этого отрывка, как мы видим, нет  никакой  смысловой
связи. Речь Лижизада действительно перескакивает "с петуха  на  осла".  Речь
эта построена в духе нашей поговорки - "в огороде бузина, а в Киеве дядька".
Но самые несвязные образы эти по своему  характеру  выдержаны  в  духе  всей
раблезианской системы образов: перед нами типичная гротескная картина  мира,
где рожающее, пожирающее и испражняющееся тело  сливается  с  природой  и  с
космическими явлениями: рифейские  скалы,  бесплодные  на  фальшивые  камни,
море, беременное  горшком  щей  и  объевшееся  топоров  с  горчицей,  врачи,
исследующие  мочу  моря  ("комплекс  Пантагрюэля").  Мы  видим  здесь  далее
различны кухонные и бытовые принадлежности и  действия:  в  их  карнавальном
употреблении  (т.е.  наоборот  своему  назначению):  раздача   супа   быкам,
кормление  собак  овсом,  топоры  в   качестве   еды.   Наконец,   все   эти
гротескно-телесные,   космические   и   карнавальные   образы   смешаны    с
политическими и историческими  событиями  (восстание  швейцарцев,  депеши  и
эстафеты, чтобы задержать корабли). Все  эти  образы  и  самый  характер  их
смешения типичны для народно-праздничных форм. Мы найдем их и в  современных
Рабле соти и фарсах. Но там они подчинены определенным сюжетным и  смысловым
линиям (не всегда, конечно); в  приведенном  же  отрывке  ведется  абсолютно
свободная  карнавальная  игра  этими  образами,   не   стесненная   никакими
смысловыми  рамками.  Благодаря  этому  границы  между  вещами  и  явлениями
совершенно стираются и гротескный облик мира выступает с большою резкостью.
   В условиях коренной ломки иерархической картины мира и  построения  новой
картины его, в условиях перещупывания  заново  всех  старых  слов,  вещей  и
понятий, "coq-a-l'ane" как форма, дававшая временное освобождение их от всех
смысловых  связей,  как  форма  вольной  рекреации  их,  имела  существенное
значение. Это была своего рода  карнавализация  речи,  освобождающая  ее  от
односторонней хмурой серьезности официального мировоззрения, а  также  и  от
ходячих истин и обычных точек зрения.  Этот  словесный  карнавал  освобождал
сознание  человека  от  многовековых   пут   средневекового   мировоззрения,
подготовляя новую трезвую серьезность.
   Вернемся к вопросу слияния  хвалы-брани  у  Рабле.  Обратимся  к  анализу
другого примера.
   В "Третьей  книге"  есть  известный  эпизод,  где  Пантагрюэль  и  Панург
наперерыв (амебейно)  прославляют  шута  Трибуле.  Они  дают  двести  восемь
эпитетов, определяющих степень его глупости (folie). Это  тоже  своего  рода
литания. Самые эпитеты заимствованы из различнейших сфер: из астрономии,  из
музыки, из медицины,  из  мира  правовых  и  государственных  отношений,  из
соколиной охоты и т.д. Появление этих эпитетов так же неожиданно и алогично,
как и в разобранной нами выше пародийной литании. И здесь все  амбивалентно:
ведь все  эти  эпитеты,  выражающие  высшую  степень  какого-либо  качества,
применены к глупости, прославляют глупость. Но и  глупость,  как  мы  знаем,
сама амбивалентна. Носитель ее шут или дурак  -  король  обратного  мира.  В
слове  "fol",  как  и  в  слове  "couillon",  хвала  и  брань  сливаются   в
нераздельное единство. Воспринять слово "дурак" как чистое ругательство,  то
есть чистое отрицание, или, наоборот, как  чистую  хвалу  (вроде  "святой"),
значит разрушить весь смысл этой амебейной литании. В другом месте романа  к
Трибуле применяется термин "морософ",  что  значит  "глупомудрый".  Известна
раблезианская  комическая  этимологизация  слова  "philosophie",  как   "fin
folie". Все это - игра на той же амбивалентности слова и образа "fol".
   Прославление  Трибуле  сам  Рабле  называет  "blason".  Блазон  -   очень
характерное литературное явление той эпохи.  Самое  слово  "blason",  помимо
своего специально геральдического употребления, имеет двойное значение:  оно
означает одновременно и хвалу и брань. Такое двойное значение было  у  этого
слова уже в старофранцузском; оно полностью  сохраняется  и  в  эпоху  Рабле
(хотя несколько ослабевает его отрицательное значение, то есть blame);  лишь
позже значение "blason" ограничивается только хвалой (louange).
   Блазоны были чрезвычайно распространены в литературе первой половины  XVI
века. Блазонировали вс„ - не только лиц, но и вещи.
   Клеман Маро  написал  два  небольших  шутливых  стихотворения:  "Красивая
грудь" и "Безобразная грудь"; этим он  создал  новый  тип  блазона,  имевший
громадный резонанс. Поэты  эпохи  стали  наперерыв  блазонировать  различные
части  женского  тела:  рот,  ухо,  язык,  зуб,  глаз,  бровь  и  т.п.;  они
производили буквальное анатомическое разъятие женского тела. Самый тон  этих
блазонов - тон шутливо-фамильярного прославления и порицания -  был  типичен
для эпохи, ибо он коренился в той народно-речевой стихии, из которой  широко
черпала  свои  стилистические  средства  передовая   литература   эпохи   (в
частности, и поэты школы  Маро).  Блазон  сохранял  в  большей  или  меньшей
степени двойственность тона, двойственность оценки, то  есть  противоречивую
полноту тона; он позволял  делать  хвалу  иронической  и  двусмысленной,  он
позволял хвалить и то, что обычно хвалить было не принято219.  Блазон  лежал
вне официальной системы прямолинейных и раздельных оценок. Это была  вольная
и двусмысленная хвала-брань. Вот определение  жанра  "blason",  данное  Тома
Себиле в его "Французской поэтике" ("Art poetique Francois" 1548 г.):
   "Блазон - это непрерывное восхваление  или  сплошное  хуление  того,  что
вознамерились   блазонировать...   одинаково   хорошо   блазонируется    как
безобразное, так и прекрасное, как дурное, так и хорошее". Это определение с
полной четкостью отмечает и подчеркивает амбивалентность блазона.  "Поэтика"
Себиле - это поэтика школы Клемана Маро; как современная  Рабле,  она  имеет
освещающее значение и для понимания нашего автора.
   Нужно отметить, что поэтические блазоны, в частности в школе Маро, иногда
принимали  характер  прямолинейной  и  чистой  хвалы  или   порицания.   Это
риторическое вырождение блазонов резко усиливается к концу века. Связь их  с
народными  блазонами  и  с  народно-площадной  двуликой  хвалой  все   более
ослабевает,  зато  усиливается  влияние   античных   (риторизованных)   форм
комического прославления220.
   Элементы блазона были чрезвычайно распространены и в больших жанрах эпохи
(в XV и в первой половине XVI века): в мистериях и соти. Здесь мы  встречаем
и прославления глупцов (sots) путем длинного перечисления  эпитетов  к  ним;
эти перечисления совершенно аналогичны раблезианскому прославлению  Трибуле.
Такое перечисление есть, например, в "Мистерии святого Кантена". В "Монологе
дураков"221 дается около сотни эпитетов (сорок восемь стихов заполнены  этим
блазонирующим перечислением эпитетов к дуракам). Наконец в  "Новом  монологе
дураков"222 дается уже ни много  ни  мало,  как  сто  пятьдесят  эпитетов  к
дуракам.
   Таким образом, блазонирующее амбивалентное  прославление  Трибуле  носило
традиционный характер и воспринималось современниками как нечто  само  собою
разумеющееся (мы уже неоднократно указывали  на  громадное  значение  образа
дурака-шута и мотива глупости в ту эпоху).
   Переходим к  народным  блазонам  в  узком  смысле.  Собственно,  народная
традиция блазонов охватывала по преимуществу хвалебно-бранные оценки  других
национальностей, различных областей, провинций, городов, сел; за  всеми  ими
закреплялись определенные эпитеты (более  или  менее  развернутые),  имевшие
амбивалентное значение (хотя с некоторым преобладанием хулы).
   Древнейший сборник этого жанра относится еще к XIII веку. В  эпоху  Рабле
появилось новое собрание таких блазонов под названием  "Dict  des  Pays";223
здесь  даются  краткие   характеристики   -   в   большинстве   случаев   по
одному-единственному признаку: национальностям, провинциям, городам.
   У Рабле мы встретим  ряд  характеристик,  повторяющих  народные  блазоны.
Например,  он  говорит  "Saoul  comme  un  Anglais",  то  есть  "пьян,   как
англичанин", это был устойчивый блазон англичан: уже в  древнейшем  сборнике
XIII века Англия характеризуется  этим  признаком:  "Li  mieldre  buveor  en
Engleterre",  то  есть  "лучшие  пьяницы  в  Англии"224.  В   главе   первой
"Пантагрюэля" Рабле упоминает про  "couilles  de  Lorraine".  Жители  Лорени
действительно блазонировались  за  необычайную  величину  своих  "couilles".
Упоминает Рабле и о быстроте басков,  о  любви  в  Авиньоне,  о  любопытстве
парижан: все это - эпитеты народных  блазонов.  Приведем  еще  один  древний
блазон "Li plus sot en Bretaigne", то есть "самые глупые  в  Бретани".  Этих
примеров достаточно.
   Мы   видим,   что   народные   блазоны   глубоко   амбивалентны.   Каждая
национальность, провинция или город являются  лучшими  в  мире  в  отношении
какого-нибудь признака: англичане - наилучшие пьяницы, жители Лорени - самые
сильные  в  половом  отношении,  в  Авиньоне  больше  всего  женщин  легкого
поведения,  бретонцы  глупее  всех  и  т.п.,  -  но  самый  признак  этот  в
большинстве  случаев  носит  двусмысленный  характер,  точнее   двойственный
(глупость, пьянство  и  т.п.).  В  результате  хвала  и  брань  сливаются  в
неразрывное единство. Признак бретонца - "самый глупый" -  прямо  напоминает
нам блазон Трибуле. Обычно называют народные блазоны ироническими, это верно
в исконном греческом смысле слова, но неверно,  если  придавать  ему  новый,
более субъективный и отрицательный смысл. Народные блазоны двулики225.
   В романе Рабле представлены все  типы  блазонов  эпохи.  В  "Пантагрюэле"
имеется стихотворный, в духе  школы  Маро,  блазон  лиценциатов  Орлеанского
университета. По всему роману рассеяны  народные  блазоны  (т.е.  этнические
эпитеты), некоторые из которых мы привели выше. Прославление шута Трибуле  и
блазонирующие пародийные литании брата  Жана  и  Панурга  являются  наиболее
глубоким раскрытием самой сущности блазона,  его  двуликости,  его  cплошной
амбивалентности, его противоречивой  полноты.  Наконец,  блазонирующие  тона
проникают весь роман Рабле с начала и до конца: он весь полон  двусмысленной
хвалой и двусмысленной бранью.
   Известная двуликость присуща и чистым бранным рядам, без видимой  примеси
хвалы. Вот пример такого бранного ряда из XXV главы "Гаргантюа":
   "Просьбу пастухов пекари не соизволили удовлетворить, - более  того,  они
начали  изрыгать  на  них  самую  зазорную  брань:  обозвали  их   беззубыми
поганцами,  рыжими,  красными  -  людьми   опасными,   „рниками,   за..рями,
прощелыгами,  пролазами,  лежебоками,  сластенами,   пентюхами,   бахвалами,
негодяями, дубинами, выжигами, побирушками,  задирами,  франтами  -  коровьи
ножки,  шутами  гороховыми,  байбаками,  ублюдками,  балбесами,   оболдуями,
обормотами, пересмешниками,  спесивцами,  голодранцами,  с..ными  пастухами,
г....ными сторожами, присовокупив к этому и другие оскорбительные названия и
прибавив, что они, мол, хороши с отрубями да  с  мякиной,  а  такие  вкусные
лепешки не про них писаны".
   Перед нами бытовой ряд  брани.  Поражает  длина  этого  ряда  ругательств
(здесь двадцать восемь бранных слов). Дело в том, что это  брань  не  одного
человека, а целой большой толпы пекарей, но расположена  эта  брань  в  один
сукцессивный ряд  (в  действительности  же  ругательства  эти  произносились
разными пекарями одновременно). Самый ряд как целое не амбивалентен,  -  это
чистая брань. Но  внутри  ряда  большинство  ругательств  амбивалентно:  они
связаны с звериными чертами, телесными недостатками,  глупостью,  пьянством,
обжорством,   испражнениями,   -   все   это    черты,    характерные    для
народно-праздничной системы образов. Такое  ругательство,  как  "chienlicts"
(т.е. chie-en-lit), прямо встречается как название одной из масок карнавала.
Таким образом, и в этом ряду брани  раскрывается  образ  неотграниченного  и
смешанного человеческого тела и телесной  жизни  (еда,  испражнения)  в  его
гротескной амбивалентности. Даже в этом бытовом  бранном  ряду  раскрывается
особый двуликий аспект мира, особая  специфическая  характеристика  людей  и
вещей, которой нет в официальной системе литературной образной речи.
   Коснемся  еще  одного  явления  брани-хвалы  в  романе  Рабле,  именно  -
знаменитой надписи на дверях Телема, в которой одни изгоняются  из  обители,
другие приглашаются в нее. Вся эта стихотворная надпись по своему  характеру
может  быть  отнесена  к  жанру  "Cri",  то  есть  тех  "криков",   которыми
открывались мистерии и соти и в которых призывались представители  различных
сословий, цехов или дураки (в соти). Это громкий  площадной  призывный  крик
официального  или  пародийно-официального  стиля226.  Разновидностью   таких
"cris" и является, в сущности, надпись на дверях Телема (но, конечно, не  по
своему строфическому построению и рифмовке).
   Распадается надпись на две части: на изгоняющую и на призывающую.  Первая
носит чисто бранный, вторая - хвалебный характер.  Бранный  характер  первой
части строго выдержан. В первой строфе, например, изгоняются лицемеры. Рабле
дает здесь пятнадцать бранных  кличек  для  лицемеров  (hypocrites,  bygotz,
vieux matagotz, marmiteux и др.); и почти все остальные  слова  этой  строфы
носят бранный оттенок (abus  meschant,  meschancete,  faulsete,  troublez  и
др.). В призывающих строфах  (начиная  с  пятой),  напротив,  и  все  слова,
подбираются с  прославляющим,  ласковым,  положительным  оттенком  (gentilz,
joyeux, plaisans, mignons, serains, subtilz и  др.).  Таким  образом,  здесь
противостоят друг другу выдержанный бранный и  выдержанный  хвалебный  ряды.
Надпись в ее целом  амбивалентна.  Однако  внутри  ее  нет  амбивалентности:
каждое  слово  здесь  либо  чистая  односмысленная  хвала,  либо  чистая  же
односмысленная брань. Здесь перед нами  амбивалентность,  ставшая  несколько
риторической и внешней.
   Такая риторизация хвалы-брани имеет место у Рабле там, где он отходит  от
народно-праздничных и площадных форм и приближается к официальной речи  и  к
официальному стилю. Таким до известной степени  был  и  эпизод  с  Телемским
аббатством.  Правда,  здесь  есть  элемент  обратности,  игры  отрицанием  и
некоторые другие народно-праздничные моменты, но по своему существу Телем  -
гуманистическая  утопия,   отражающая   влияние   книжных   (преимущественно
итальянских) источников.
   Аналогичные явления мы наблюдаем и там, где  Рабле  выступает  прямо  как
почти официальный "королевский публицист".
   В "Третьей книге" (гл. XLVIII) есть беседа между Гаргантюа и Пантагрюэлем
на  актуальную  тогда  тему  о  недопустимости  освящения  церковью   брака,
заключенного против воли родителей. Здесь  мы  находим  такой  яркий  пример
риторизации бранных и хвалебных рядов:
   "Благодаря тем же законам, о  которых  я  веду  речь,  всякий  распутник,
злодей, негодяй,  висельник,  прокаженный,  вонючий,  зловонный,  разбойник,
мошенник, подлец может умыкнуть из отчего дома, из рук матери,  против  воли
всей  родни  любую  девушку,  самую  знатную,  красивую,  богатую,  честную,
скромную, какую только можно себе представить, если этот распутник стакнулся
с каким-либо из мистов и обеспечил ему участие в барышах".
   Бранный  и  хвалебный  ряды  здесь  лишены  всякой  амбивалентности,  они
разъединены и противопоставлены друг другу  как  замкнутые  и  несливающиеся
явления; их адресаты  строго  разделены.  Это  -  чисто  риторическая  речь,
проводящая резкие и статические границы между  явлениями  и  ценностями.  От
площадной  стихии  здесь  осталась  только  несколько  преувеличенная  длина
бранного ряда.
   ***
   Разобранное нами явление слияния хвалы и брани имеет важное теоретическое
и историко-литературное  значение.  Хвалебный  и  бранный  моменты  присущи,
конечно, всякому слову в живой речи. Нейтральных,  равнодушных  слов  вообще
нет, - могут быть только искусственно нейтрализованные слова. Для древнейших
же явлений речи характерно, по-видимому, именно слияние хвалы  и  брани,  то
есть двутонность слова. В последующем развитии эта двутонность сохраняется и
по-новому  осмысливается  в  неофициально  фамильярных  и   народно-смеховых
сферах, где мы и наблюдаем это явление. Двутонное слово позволяло смеющемуся
народу, который был менее всего заинтересован в  стабилизации  существующего
строя  и  господствующей  картины  мира  (официальной  правды),   схватывать
становящееся целое  мира,  веселую  относительность  всех  его  ограниченных
класcовых правд и истин, постоянную неготовность мира, постоянное смешение в
нем лжи и правды, зла и добра,  тьмы  и  света,  злобы  и  ласки,  смерти  и
жизни227. Народное двутонное слово никогда не отрывается ни от целого, ни от
становления; поэтому отрицательный и положительный моменты не получают в нем
раздельного,  частного  и  статического  выражения;  оно,  двутонное  слово,
никогда не пытается остановить бегущего и вращающегося колеса, чтобы найти и
разграничить в нем верх и низ, перед  и  зад,  напротив,  оно  фиксирует  их
непрерывное перемещение и слияние. При этом в народном слове  акцент  всегда
падает  на  положительный  момент  (но,  повторяем,  без   отрыва   его   от
отрицательного).
   В официальных мировоззрениях  господствующих  классов  такая  двутонность
слова, в общем, невозможна: между всеми явлениями здесь проводятся твердые и
устойчивые  границы  (все  явления  при  этом  отрываются  от  противоречиво
становящегося целого мира). В официальных сферах искусства и идеологии почти
всегда господствовала однотонность мысли и стиля.
   В эпоху Возрождения происходила напряженная борьба  двутонного  народного
слова со стабилизующими  тенденциями  официального  однотонного  стиля.  Для
более глубокого понимания сложных  и  многообразных  явлений  стиля  великой
эпохи изучение этой борьбы (как и  связанной  с  нею  борьбы  гротескного  и
классического  канонов)  представляет  исключительный  интерес  и  важность.
Борьба эта продолжалась, конечно, и в последующие эпохи, но  продолжалась  в
новых, более сложных и подчас скрытых формах. Но эта  тема  уже  выходит  за
пределы нашей работы.
   Древнее двутонное слово есть отражение в  стилистическом  плане  древнего
двутелого образа. В процессе разложения  этого  последнего  мы  наблюдаем  в
истории литературы и  зрелищных  форм  интересное  явление  парных  образов,
воплощающих в себе верх и низ, зад и  перед,  жизнь  и  смерть  в  форме  их
полураздельного существования. Классический образец таких парных  образов  -
Дон-Кихот и Санчо; аналогичные образы и сейчас обычны в цирке, в балагане  и
других формах комики. Интересное явление - диалог таких  парных  персонажей.
Такой диалог - двутонное слово  в  стадии  своего  неполного  распадения.  В
сущности, это диалог лица с задом,  верха  с  низом,  рождения  со  смертью.
Аналогичное явление - античные и средневековые споры зимы с весной, старости
с юностью, поста с изобилием, старого времени  с  новым  временем,  отцов  с
детьми. Такие споры - органическая часть системы  народно-праздничных  форм,
связанных со сменой и обновлением  (упоминает  о  таком  споре  и  Гете  при
описании  римского  карнавала).  Споры  эти  (агоны)  известны  в   античной
литературе: до нас дошел, например, интересный фрагмент tricor...a, то  есть
спора трех хоров - старцев, мужей и мальчиков, в  котором  каждый  из  хоров
доказывал  ценность  своего   возраста228.   Такие   агоны   были   особенно
распространены в Спарте и в нижней Италии (и в  современной  Сицилии  они  -
необходимый момент народного праздника).  Таковы  и  аристофановские  агоны,
носящие, конечно, литературно-осложненный характер. Аналогичные споры как на
латинском (напр., Conflictus veris  et  hiemis),  так  и  в  особенности  на
народных языках были распространены в средние века во всех странах.