былого  огня,  и
этот огонь как будто разгорелся с новой силой, когда он  нетерпеливо  ударил
раза два или три по полу своей толстой тростью, на которую опирался, сидя  в
кресле, и окликнул дочь по имени.
     - Маделайн, кто это? У кого может быть здесь какое-то дело? Кто  сказал
чужому человеку, что нас можно видеть? Что это значит?
     - Мне кажется...- начала молодая леди, с некоторым  смущением  наклонив
голову в ответ на поклон Николаса.
     - Тебе всегда кажется! - с раздражением перебил отец.- Что это значит?
     К тому времени  Николас  обрел  присутствие  духа  настолько,  что  мог
объясниться сам, и потому сказал (как было условлено заранее), что он пришел
заказать два ручных экрана и бархатное  покрывало  для  оттоманки;  и  то  и
другое должно отличаться самым изящным рисунком, причем  срок  исполнения  и
цена не имеют ни малейшего  значения.  Он  должен  также  заплатить  за  два
рисунка  и,  подойдя  к  маленькому  столику,  положил  на  него  банкнот  в
запечатанном конверте.
     - Маделайн, посмотри, верен  ли  счет,-  сказал  ее  отец.-  Распечатай
конверт, дорогая моя.
     - Я уверена, что все в порядке, папа.
     -  Дай!  -  сказал  мистер  Брэй,  протягивая  руку  и  нетерпеливо,  с
раздражением сжимая и разжимая пальцы.-  Дай,  я  посмотрю.  О  чем  это  ты
толкуешь, Маделайн? Ты уверена! Как можешь ты быть уверена  в  таких  вещах?
Пять фунтов - ну что, правильно?
     - Совершенно правильно,- сказала Маделайн, наклоняясь к нему.
     Она с таким усердием оправляла подушки, что Николас не видел  ее  лица,
но, когда она нагнулась, ему показалось, что упала слезинка.
     - Позвони, позвони! - сказал больной все с тем же нервным возбуждением,
указывая на колокольчик, и рука его так дрожала, что  банкнот  зашелестел  в
воздухе.- Скажи ей, чтобы она его разменяла, принесла мне газету, купила мне
винограду, еще бутылку того вина, какое у меня было на прошлой неделе,  и...
и... сейчас я забыл половину того, что мне нужно, но она может  сходить  еще
раз. Сначала пусть принесет все это, сначала все это, Маделайн,  милая  моя,
скорее, скорее. Боже мой, какая ты неповоротливая!
     "Он не подумал ни о чем, что  может  быть  нужно  ей!"  -  мелькнуло  у
Николаса.
     Быть может, некоторые его размышления отразились на  его  лице,  потому
что больной, очень резко повернувшись к нему, пожелал узнать, не ждет ли  он
расписки.
     - Это не имеет никакого значения,- сказал Николас.
     - Никакого значения! Что вы хотите этим  сказать,  сэр?  -  последовала
гневная реплика.- Никакого значения! Вы думаете, что  принесли  ваши  жалкие
деньги из милости, как подарок? Разве это не коммерческая сделка и не  плата
за приобретенные ценности? Черт побери, сэр! Если вы не умеете ценить  время
и вкус, потраченные на товары, которыми вы торгуете, значит,  по-вашему,  вы
зря выбрасываете деньги?  Известно  ли  вам,  сэр,  что  вы  имеете  дело  с
джентльменом, который в былое время мог купить  пятьдесят  таких  субъектов,
как вы, со всем вашим имуществом в придачу? Что вы хотите этим сказать?
     - Я хочу только сказать, что так как я желал  бы  поддерживать  деловые
отношения   с   этой   леди,   то   не   стоит    затруднять    ее    такими
формальностями,ответил Николас.
     - А я, если вам угодно,  скажу,  что  у  нас  будет  как  можно  больше
формальностей,- возразил ее отец.- Моя дочь не просит одолжений ни у вас, ни
у кого бы то ни было. Будьте добры строго придерживаться деловой  стороны  и
не преступать границ. Каждый мелкий торговец будет ее жалеть? Честное слово,
очень недурно! Маделайн, дорогая моя, дай ему расписку и впредь  не  забывай
об этом.
     Пока она делала вид, будто пишет расписку, Николас раздумывал  об  этом
странном,  но  довольно   часто   встречающемся   характере;   который   ему
представилась возможность наблюдать, а калека,  испытывавший,  казалось,  по
временам сильную физическую боль, поник в своем  кресле  и  слабо  застонал,
жалуясь, что служанка ходит целый час и что все сговорились досаждать ему.
     - Когда мне зайти в следующий  раз?  -  спросил  Николас,  беря  клочок
бумаги.
     Вопрос был обращен к дочери, но ответил немедленно ее отец:
     - Когда вам предложат зайти, сэр, но не  раньше.  Не  надоедайте  и  не
понукайте. Маделайн, дорогая моя, когда может зайти этот человек?
     - О, не скоро, не раньше чем через три-четыре недели. Право же,  раньше
нет никакой необходимости, я могу обойтись,- с живостью  отозвалась  молодая
леди.
     -  Но  как  же  мы  можем  обойтись?  -  возразил  ее  отец,  заговорив
шепотом.Три-четыре недели, Маделайн! Три-четыре недели!
     -  В  таком  случае,  пожалуйста,  раньше,-   сказала   молодая   леди,
повернувшись к Николасу.
     - Три-четыре недели,- бормотал отец.- Маделайя, как же это... ничего не
делать три-четыре недели?
     - Это долгий срок, сударыня,- сказал Николас.
     - Вы так думаете? - сердито отозвался отец.- Если бы  я,  сэр,  пожелал
унижаться и просить помощи у тех, кого я презираю, три-четыре месяца не было
бы долгим сроком. Поймите,  сэр,-  в  том  случае,  если  бы  я  пожелал  от
кого-нибудь зависеть! Но раз я этого не желаю, вы можете зайти через неделю.
     Николас низко поклонился молодой леди и  вышел,  размышляя  о  понятиях
мистера Брэя касательно независимости и от  всей  души  надеясь,  что  такой
независимый дух не часто обитает в тленной человеческой оболочке.
     Спускаясь по лестнице, он услышал за собой легкие шаги. Оглянувшись, он
увидел, что молодая леди стоит на площадке и, робко  глядя  ему  вслед,  как
будто юлеблется, окликнуть ей его или  нет.  Наилучшим  разрешением  вопроса
было вернуться немедленно, что Николас и сделал.
     - Не знаю, правильно  ли  я  поступаю,  обращаясь  к  вам  с  просьбой,
сэр,быстро сказала Маделайн,- но пожалуйста,  пожалуйста,  не  рассказывайте
дорогим друзьям моей бедной матери о том, что здесь  сегодня  произошло.  Он
очень страдал, и сегодня ему хуже. Я вас об этом прошу, сэр, как о  милости,
как об услуге мне!
     - Вам достаточно намекнуть о своем желании,- пылко ответил Николас,-  и
я готов поставить на карту свою жизнь, чтобы удовлетворить его.
     - Вы говорите опрометчиво, сэр.
     - Так правдиво и искренне, как только может говорить человек!- возразил
Николас, у которого дрожали губы, когда  он  произносил  эти  слова.-  Я  не
мастер скрывать свои чувства, да если бы и мог это  сделать,  я  бы  не  мог
скрыть от вас мое сердце. Сударыня! Я знаю вашу историю и чувствую  то,  что
должны чувствовать люди и ангелы, слыша и видя подобные  вещи,  а  потому  я
умоляю вас верить в мою готовность умереть, служа вам!
     Молодая леди отвернулась, и было видно, что она плачет.
     - Простите меня,- почтительно и страстно воскликнул  Николас,-  если  я
сказал слишком много или злоупотребил тайной, которую мне доверили! Но я  не
мог уйти от вас так, словно мой интерес и участие  угасли,  раз  сегодняшнее
поручение исполнено. Я - ваш покорный слуга  с  этой  минуты,  смиренно  вам
преданный слуга, чья преданность зиждется на  чести  и  верности  тому,  кто
послал меня  сюда,  слуга,  сохраняющий  чистоту  сердца  и  почтительнейшее
уважение к вам. Если бы я хотел сказать больше или меньше того, что  сказал,
я был бы недостоин  его  внимания  и  оскорбил  бы  ложью  природу,  которая
побуждает меня произнести эти правдивые слова.
     Она махнула рукой, умоляя его уйти, но не ответила  ни  слова.  Николас
больше ничего не мог сказать и молча удалился. Так  закончилось  первое  его
свидание с Маделайн Брэй.


ГЛАВА XLVII,
     Мистер Ральф Никльби ведет  конфиденциальный  разговор  с
одним старым другом. Вдвоем они  составляют  проект, который  сулит  выгоду
обоим

     - Вот уже три четверти пробило,- пробормотал Ньюмен Ногс, прислушиваясь
к бою часов на соседней церкви,- а я  обедаю  в  два  часа.  Он  это  делает
нарочно. Он этого добивается. Это как раз на него похоже.
     Такой монолог Ньюмен вел,  восседая  на  конторском  табурете  в  своей
маленькой берлоге, служившей конторой; и монолог  имел  отношение  к  Ральфу
Никльби, как Это обычно бывало с ворчливыми монологами Ногса.
     - Думаю, что у него никогда нет аппетита,- сказал Ньюмен,- разве что на
фунты, шиллинги и пенсы, а на них он жаден, как волк. Хотелось бы мне, чтобы
его заставили проглотить по одному образцу всех английских монет. Пенни  был
бы неприятным кусочком, ну а крона - ха-ха!
     Когда образ Ральфа Никдьби, глотающего по  принуждению  пятишиллинговую
монету, до известной  степени  восстановил  его  доброе  расположение  духа,
Ньюмен медленно извлек из конторки одну из тех удобоносимых бутылок, которые
в обиходе называются "карманными пистолетами", и, потрясая ею у самого  уха,
чтобы вызвать журчащий звук,  очень  прохладительный  и  приятный  на  слух,
позволил чертам своего лица смягчиться и глотнул журчащей  жидкости,  отчего
черты его еще больше смягчились. Заткнув бутылку пробкой,  он  с  величайшим
наслаждением причмокнул раза два или три губами, но так как аромат напитка к
тому времени испарился, снова вернулся к своей обиде.
     - Без пяти минут три, никак не меньше! - проворчал Ньюмен.- А завтракал
я в восемь часов, да и что это был за завтрак. А обедать  мне  полагается  в
два часа! А у меня дома, может быть,  пережаривается  в  это  время  славный
ростбиф - откуда он знает, что у меня  его  нет?  "Не  уходите,  пока  я  не
вернусь"!, "Не уходите, пока я не вернусь"! -  день  за  днем.  А  зачем  вы
всегда уходите в  мой  обеденный  час,  а?  Разве  вы  не  знаете,  как  это
раздражает?
     Эти слова, хотя и произнесенные очень громко, были обращены в  пустоту.
Но перечень обид как будто довел Ньюмена Ногса до отчаянья: он приплюснул на
голове старую шляпу и, натягивая вечные  свои  перчатки,  заявил  с  большой
горячностью, что будь что будет, а он сию же минуту идет обедать.
     Немедленно приведя  это  решение  в  исполнение,  он  уже  добрался  до
коридора, но щелканье ключа во  входной  двери  заставило  его  стремительно
ретироваться и себе в контору,
     - Вот и он, и с ним еще кто-то, - буркнул Ньюмен. -  Теперь  я  услышу:
"Подождите, пока уйдет этот джентльмен". Но я не хочу ждать. И все!
     С такими словами Ньюмен забрался в высокий пустой стенной шкаф с  двумя
створками и захлопнул их за собой, намереваясь улизнуть,  как  только  Ральф
пройдет к себе в кабинет.
     - Ногс! - крикнул Ральф, - Где этот Ногс? Но Ньюмен не отозвался.
     - Разбойник пошел обедать, хотя я и запретил ему, - пробормотал  Ральф,
заглядывая в контору и вынимая часы. - Гм!  Зайдите-ка  лучше  сюда,  Грайд.
Клерк ушел, а мой кабинет на солнечной стороне. Здесь  прохладно  и  теневая
сторона, если вы не возражаете против скромной обстановки.
     - Нисколько,  мистер  Никльби,  о,  нисколько.  Для  меня  все  комнаты
одинаковы. А здесь очень мило, да, очень мило!
     Тот, кто дал этот ответ, был старичком лет  семидесяти  или  семидесяти
пяти, очень тощим, сильно сгорбленным и слегка кривобоким. На нем был  серый
фрак с очень узким воротником, старомодный жилет из черного рубчатого  шелка
я такие узкие брюки, что его высохшие журавлиные ноги представали во всем их
безобразии. Единственными украшениями,  дополнявшими  его  костюм,  являлись
стальная  цепочка  от  часов,  с  прикрепленными  к  ней  большими  золотыми
печатками, и черная лента, которою были подвязаны сзади его седые волосы  по
старинной моде, какую вряд ли случается  где-нибудь  наблюдать  в  настоящее
время. Нос и подбородок у него были острые и выдавались  вперед,  рот  запал
из-за отсутствия зубов, лицо было морщинистое и желтое, и  только  на  щеках
виднелись прожилки цвета сухого зимнего яблока, а там,  где  когда-то  росла
борода, еще оставалось несколько серых пучков; они словно указывали -  равно
как и клочковатые брови - на скудость почвы, на которой  произрастали.  Весь
вид  его  и  фигура  говорили  о  вкрадчивом,  кошачьем  подобострастье,   в
подмигивающих глазах на морщинистом лице можно было увидеть только хитрость,
распутство, лукавство и скаредность.
     Таков был старый Артур Грайд, на чьем лице не было ни одной морщинки  и
на чьем платье ни  одной  складки,  которые  бы  не  выражали  самой  алчной
скупости и явно не указывали на его принадлежность к тому же разряду  людей,
что и Ральф Никльби. Таков был Артур Грайд, сидевший на низком стуле,  глядя
снизу вверх в  лицо  Ральфу  Никльби,  который,  расположившись  на  высоком
конторском табурете и опершись руками о колени, смотрел сверху  вниз  в  его
лицо - в лицо достойного соперника, по какому бы делу Грайд ни пришел.
     - Как же вы себя чувствуете?  -  осведомился  Грайд,  притворяясь  живо
заинтересованным состоянием здоровья Ральфа. - Я вас не видел столько...  о,
столько...
     - Много времени, - сказал Ральф со странной улыбкой,  дававшей  понять,
что,  как   ему   хорошо   известно,   приятель   его   явился   не   просто
засвидетельствовать свое почтение. - Вы сейчас увидели меня случайно, потому
что я только что подошел к двери, когда вы завернули за угол.
     - Мне всегда везет, - заметил Грайд.
     - Да, говорят, - сухо отозвался Ральф. Ростовщик  -  тот,  который  был
постарше, - задвигал подбородком и улыбнулся, но больше ничего не сказал,  и
некоторое время они сидели молча. Каждый подстерегал момент, чтобы  заманить
другого в ловушку.
     - Ну-с, Грайд, откуда сегодня ветер дует? - спросил, наконец, Ральф.
     - Эге! Вы смелый  человек,  мистер  Никльби!  -  воскликнул  тот,  явно
почувствовав  большое  облегчение,  когда  Ральф  вступил  на  путь  деловых
разговоров. - Ах, боже мой, боже мой, какой вы смелый человек!
     - Ваши вкрадчивые и елейные м