е
своей враждебна вечности и разоблачает ее как претенциозную старость.  Рога,
побои и осмеяние неизбежны. Напрасно Панург в разговоре с братом Жаном  (гл.
XXVII и XXVIII) ссылается на исключительную и чудесную  силу  своего  фалла.
Брат Жан дает на это основательный ответ. "Твоя правда, - заметил брат  Жан,
- однако ж от времени все на свете ветшает.  Нет  такого  мрамора  и  такого
порфира, который бы не старился и не разрушался. Сейчас ты еще не  стар,  но
несколько лет спустя я неминуемо услышу от тебя  признание,  что  причиндалы
твои тебя подводят".
   И в конце этой  беседы  брат  Жан  рассказывает  знаменитую  новеллу  про
перстень Ганса Карвэля. Новелла эта, как и  почти  все  вставные  новеллы  в
романе, не создана Рабле, но она полностью приобщена  единству  системы  его
образов и его стиля. Кольцо - символ бесконечности - не случайно  обозначает
здесь  женский  половой  орган  (это   -   распространеннейшее   фольклорное
обозначение). Здесь проходит бесконечный поток зачатий и обновлений. Надежды
Панурга отвратить свою судьбу - судьбу развенчанного, осмеянного и убитого -
также бессмысленны, как подсказанная дьяволом попытка старого Ганса  Карвэля
заткнуть этот неиссякаемый поток обновлений и омоложений пальцем.
   Страх Панурга  перед  неизбежными  рогами  и  осмеянием  соответствует  в
смеховом плане "галльской традиции",  распространенному  мифическому  мотиву
страха перед сыном, как  неизбежным  убийцей  и  вором.  В  мифе  о  Хроносе
существенную роль играет и женское лоно (лоно  Реи,  жены  Хроноса,  "матери
богов"), которое не только рождает Зевса, но и прячет его уже рожденного  от
преследований Хроноса и этим обеспечивает смену и  обновление  мира.  Другой
общеизвестный пример мотива страха перед сыном,  как  неизбежным  убийцей  и
вором (захватчиком престола), - миф  об  Эдипе.  И  здесь  материнское  лоно
Иокасты играет также двойную роль: оно рождает Эдипа, и оно  оплодотворяется
им. Другой пример того же мотива - "Жизнь - сон" Кальдерона.
   Если в плане высокого мифического мотива страха перед сыном сын есть тот,
кто убьет и ограбит, то в плане смеховой "галльской традиции"  роль  сына  в
известной мере играет  жена:  это  та,  которая  наставит  рога,  изобьет  и
прогонит старого мужа. Образ Панурга "Третьей книги"  -  образ  упорствующей
старости (правда, только начинающейся), не принимающей смены  и  обновления.
Страх перед сменой и  обновлением  здесь  выступает  в  форме  страха  перед
рогами, перед суженой, перед  судьбой,  воплощенной  в  образе  умерщвляющей
старое и рождающей новое и молодое женщины.
   Таким  образом,  и  основной  мотив  "Третьей  книги"  непосредственно  и
существенно связан с временем и народно-праздничными формами: с развенчанием
(рога), побоями, осмеянием. Поэтому и гадания о суженой и  рогах  связаны  с
мотивом индивидуальной смерти, смены и обновления  (но  в  смеховом  плане),
служат той же задаче отелеснить, очеловечить время, создать  образ  веселого
времени. Гадание о рогах есть гротескное снижение  гаданий  высокого  плана,
которым предаются короли и узурпаторы, о судьбах венца  и  короны  (здесь  в
смеховом плане им соответствуют рога), например, гаданий Макбета.
   Мы выделили в "Третьей книге" только праздничный мотив пародийно-смеховых
гаданий Панурга. Но вокруг  этого  основного  мотива,  как  вокруг  стержня,
организована широкая карнавальная ревизия всего упорствующего старого и  еще
смешного нового  в  области  мысли  и  мировоззрения.  Перед  нами  проходят
представители богословия, философии, медицины, права,  натуральной  магии  и
др. В этом отношении "Третья книга" напоминает прологи Рабле: это - такой же
великолепный  образец   ренессансной   публицистики   на   народно-площадной
карнавальной основе.
   ***
   Мы рассмотрели  определяющее  влияние  народно-праздничных  форм  на  ряд
существеннейших моментов раблезианского романа  -  на  сцены  битв,  побоев,
развенчаний,  на  ряд  эпизодов,  непосредственно  проникнутых  определенной
праздничной тематикой, на образы игр, на пророчества,  на  гадания.  Влияние
народно-праздничных карнавальных форм всем  этим,  конечно,  еще  далеко  не
исчерпывается.  К  другим  отражениям  этого  влияния  мы  еще  обратимся  в
следующих главах. Здесь же нам необходимо разобрать два вопроса: об основном
мировоззренческом смысле народно-праздничных карнавальных форм и  об  особых
функциях этих форм в романе Рабле.
   В чем же общий мировоззренческий смысл народно-праздничных,  карнавальных
(в широком смысле) форм?
   Исходным пунктом при  рассмотрении  этого  вопроса  мы  возьмем  описание
римского карнавала; данное Гете. Это замечательное описание  стоит  обширных
исследований.  Гете  удалось  с  большою  простотою  и  глубиною  уловить  и
сформулировать почти все самое существенное в этом явлении.  Что  дело  идет
здесь о римском карнавале 1788 года, то есть о явлении сравнительно позднем,
- в  данном  случае  не  имеет  значения.  Основное  мировоззренческое  ядро
карнавальной системы образов сохранялось и значительно позже.
   К описанию римского карнавала Гете был подготовлен  более,  чем  кто-либо
другой. Интерес и любовь к  народно-праздничным  формам  и  к  особому  типу
свойственной этим формам реалистической символики Гете  проявлял  в  течение
всей своей жизни. Характерно, что одним из сильнейших впечатлений его ранней
юности был праздник  избрания  и  коронации  императора  "Священной  римской
империи германской нации", на котором он  присутствовал  во  Франкфурте.  Он
очень поздно дал описание этого празднества, но то, как  он  это  сделал,  и
целый ряд других соображений убеждают нас  в  том,  что  это  было  одно  из
формообразующих впечатлений его юности, то есть таких впечатлений, которые в
известной мере определяют формы видения на всю последующую жизнь.  Это  было
зрелище полуреальной, полусимволической  игры  символами  власти,  избрания,
увенчания, торжества; реальные исторические силы  разыгрывали  символическую
комедию своих иерархических соотношений. Это  было  государственное  зрелище
без рампы, где между реальностью и  символом  нельзя  было  провести  четкой
границы. Дело  здесь  шло,  правда,  не  о  всенародном  развенчании,  а  об
увенчании. Но генетическое, формальное и  художественное  родство  избрания,
увенчания,  триумфа,  развенчания,  осмеяния  не  подлежит  сомнению.   Ведь
первоначально все эти церемонии и составляющие их образы были амбивалентными
(т.е. увенчание нового всегда сопровождалось  развенчанием  старого,  триумф
сопровождался осмеянием).
   Известна любовь Гете и к самым элементарным явлениям  народно-праздничных
форм - к переодеваниям и мистификациям всякого рода, которыми он занимался с
ранней юности и о которых рассказывал нам в "Поэзии и правде".
   Мы знаем  также,  что  в  зрелом  возрасте  он  любил  путешествовать  по
Веймарскому герцогству инкогнито и забавлялся  этим.  Но  дело  здесь  не  в
простой забаве, - он ощущал более глубокий и существенный  смысл  всех  этих
травестий, всех этих смен и обновлений одежд и социального положения.
   Прошел  Гете  и  через  увлечение  площадной  масленичной  комикой  Ганса
Сакса151.  Наконец  в  веймарский  период  Гете  как  присяжный  организатор
придворных  празднеств  и  маскарадов   изучил   позднюю   и   специфическую
придворно-праздничную традицию карнавальных форм и масок.
   Таковы основные моменты (мы назвали далеко не все), подготовлявшие Гете к
правильному и глубокому восприятию римского карнавала.
   Проследим же гетевское описание карнавала в его "Путешествии  в  Италию",
выделяя все то, что отвечает нашим задачам. Гете прежде  всего  подчеркивает
народный  характер  этого  праздника,  инициативу  народа  в  нем:  "Римский
карнавал - празднество, которое дается, в сущности, не  народу,  но  народом
самому себе"152.
   Народ не чувствует себя здесь получающим нечто, что он должен принимать с
благоговением и благодарностью. Ему здесь  ровно  ничего  не  дают,  но  его
оставляют в покое. У этого праздника нет объекта, по  отношению  к  которому
требовалось бы удивление, благоговение, пиететное уважение, то есть нет  как
раз того,  что  преподносится  в  каждом  официальном  празднике:  "Тут  нет
блестящей  процессии,  при  приближении  которой  народ  должен  молиться  и
изумляться; здесь только  подается  знак,  что  всякий  может  дурачиться  и
сходить с ума, сколько хочет, и что, кроме  драк  и  поножовщины,  дозволено
почти все" (с. 511).
   Это очень важно для всей атмосферы  карнавала,  что  он  не  вводится  ни
благоговейным,  ни  серьезным  тоном,  ни  приказом,   ни   разрешением,   а
открывается простым сигналом к началу веселья и дурачеств.
   Далее Гете подчеркивает отмену всех иерархических граней,  всех  чинов  и
положений и абсолютную фамильярность карнавального веселья: "Различия  между
высшими и низшими на миг как будто перестают существовать:  все  сближаются,
каждый относится легко ко всему, что  с  ним  может  случиться,  и  взаимная
бесцеремонность и свобода уравновешиваются  общим  прекрасным  расположением
духа".
   "В эти дни римлянин, еще и в наши времена, радуется тому,  что  рождество
Христово могло только  отсрочить  на  несколько  недель,  но  не  уничтожило
окончательно праздник сатурналий со всеми его привилегиями"" (с. 511).
   Раздается сигнал к началу карнавала: "В эту минуту серьезный римлянин,  в
продолжение всего года тщательно остерегавшийся малейшего  проступка,  разом
откладывает в сторону свою серьезность и рассудительность" (с. 515).
   Подчеркнем это полное освобождение от жизненной серьезности.
   В атмосфере карнавальной свободы и фамильярности  находит  себе  место  и
непристойность. Маска Пульчинеллы часто в присутствии женщин позволяет  себе
непристойный жест: "Разговаривая с женщинами,  он  незначительным  движением
умеет дерзко напомнить  облик  древнего  бога  садов  в  священном  Риме,  и
легкомыслие его возбуждает скорей веселье, чем неудовольствие" (с. 517) .
   Гете вводит в карнавальную атмосферу и тему исторического развенчания.  В
тесноте и давке карнавальных дней "герцог Альбанский проезжал...  ежедневно,
к большому  неудобству  толпы,  напоминая  древней  владычице  царей  в  дни
всеобщего маскарада о масленичном фарсе своих претензий на королевский трон"
(с. 525) .
   Далее Гете описывает карнавальные битвы с помощью  конфетти,  принимающие
иногда почти  серьезный  характер.  Описываются  и  карнавальные  диспуты  -
словесные бои между  масками,  например,  между  Капитаном  и  Пульчинеллой.
Описывается далее и избрание пульчинеллами шутовского  короля:  ему  вручают
шутовской скипетр и везут его на разукрашенной тележке с музыкой и  громкими
криками по Корсо.
   Наконец изображается чрезвычайно характерная для карнавала сценка в одной
из боковых улиц. Появляется группа костюмированных  мужчин:  одни  переодеты
крестьянами, другие  женщинами;  среди  женщин  одна  с  резкими  признаками
беременности. Вдруг между мужчинами разгорается ссора; пускаются в ход  ножи
(из  посеребренной  бумаги).  Женщины  разнимают  дерущихся;  от  страха   у
беременной женщины тут же на улице начинаются роды: она стонет  и  корчится,
другие женщины ее окружают, сажают на стул, и она тут  же  при  всем  народе
рожает какое-то бесформенное существо. На этом представление кончается.
   Это изображение резни и родового акта, после всего сказанного нами ранее,
не нуждается в особом пояснении:  убой  скота,  разъятое  на  части  тело  и
родовой акт в их неразрывном единстве  составляют,  как  мы  видели,  первый
эпизод "Гаргантюа". Сочетание убийства и родов  чрезвычайно  характерно  для
гротескной концепции тела и телесной жизни. Вся эта разыгранная  на  боковой
улице сценка - маленькая гротескная драма тела.
   В заключение карнавала происходит праздник огня "Moccoli" (т.е.  огарки).
Это - грандиозная циркуляция огня по Корсо и по прилегающим  улицам.  Каждый
обязан нести зажженную свечу: "Sia ammazzato chi  non  porte  moccolo!",  то
есть "Смерть тому, кто не несет огарка". С этим  кровожадным  криком  каждый
старается погасить огонь у другого. Огонь сочетается с  угрозою  смерти.  Но
эта угроза смерти, этот крик "Sia ammazzato!", чем громче он становится, тем
более утрачивает свое прямое и одностороннее значение убийства: раскрывается
глубоко амбивалентный смысл пожелания  смерти.  Описывая  процесс  изменения
смысла этого выражения, Гете совершенно справедливо расширяет  это  явление:
"Выражение это мало-помалу окончательно  теряет  свое  значение.  И  как  на
других языках нередко приходится  слышать  проклятия  и  неприличные  слова,
употребляемые в знак удивления или радости, так "Sia ammazzato" становится в
этот вечер лозунгом,  возгласом  радости,  припевом,  сопровождающим  всякую
шутку, поддразниванье и комплименты" (с. 539) .
   Явление амбивалентности бранных выражений наблюдено и описано  совершенно
верно. Но вряд ли правильно  утверждение  Гете  о  том,  что  первоначальное
"значение выражения постепенно вовсе утрачивается". Во всех  приведенных  им
комбинациях, в  которых  пожелание  смерти  служит  для  выражения  радости,
добродушной насмешки, лести и комплимента (хвалы),  первоначальное  значение
вовсе не исчезает: оно-то и создает специфический характер  и  специфическую
прелесть этих карнавальных обращений  и  выражений,  невозможных  во  всякое
другое время. Дело именно в амбивалентном сочетании брани и хвалы, пожелания
смерти и пожелания добра и  жизни,  в  атмосфере  праздника  огня,  то  есть
сгорания и возрождения.
   Но за формальным  контрастом  значения  и  тонов  в  этом  выражении,  за
субъективной игрой  противоположностями  стоит  объективная  амбивалентность
бытия, объективное совпадение противоположностей, которое хотя и не мыслится
ясно, но в какой-то степени ощущается участниками карнавала.
   Сочетание воедино "Sia ammazzato"  с  радостной  интонацией,  с  ласковым
дружеским приветом, с комплиментом-хвалой, совершенно эквивалентно сочетанию
воедино поножовщины-убийства с актом родов в  описанной  сценке  на  боковой
улице. Это, в сущности, одна и та же драма беременной  и  рождающей  смерти,
которая разыгрывалась и в этой сценке, и в заключительном  "празднике  огня"
(moccoli). В "moccoli" оживает  древняя  амбивалентность  пожеланий  смерти,
звучавших также и как пожелания обновления и нового рождения: умри -  родись
сызнова. И эта древняя амбивалентность здесь не мертвый пережиток; она  жива
и находит субъективный отклик у всех участников карнавала именно потому, что
она вполне объективна, пусть это объективное значение ее и не осознается  со
всею отчетливостью.
   На карнавале амбивалентность бытия (как становления) оживает в  убранстве
старых традиционных образов (ножи, убийство, беременность, роды, огонь).  Но
ту же самую  объективную  амбивалентность  бытия  Гете  выразил  на  высокой
ступени  лирического   и   философского   сознания   в   своем   бессмертном
стихотворении "Sagt es niemand..."

 	Und solang du das nicht hast,
 	Dieses stirb und werde,
 	Bist du nur ein truber Gast
 	Auf der dunklen Erde153.
   Ведь это - то же самое карнавальное  "Sia  ammazzato",  звучавшее  там  в
атмосфере огня и сочетавшееся с радостью, приветом и хвалой.  Ведь  там,  на
карнавале, пожелание смерти - "умри"  (stirb)  звучало  одновременно  и  как
"возродись", "стань" (werde). И  участники  карнавала  вовсе  не  "печальные
гости". Они, во-первых, вовсе  не  гости:  Гете  правильно  подчеркнул,  что
карнавал - единственный праздник, который народ сам себе дает,  народ  здесь
ничего не получает, ни перед кем не благоговеет, он чувствует себя  хозяином
- и только хозяином (на карнавале нет ни гостей, ни зрителей, все участники,
все хозяева); во-вторых,  участники  карнавала  менее  всего  печальны:  при
сигнале к началу праздника все они, даже самые серьезные из них,  сложили  с
себя всякую серьезность (это тоже  подчеркивает  сам  Гете).  Наконец  менее
всего можно говорить  о  темноте  во  время  "moccoli",  то  есть  во  время
праздника огня, когда  весь  Корсо  залит  светом  от  циркулирующего  огня,
свечей,  факелов.  Параллелизм,  таким  образом,  здесь   полный:   участник
карнавала - народ - абсолютно веселый хозяин залитой  светом  земли,  потому
что он знает смерть только чреватой новым рождением,  потому  что  он  знает
веселый образ становления и времени, потому что он владеет этим  "stirb  und
werde" в полной мере. Дело здесь не  в  степенях  субъективной  осознанности
всего этого отдельными  участниками  карнавала,  -  дело  в  их  объективной
причастности народному ощущению своей коллективной вечности, своего  земного
исторического народного бессмертия и непрерывного обновления - роста.
   Но первые две строки гетевского стихотворения:

 	Sagt es niemand, nur den Weisen,
 	Denn die Menge gleich verhohnet...154 -

   написал  не  Гете  -  участник  римского  карнавала,  а  скорее  Гете   -
гроссмейстер масонской ложи. Он хочет превратить  в  эзотерическую  мудрость
как раз то, что в своей полноте и конкретности было  доступно  в  его  время
только широким народным массам. На самом же деле именно  "die  Menge"  своим
языком,  своей  поэзией,  своими  образами,  в  том  числе  карнавальными  и
масленичными, сообщила свою правду мудрецу Гете, который был достаточно мудр
для того, чтобы не осмеять ее.
   Приведу одно параллельное место, подтверждающее наше положение.
   В "Разговорах с Эккерманом" (от  17  января  1827  г.)  по  поводу  огней
Ивановой ночи Гете приводит свои стихи и комментирует их:

 	Огнями Ивановой ночи и впредь
 	Оставь детей наслаждаться!
 	Всякой метле суждено тупеть,
 	А ребятам на свет рождаться.
   "Мне стоит только выглянуть в окошко, чтобы в метлах, которыми  подметают
улицы,  и  в  бегающих  по   улицам   ребятишках   увидеть   символы   вечно
изнашивающейся и вечно обновляющейся жизни".
   Гете отлично понимал язык  народно-праздничных  образов.  И  его  чувство
стиля нисколько не смущалось чисто карнавальным  сочетанием  образов  метлы,
подметающей улицы,  и  детей  в  качестве  универсальнейшего  символа  вечно
умирающей и обновляющейся жизни.
   Но вернемся к гетевскому описанию римского карнавала и,  в  частности,  к
амбивалентному утверждающему проклятию "sia ammazzato".
   В карнавальном мире отменена всякая иерархия.  Все  сословия  и  возрасты
здесь равны. И вот мальчик гасит свечку  своего  отца  и  кричит  ему:  "Sia
ammazzato il  signore  Padre!"  (т.е.  "Смерть  тебе,  синьор  отец!")  Этот
великолепный карнавальный крик мальчика, весело угрожающего отцу  смертью  и
гасящего его свечку, после всего  сказанного  нами  не  нуждается  в  особых
комментариях.
   На этом кончается карнавал.  Около  полуночи  во  всех  домах  происходят
пирушки, на которых обильно едят мясо: ведь оно скоро будет под запретом.
   За последним днем карнавала наступает "пепельная среда", и  Гете  кончает
свое    описание    карнавала    "Размышлением    в     пепельную     среду"
(Aschermittwochbetrachtung). Он дает своего рода "философию  карнавала".  Он
пытается раскрыть серьезный  смысл  карнавального  шутовства.  Вот  основное
место этого размышления: "Когда в разгаре этих дурачеств грубый  Пульчинелла
непристойным образом напоминает нам о наслаждениях любви, которым мы обязаны
своим  существованием,  когда  какая-нибудь  Баубо  оскверняет  на  открытой
площади  тайны  рождения,  когда  такое  множество  зажженных  ночью  свечей
напоминает нам о последнем торжественном обряде, от окружающих нас  пустяков
мысль обращается к наиболее значительным моментам нашей жизни" (с. 541).
   Это размышление Гете несколько  разочаровывает:  в  нем  не  собраны  все
моменты карнавала (нет, например, избрания шутовского  короля,  карнавальных
войн,  мотива  убийства  и  т.п.);  смысл   карнавала   ограничен   аспектом
индивидуальной жизни и