Украине свою существенную роль в  развитии  культуры.  Традиции  гротескного
реализма были еще живы в украинских учебных заведениях (не только  духовных)
во времена  Гоголя  и  даже  позже.  Они  были  живы  в  застольных  беседах
украинской  разночинной  (вышедшей  преимущественно   из   духовной   среды)
интеллигенции. Гоголь не мог не знать  их  непосредственно  в  живой  устной
форме. Кроме того, он  отлично  знал  их  из  книжных  источников.  Наконец,
существенные моменты гротескного реализма он усвоил у Нарежного,  творчество
которого было глубоко проникнуто ими. Вольный рекреационный смех бурсака был
родствен народно-праздничному смеху, звучавшему в "  Вечерах",  и  в  то  же
время этот украинский бурсацкий  смех  был  отдаленным  киевским  отголоском
западного  "risus   paschalis"   (пасхального   смеха).   Поэтому   элементы
народно-праздничного украинского фольклора и элементы бурсацкого гротескного
реализма так органически и стройно сочетаются в "Вие" и в  "Тарасе  Бульбе",
подобно тому  как  аналогичные  элементы  три  века  перед  тем  органически
сочетались и в романе Рабле.  Фигура  демократического  безродного  бурсака,
какого-нибудь Хомы  Брута,  сочетающего  латинскую  премудрость  с  народным
смехом, с богатырской силой, с безмерным  аппетитом  и  жаждой,  чрезвычайно
близка к своим западным собратьям, к Панургу и особенно - к брату Жану.
   В "Тарасе Бульбе" внимательный анализ, кроме всех этих моментов, нашел бы
и  родственные  Рабле  образы  веселого  богатырства,  раблезианского   типа
гиперболы  кровавых  побоищ  и  пиров  и,  наконец,  в   самом   изображении
специфического строя и быта вольной Сечи обнаружил бы  и  глубокие  элементы
народно-праздничного утопизма, своего рода украинских  сатурналий.  Много  в
"Тарасе Бульбе" и элементов карнавального типа,  например,  в  самом  начале
повести: приезд бурсаков и кулачный бой Остапа с  отцом  (в  пределе  -  это
"утопические тумаки" сатурналий).
   В петербургских повестях и  во  всем  последующем  творчестве  Гоголя  мы
находим и другие элементы народной смеховой культуры, и находим прежде всего
в самом стиле. Здесь не  подлежит  сомнению  непосредственное  влияние  форм
площадной и балаганной народной  комики.  Образы  и  стиль  "Носа"  связаны,
конечно, со Стерном и со стернианской литературой: эти образы в те годы были
ходячими. Но ведь в то  же  время  как  самый  гротескный  и  стремящийся  к
самостоятельной жизни нос, так и темы  носа  Гоголь  находил  в  балагане  у
нашего русского Пульчинеллы, у Петрушки.  В  балагане  он  находил  и  стиль
вмешивающейся  в  ход  действия  речи  балаганного  зазывалы,  с  ее  тонами
иронического  рекламирования  и  похвал,  с  ее  алогизмами   и   нарочитыми
нелепицами (элементы "кокаланов"). Во всех этих явлениях гоголевского  стиля
и образности стернианство  (а  следовательно,  и  косвенное  влияние  Рабле)
сочеталось с непосредственным влиянием народной комики.
   Элементы "кокаланов" - как  отдельные  алогизмы,  так  и  более  развитые
словесные нелепицы - очень распространены у Гоголя.  Они  особенно  часты  в
изображении тяжб и канцелярской волокиты, в изображении сплетен и пересудов,
например в предположениях чиновников о Чичикове, в  разглагольствованиях  на
эту тему Ноздрева, в беседе двух дам, в разговорах Чичикова с  помещиками  о
покупке мертвых душ и т.п. Связь этих элементов с формами народной комики  и
с гротескным реализмом не подлежит сомнению.
   Коснемся наконец еще одного момента. В основе "Мертвых душ"  внимательный
анализ раскрыл бы формы веселого (карнавального) хождения по преисподней, по
стране смерти. "Мертвые души" -  это  интереснейшая  параллель  к  четвертой
книге Рабле, то есть путешествию Пантагрюэля.  Недаром,  конечно,  загробный
момент  присутствует  в  самом  замысле  и  заголовке  гоголевского   романа
("Мертвые души"). Мир "Мертвых душ" - мир веселой преисподней. По  внешности
он больше похож на преисподнюю Кеведо245, но по внутренней сущности - на мир
четвертой книги Рабле. Найдем мы в нем и отребье,  и  барахло  карнавального
"ада",  и  целый  ряд  образов,  являющихся  реализацией  бранных   метафор.
Внимательный  анализ  обнаружил  бы  здесь  много   традиционных   элементов
карнавальной  преисподней,  земного  и   телесного   низа.   И   самый   тип
"путешествия"  ("хождения")  Чичикова  -   хронотопический   тип   движения.
Разумеется, эта глубинная традиционная  основа  "Мертвых  душ"  обогащена  и
осложнена большим материалом иного порядка и иных традиций.
   В творчестве Гоголя мы  найдем  почти  все  элементы  народно-праздничной
культуры. Гоголю  было  свойственно  карнавальное  мироощущение,  правда,  в
большинстве случаев романтически окрашенное.  Оно  получает  у  него  разные
формы выражения. Мы напомним  здесь  только  знаменитую  чисто  карнавальную
характеристику быстрой езды и русского человека:  "И  какой  же  русский  не
любит быстрой  езды?  Его  ли  душе,  стремящейся  закружиться,  загуляться,
сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе не любить ее?" И  несколько
дальше: "...летит вся дорога невесть  куда  в  пропадающую  даль,  и  что-то
страшное заключено в сем  быстром  мельканье,  где  не  успевает  означиться
пропадающий предмет..." Подчеркнем это разрушение  всех  статических  границ
между  явлениями.  Особое  гоголевское  ощущение  "дороги",  так  часто   им
выраженное, также носит чисто карнавальный характер.
   Не чужд  Гоголь  и  гротескной  концепции  тела.  Вот  очень  характерный
набросок к первому тому "Мертвых душ": "И в самом деле,  каких  нет  лиц  на
свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не  похожа.  У  того  исправляет
должность командира нос, у другого губы, у третьего  щеки,  распространившие
свои владения даже на счет глаз, ушей и самого даже носа, который  через  то
кажется не больше жилетной пуговицы; у этого подбородок такой  длинный,  что
он ежеминутно должен закрывать его платком, чтобы  не  оплевать.  А  сколько
есть таких, которые похожи совсем не на людей. Этот - совершенная собака  во
фраке, так что дивишься, зачем он носит в руке палку;  кажется,  что  первый
встречный выхватит..."
   Найдем мы у Гоголя и  чрезвычайно  последовательную  систему  превращения
имен в прозвища. С какою почти теоретическою  отчетливостью  обнажает  самую
сущность амбивалентного,  хвалебно-бранного  прозвища  гоголевское  название
города для второго тома "Мертвых душ" - Тьфуславль! Найдем мы у него и такие
яркие образцы фамильярного сочетания хвалы и брани  (в  форме  восхищенного,
благословляющего проклятия), как: "Черт вас возьми, степи, как вы хороши!"
   Гоголь глубоко чувствовал  миросозерцательный  и  универсальный  характер
своего смеха и в  то  же  время  не  мог  найти  ни  подобающего  места,  ни
теоретического  обоснования  и  освещения  для  такого  смеха   в   условиях
"серьезной" культуры XIX века.  Когда  он  в  своих  рассуждениях  объяснял,
почему он смеется, он, очевидно, не осмеливался раскрыть  до  конца  природу
смеха,  его  универсальный,  всеобъемлющий  народный  характер;   он   часто
оправдывал свой смех  ограниченной  моралью  времени.  В  этих  оправданиях,
рассчитанных на уровень понимания тех, к  кому  они  были  обращены.  Гоголь
невольно  снижал,  ограничивал,  подчас   искренне   пытался   заключить   в
официальные рамки ту огромную преобразующую силу, которая вырвалась наружу в
его  смеховом  творчестве.  Первый,  внешний,  "осмеивающий"   отрицательный
эффект,   задевая   и   опрокидывая   привычные   понятия,    не    позволял
непосредственным наблюдателям увидеть положительное существо этой силы.  "Но
отчего  же  грустно  становится  моему  сердцу?"  -  спрашивает   Гоголь   в
"Театральном разъезде" (1842) и отвечает: "Никто не заметил  честного  лица,
бывшего в моей пиесе". Открыв далее, что "это честное благородное лицо был -
смех". Гоголь продолжает: "Он был благороден потому, что решился  выступить,
несмотря на низкое значение, которое дается ему в свете".
   "Низкое", низовое, народное значение и дает этому смеху,  по  определению
Гоголя, "благородное лицо", он мог бы добавить: божественное лицо,  ибо  так
смеются  боги  в  народной  смеховой  стихии  древней  народной  комедии.  В
существовавшие и возможные тогда объяснения этот смех (самый  факт  его  как
"действующего лица") не укладывался.
   "Нет, смех значительней и глубже, чем думают, - писал там же Гоголь. - Не
тот  смех,  который  порождается  временной   раздражительностью,   желчным,
болезненным расположением характера; не тот также легкий смех, служащий  для
праздного развлеченья и забавы людей, - но тот смех, который  весь  излетает
из светлой природы человека, излетает из нее потому, что на дне ее  заключен
вечно-биющий родник его... Нет, несправедливы  те,  которые  говорят,  будто
возмущает смех. Возмущает только то, что мрачно, а смех  светел.  Многое  бы
возмутило человека, быв представлено в наготе  своей;  но,  озаренное  силою
смеха, несет оно уже примиренье в душу... Но не слышат могучей  силы  такого
смеха: что смешно, то низко, говорит свет;  только  тому,  что  произносится
суровым, напряженным голосом, тому только дают название высокого".
   "Положительный", "светлый", "высокий"  смех  Гоголя,  выросший  на  почве
народной смеховой культуры, не был понят (во многом он не  понят  и  до  сих
пор). Этот смех, несовместимый со смехом сатирика246, и определяет главное в
творчестве  Гоголя.  Можно  сказать,  что  внутренняя  природа  влекла   его
смеяться, "как  боги",  но  он  считал  необходимым  оправдывать  свой  смех
ограниченной человеческой моралью времени.
   Однако этот смех полностью раскрывался в поэтике Гоголя, в самом строении
языка. В этот язык свободно входит нелитературная речевая жизнь народа  (его
нелитературных пластов).  Гоголь  использует  непубликуемые  речевые  сферы.
Записные  книжки   его   буквально   заполнены   диковинными,   загадочными,
амбивалентными по смыслу и звучанию словами.  Он  даже  намеревается  издать
свой "Объяснительный словарь  русского  языка",  в  предисловии  к  которому
утверждает: "Тем более казался мне необходимым такой  словарь,  что  посреди
чужеземной жизни нашего общества, так мало свойственной духу земли и народа,
извращается  прямое,  истинное  значение  коренных   русских   слов,   одним
приписывается другой смысл, другие позабываются вовсе". Гоголь остро ощущает
необходимость  борьбы  народной  речевой  стихии  с  мертвыми,  овнешняющими
пластами языка. Характерное для ренессансного  сознания  отсутствие  единого
авторитетного, непререкаемого языка отзывается в его творчестве организацией
всестороннего  смехового  взаимодействия  речевых  сфер.  В  его  слове   мы
наблюдаем постоянное освобождение забытых или запретных значений.
   Затерянные в прошлом, забытые значения начинают сообщаться друг с другом,
выходить из  своей  скорлупы,  искать  применения  и  приложения  к  другим.
Смысловые   связи,   существовавшие   только   в   контексте    определенных
высказываний, в пределах определенных речевых сфер,  неотрывно  связанных  с
ситуациями,  их  породившими,   получают   в   этих   условиях   возможность
возродиться, приобщиться к обновленной  жизни.  Иначе  ведь  они  оставались
невидимы и как бы перестали существовать; они не сохранялись,  как  правило,
не  закреплялись  в  отвлеченных  смысловых   контекстах   (отработанных   в
письменной и печатной речи), как будто навсегда пропадали,  едва  сложившись
для выражения живого неповторимого случая. В абстрактном  нормативном  языке
они не имели никаких прав, чтобы войти в систему мировоззрения,  потому  что
это не система понятийных значений, а сама говорящая жизнь.  Являясь  обычно
как выражение внелитературных, внеделовых, внесерьезных ситуаций (когда люди
смеются, поют, ругаются, празднуют, пируют - вообще выпадают  из  заведенной
колеи),  они  не  могли  претендовать  на  представительство   в   серьезном
официальном языке. Однако эти ситуации и речевые обороты  не  умирают,  хотя
литература может забывать о них или даже избегать их.
   Поэтому возвращение к живой народной речи необходимо, и  оно  совершается
уже ощутимо для всех в творчестве  таких  гениальных  выразителей  народного
сознания, как Гоголь. Здесь  отменяется  примитивное  представление,  обычно
складывающееся в  нормативных  кругах,  о  каком-то  прямолинейном  движении
вперед.  Выясняется,  что  всякий  действительно  существенный  шаг   вперед
сопровождается возвратом к началу ("изначальность"),  точнее,  к  обновлению
начала. Идти вперед может только память, а не забвение. Память  возвращается
к началу и обновляет его. Конечно, и сами термины "вперед" и "назад"  теряют
в  этом  понимании  свою  замкнутую  абсолютность,  скорее  вскрывают  своим
взаимодействием  живую  парадоксальную  природу  движения,  исследованную  и
по-разному истолкованную философией (от элеатов до Бергсона). В приложении к
языку такое возвращение означает восстановление его действующей, накопленной
памяти  в   ее   полном   смысловом   объеме.   Одним   из   средств   этого
восстановления-обновления и служит смеховая народная  культура,  столь  ярко
выраженная у Гоголя.
   Смеховое слово организуется у Гоголя так,  что  целью  его  выступает  не
простое указание на отдельные  отрицательные  явления,  а  вскрытие  особого
аспекта мира как целого.
   В этом  смысле  зона  смеха  у  Гоголя  становится  зоной  контакта.  Тут
объединяется противоречащее и несовместимое, оживает как связь. Слова влекут
за собой тотальные импрессии контактов - речевых жанров, почти всегда  очень
далеких от литературы. Простая болтовня (дамы) звучит в этом  контексте  как
речевая  проблема,  как  значительность,  проступающая  сквозь  не  имеющий,
казалось бы, значения речевой сор.
   В этом языке  совершается  непрерывное  выпадение  из  литературных  норм
эпохи, соотнесение с иными реальностями,  взрывающими  официальную,  прямую,
"приличную"  поверхность  слова.  Процесс  еды,  вообще  разные   проявления
материально-телесной жизни, какой-нибудь диковинной формы нос, шишка и  т.п.
требуют  языка   для   своего   обозначения,   каких-то   новых   изворотов,
согласований, борьбы с необходимостью  выразиться  аккуратно  и  не  задевая
канон;  в  то  же  время  ясно,  что  не  задеть  его  не  могут.  Рождается
расщепление, перепрыгивание смысла из одной крайности в  другую,  стремление
удержать баланс и одновременные срывы -  комическое  травестирование  слова,
вскрывающее его многомерную природу и показывающее пути его обновления.
   Этой цели служат разнузданная пляска, животные  черты,  проглядывающие  в
человеке, и т.п. Гоголь  обращает  особое  внимание  на  жестикуляционный  и
бранный фонд, не пренебрегая никакими специфическими особенностями  смеховой
народной речи. Жизнь вне мундира и чина с необыкновенной силой влечет его  к
себе, хотя он в юности мечтал  о  мундире  и  чине.  Попранные  права  смеха
находят в нем своего защитника и выразителя, хотя он и  думал  всю  жизнь  о
серьезной, трагической и моральной литературе.
   Мы видим, таким образом, столкновение и взаимодействие двух  миров:  мира
вполне легализованного, официального, оформленного чинами и мундирами,  ярко
выраженного  в  мечте  о  "столичной  жизни",  и  мира,  где  все  смешно  и
несерьезно, где серьезен только смех.  Нелепости  и  абсурд,  вносимые  этим
миром, оказываются, наоборот,  истинным  соединительным  внутренним  началом
другого, внешнего. Это веселый абсурд народных источников, имеющих множество
речевых соответствий, точно фиксированных Гоголем.
   Гоголевский мир, следовательно, находится все время в зоне контакта  (как
и всякое смеховое изображение).  В  этой  зоне  все  вещи  снова  становятся
осязаемыми,  представленная  речевыми  средствами  еда   способна   вызывать
аппетит, возможно и аналитическое изображение отдельных движений, которые не
теряют цельности. Все становится сущим, современным, реально присутствующим.
   Характерно, что ничего существенного из того, что хочет передать  Гоголь,
не дается им в зоне воспоминания. Прошлое Чичикова, например, дано в далевой
зоне и в ином речевом плане, чем его  поиски  "мертвых  душ",  -  здесь  нет
смеха. Там же, где по-настоящему раскрывается характер, действует  постоянно
объединяющая, сталкивающая, контактирующая со всем вокруг стихия смеха.
   Важно, что этот смеховой мир постоянно открыт для  новых  взаимодействий.
Обычное традиционное понятие о целом и элементе целого, получающем только  в
целом свой смысл, здесь приходится пересмотреть и  взять  несколько  глубже.
Дело в том, что каждый такой элемент  является  одновременно  представителем
какого-нибудь другого целого (например, народной  культуры),  в  котором  он
прежде всего и получает  свой  смысл.  Цельность  гоголевского  мира,  таким
образом, является принципиально не замкнутой, не самоудовлетворенной.
   Только благодаря народной культуре  современность  Гоголя  приобщается  к
"большому времени".
   Она  придает  глубину  и  связь  карнавализованным  образам  коллективов:
Невскому  проспекту,   чиновничеству,   канцелярии,   департаменту   (начало
"Шинели", ругательство - "департамент подлостей и вздоров" и  т.п.).  В  ней
единственно понятны веселая  гибель,  веселые  смерти  у  Гоголя  -  Бульба,
потерявший  люльку,  веселый   героизм,   преображение   умирающего   Акакия
Акакиевича (предсмертный бред с  ругательствами  и  бунтом),  его  загробные
похождения. Карнавализованные коллективы, в сущности, изъяты народным смехом
из "настоящей", "серьезной", "должной" жизни. Нет точки зрения  серьезности,
противопоставленной смеху. Смех - "единственный положительный герой".
   Гротеск у Гоголя есть,  следовательно,  не  простое  нарушение  нормы,  а
отрицание всяких абстрактных, неподвижных норм, претендующих на абсолютность
и вечность. Он отрицает очевидность и мир "само  собой  разумеющегося"  ради
неожиданности и непредвидимости правды. Он как бы говорит,  что  добра  надо
ждать не от устойчивого и привычного, а от "чуда". В нем заключена  народная
обновляющая, жизнеутверждающая идея.
   Скупка мертвых  душ  и  разные  реакции  на  предложения  Чичикова  также
открывают в этом смысле свою  принадлежность  к  народным  представлениям  о
связи  жизни  и  смерти,  к  их  карнавализованному  осмеянию.  Здесь  также
присутствует элемент карнавальной игры со смертью и границами жизни и смерти
(например, в рассуждениях Собакевича о том, что в живых  мало  проку,  страх
Коробочки перед мертвецами и поговорка "мертвым телом хоть забор подпирай" и
т.д.). Карнавальная игра в столкновении ничтожного и серьезного,  страшного;
карнавально  обыгрываются   представления   о   бесконечности   и   вечности
(бесконечные  тяжбы,  бесконечные  нелепости  и  т.п.).  Так  и  путешествие
Чичикова незавершимо.
   В этой  перспективе  точнее  видятся  нам  и  сопоставления  с  реальными
образами и сюжетами крепостнического строя (продажа и  покупка  людей).  Эти
образы и сюжеты кончаются  вместе  с  концом  крепостного  строя.  Образы  и
сюжетные ситуации Гоголя бессмертны,  они  -  в  большом  времени.  Явление,
принадлежащее  малому  времени,  может  быть  чисто  отрицательным,   только
ненавистным, но в большом  времени  оно  амбивалентно  и  всегда  любо,  как
причастное бытию. Из той плоскости, где их можно только  уничтожить,  только
ненавидеть  или  только  принимать,  где  их  уже  нет,  все  эти  плюшкины,
собакевичи и проч. перешли в плоскость, где  они  остаются  вечно,  где  они
показаны со всей причастностью вечно становящемуся, но не умирающему бытию.
   Смеющийся сатирик не бывает веселым. В пределе он хмур и мрачен. У Гоголя
же смех  побеждает  все.  В  частности,  он  создает  своего  рода  катарсис
пошлости.
   Проблема гоголевского смеха может  быть  правильно  поставлена  и  решена
только на основе изучения народной