я совершенно неразвитым и применяется им только в  целях  ограничения
смехового элемента у Рабле. Февр считает, что в романе Рабле гораздо  больше
прямых серьезных утверждений, чем принято думать, что  часто  слышат  иронию
там, где ее на самом деле нет.
   Мы считаем эти утверждения Февра в корне неверными. В мире Рабле возможна
только относительная серьезность. Даже те места, которые в другом  контексте
или взятые отдельно, были бы вполне серьезными (Телем,  письмо  Гаргантюа  к
Пантагрюэлю, глава о смерти героев и др.), в контексте романа Рабле получают
смеховой обертон, на них ложатся рефлексы от  окружающих  смеховых  образов.
Смеховой  аспект  универсален  и   распространяется   на   все.   Но   этого
универсализма и миросозерцательности смеха, особой правды смеха Февр как раз
и  не  видит.  Правда  для  него  может  только  вещать.  Не  видит   он   и
амбивалентности смеха.
   Но и в более широком историческом плане утверждение Февра неверно.  Смеха
и иронии (как одной  из  форм  редуцированного  смеха)  в  мировой  культуре
прошлого неизмеримо больше,  чем  наше  ухо  способно  услышать  и  уловить.
Литература (включая и риторику) некоторых  эпох  (эллинизма,  средневековья)
буквально наводнена различными формами редуцированного смеха,  некоторые  из
них мы уже перестали  улавливать.  Особенно  часто  мы  утрачиваем  ощущение
пародийности. Несомненно, что многое в мировой литературе прошлых времен нам
предстоит еще прочесть заново, услышать в  другом  регистре.  Но  для  этого
прежде всего необходимо понять особую природу народного смеха прошлых времен
- его миросозерцательность, универсализм, амбивалентность, связь с  временем
и т.п. - то есть все то, что почти полностью утрачено смехом нового времени.
   Игнорирование  Февром  народной  смеховой   культуры   приводит   его   к
искаженному  пониманию  эпохи  Возрождения  и  французского  XVI  века.   Ту
исключительную  внутреннюю  свободу  и  тот  почти   предельный   адогматизм
художественного мышления, какие были характерны  для  этой  эпохи,  Февр  не
видит и не хочет видеть, потому что  не  находит  для  них  опоры.  Он  дает
одностороннюю и ложную картину культуры XVI века.
   Эпоха  Возрождения  вообще  и  французское  Возрождение   в   особенности
характеризуется в области литературы прежде всего тем, что народная смеховая
культура в своих лучших возможностях поднялась до высокой литературы эпохи и
оплодотворила ее. Не раскрыв этого, нельзя понять ни литературы, ни культуры
эпохи. Разумеется, недопустимо сводить только к этому моменту  все  богатое,
сложное и противоречивое содержание эпохи. Но именно этот момент - и  момент
исключительно важный - до сих  пор  остается  нераскрытым.  И  это  особенно
пагубно отражается на понимании Рабле.
   В заключение приходится согласиться с той  резкой  оценкой  книги  Февра,
которую  дал  П.Декс  в  своей  статье  "Наша  несостоятельность  в   оценке
творчества Рабле": "... книга  Февра  представляет  собой  самую  утонченную
попытку из всех, какие предпринимались за четыреста лет после смерти  Рабле,
оторвать от народа его творчество"85.
   ***
   Остановимся вкратце на состоянии раблезистики у нас.
   Дореволюционное  русское   литературоведение   Рабле   почти   вовсе   не
занималось. У нас не было раблезистов. Не вышло ни одной  книги  о  нем,  ни
одной монографии. Вся  русская  научная  литература  о  Рабле  до  революции
исчерпывается довольно большой по размерам статьей А.Н.Веселовского "Рабле и
его роман"86 и брошюркой Ю.Фохта (лишенной всякой научной ценности)87.
   Названная статья А.Н.Веселовского о Рабле для своего  времени  (1878  г.)
имела безусловное научное значение. Ведь она  появилась  задолго  до  начала
развития во Франции строго  научной  раблезистики  и  за  четверть  века  до
основания "Общества для изучения Рабле". В статье содержится много ценных  и
новых для того времени наблюдений как  над  эпохой,  так  и  над  отдельными
сторонами романа Рабле; некоторые из них прочно вошли в раблезистику.  Но  с
точки зрения  нашей  концепции  в  понимании  А.Н.Веселовским  романа  Рабле
имеются существенные неправильности.
   В своем объяснении основного  характера  романа  Рабле,  его  генезиса  и
эволюции Веселовский на первый план выдвигает  узкие  конъюнктурные  моменты
политики  королевского  двора   и   различных   группировок   представителей
господствующих классов (феодального дворянства и верхов служилого сословия и
буржуазии); роль народа и его особая позиция вовсе не учтены. Так,  оптимизм
Рабле его первого периода  (до  октября  1534  г.)  объясняется  Веселовским
наивной верой в победу гуманизма в условиях поддержки двором и дружбы  Рабле
с деятелями религиозной Реформы, а изменения в мировоззрении и в тоне  Рабле
в последующих книгах романа объясняются поражением  гуманизма  в  результате
изменения политики королевского  двора  и  одновременным  разрывом  Рабле  с
деятелями Реформы. Но такие переживания, как наивная вера  и  разочарование,
глубоко чужды могучей стихии раблезианского  смеха,  а  такие  события,  как
перемены в политике двора и различных групп внутри  господствующих  классов,
для этого смеха, проникнутого  тысячелетнею  мудростью  смен  и  обновлений,
имели  не  больше  значения,  чем  буря  в  стакане  воды  или  увенчания  и
развенчания шутов во время  римских  сатурналий  и  европейских  карнавалов.
Оптимизм Рабле -  народный  оптимизм,  и  всякие  надежды  и  разочарования,
связанные с ограниченными возможностями  эпохи,  -  только  обертоны  в  его
романе; у Веселовского же они превращаются в основные  тона.  Он  не  слышит
народной основы его публицистики.
   Веселовский не улавливает и особого характера,  и  революционной  природы
народного смеха, звучащего в творчестве Рабле. Он, в сущности,  почти  вовсе
игнорирует смеющееся средневековье  и  недооценивает  тысячелетних  традиций
народной  смеховой  культуры.  Смех  Рабле  Веселовский   воспринимает   как
выражение  примитивной,  элементарной,   почти   животной   жизнерадостности
"выпущенного на волю деревенского мальчишки"88.
   Веселовский,  как  и  западные  раблезисты,  знает,  в  сущности,  только
официального Рабле.  Он  анализирует  в  его  романе  лишь  те  периферийные
моменты,  которые  отражают  такие  течения,  как   гуманистический   кружок
Маргариты  Ангулемской,  движение  ранних  реформаторов  и  т.п.  Между  тем
творчество Рабле в своей  основе  выражает  наиболее  радикальные  интересы,
чаяния и мысли народа, который не солидаризовался до конца  ни  с  одним  из
относительно прогрессивных движений дворянского и буржуазного Ренессанса.
   В согласии с западной раблезистикой XIX века Веселовский на  первый  план
выдвигает телемский эпизод, делая его своего  рода  ключом  к  мировоззрению
Рабле и ко всему его роману. Между тем Телем  вовсе  не  характерен  ни  для
мировоззрения, ни для системы образов, ни  для  стиля  Рабле.  Хотя  в  этом
эпизоде и есть народно-утопический момент, но  в  основном  Телем  связан  с
дворянскими   течениями   Ренессанса;   это   не   народно-праздничная,    а
придворно-праздничная  гуманистическая  утопия,  от  которой   веет   больше
придворным кружком принцессы Маргариты, чем народной карнавальной  площадью.
Телем в этом отношении выпадает из системы раблезианской образности и стиля.
   Концепция А.Н.Веселовского во многом определила трактовку Рабле  в  наших
университетских курсах и в обзорах  литературы  Ренессанса  почти  до  наших
дней.
   Советское литературоведение до  Великой  Отечественной  войны  не  внесло
существенных  изменений  в  это  положение.  Рабле,  одного  из   величайших
реалистов  мировой  литературы,  долгое  время  почти  вовсе   игнорировали.
Небольшая, осведомительного характера  статья  А.А.Смирнова  в  Литературной
энциклопедии, такого же  характера  статья  Б.А.Кржевского,  приложенная  ко
второму изданию неполного перевода романа Рабле, наконец  посвященная  Рабле
глава  в  "Истории  французской  литературы"  (изд.  АН  СССР),   написанная
А.К.Дживелеговым и также не ставящая себе  исследовательских  целей,  и  две
небольших   оригинальных    статьи:    В.Ф.Шишмарева    "Повесть    славного
Гаргантюаса"89 и И.Е.Верцмана "Рабле и гуманизм"90 - вот почти  и  все,  что
было опубликовано о нашем авторе. Не было ни одной монографической работы  о
нем; не сделано ни одной развернутой попытки пересмотреть наследие  Рабле  в
свете положений и задач советского литературоведения, в особенности в  связи
с вопросами теории и истории реализма и народного творчества.
   После Великой Отечественной  войны  положение  изменилось.  В  1948  году
выходит первая советская монография о Рабле  -  книга  Е.М.Евниной  "Франсуа
Рабле" (Гослитиздат, М.  1948).  Эта  книга  имеет  бесспорные  достоинства.
Свойственное западным раблезистам пренебрежение комическим началом в  романе
Рабле у Е.М.Евниной совершенно  отсутствует.  Рабле  для  нее  прежде  всего
комический писатель. Правда, Е.М.Евнина определяет Рабле  как  сатирика,  но
сатирический смех она понимает очень широко  и  в  отличие  от  Шнееганса  и
других включает в него существенные положительные моменты - радость, веселье
и ликование.  Раблезианский  смех,  по  концепции  Е.М.Евниной,  многолик  и
амбивалентен (хотя  последнего  термина  Евнина  и  не  употребляет).  Такое
понимание раблезианского  смеха  позволяет  Е.М.Евниной  дать  интересный  и
обстоятельный  анализ  своеобразных  приемов  комического  у  Рабле.   Книга
Е.М.Евниной - ценный вклад в молодую советскую раблезистику.
   За послевоенный период о нашем  авторе  появился  ряд  популярных  работ:
юбилейная статья И.И.Анисимова  "Франсуа  Рабле"  ("Знамя",  1953,  кн.  5),
статья Е.М.Гордеева "Великий гуманист Рабле" (в сб. "Средние века", изд.  АН
СССР,  М.  1955),  вступительная  статья  С.Д.Артамонова  к   "Гаргантюа   и
Пантагрюэлю" Рабле (перевод Н.М.Любимова, Гослитиздат, 1961)  и  его  книжка
"Франсуа Рабле" (изд. "Художественная литература", 1964). В 1960 году  вышла
интересная и оригинальная по концепции брошюра  С.Т.Ваймана  "Художественный
метод Рабле".
   Но самым  значительным  событием  в  нашей  раблезистике  было  появление
большого очерка  Л.Е.Пинского  "Смех  Рабле"  в  его  книге  "Реализм  эпохи
Возрождения" (Гослитиздат, М. 1961, с. 87 - 223)91.
   В отличие от большинства раблезистов, Л.Е.Пинский считает  смех  основным
организующим началом романа Рабле, не внешней, а  внутренней  формой  самого
раблезианского  видения  и  понимания  мира.  Он  не  отделяет  смех  ни  от
миросозерцания Рабле, ни от идейного содержания его романа. Под  этим  углом
зрения Л.Е.Пинский дает критический очерк понимания и оценок Рабле в  веках.
И вот его выводы: "Из этого беглого очерка эволюции  оценок  Рабле  в  веках
нетрудно заметить, что плодотворным всякий раз оказывалось лишь то понимание
его произведения, когда не умалялось значение его  смеха,  когда  комическое
начало не отделялось от освободительных и прогрессивных идей, от  содержания
"Гаргантюа и Пантагрюэля". Лишь в этом случае открывался новый,  важный  для
жизни аспект его создания. Во все века Рабле оставался для живого восприятия
аудитории прежде всего  гением  комического"  (с.  118).  С  этими  выводами
Л.Е.Пинского нельзя не согласиться.
   Совершенно последовательно Л.Е.Пинский отрицает и  сатирический  характер
раблезианского смеха. Рабле не сатирик в  обычном  смысле  слова.  Его  смех
вовсе   не   направлен   на   отдельные    чисто    отрицательные    явления
действительности. Только некоторые  второстепенные  персонажи  и  эпизоды  в
последних книгах романа носят  сатирический  характер.  По  отношению  же  к
ведущим образам романа смех  Рабле  глубоко  положителен.  Вот  формулировка
Л.Е.Пинского: "Это в целом не сатира в точном смысле  слова,  не  возмущение
против порока или негодование против зла в социальной  и  культурной  жизни.
Пантагрюэльская компания,  прежде  всего  брат  Жан  или  Панург,  никак  не
сатиричны, а они -  основные  носители  комического.  Комизм  непринужденных
проявлений  чувственной  природы  -  чревоугодие  брата  Жана,  похотливость
Панурга, непристойность юного Гаргантюа - не  призван  вызывать  негодование
читателя. Язык и весь облик самого рассказчика Алькофрибаса Назье, одного из
членов  кружка  пантагрюэльцев,  явно  исключают  какой  бы   то   ни   было
сатирический тон по отношению к Панургу. Это скорее близкий друг, второе "я"
рассказчика, как и его главного героя.  Панург  должен  забавлять,  смешить,
удивлять и  даже  по-своему  учить  раблезианскую  аудиторию,  но  никак  не
возмущать ее" (с. 188).
   Л.Е.Пинский убедительно раскрывает познавательный характер раблезианского
смеха и его связь с истиной. Смех очищает сознание от ложной серьезности, от
догматизма, от всяких замутняющих  его  аффектов.  Приведем  соответствующее
высказывание самого Л.Е.Пинского. Комментируя вступительное стихотворение  к
"Пантагрюэлю", он говорит: "Смех  в  "Пантагрюэле"  -  тема  и  аргументация
одновременно. Читателю нужно вернуть ту способность,  которую  горе  у  него
отняло, способность смеяться. Он должен вернуться  к  нормальному  состоянию
человеческой натуры, для того чтобы истина ему открылась. Сто лет спустя для
Спинозы путь к истине лежит через освобождение от аффектов печали и радости.
Его девиз - не  плакать,  не  смеяться,  а  познать.  Для  Рабле,  мыслителя
Ренессанса, смех и  есть  освобождение  от  аффектов,  затемняющих  познание
жизни. Смех свидетельствует о ясном духовном зрении - и дарует его.  Чувство
комического и  разум  -  два  атрибута  человеческой  натуры.  Сама  истина,
улыбаясь, открывается человеку, когда он пребывает в  нетревожно  радостном,
комическом состоянии" (с. 174).
   Очень важным в концепции Л.Е.Пинского  представляется  нам  признание  им
амбивалентности раблезианского смеха. В одном месте своего очерка  (с.  181)
он говорит об этом так: "Одна из  самых  удивительных  черт  смеха  Рабле  -
многозначность тона, сложное отношение к  объекту  комического.  Откровенная
насмешка  и  апология,  развенчание  и   восхищение,   ирония   и   дифирамб
сочетаются". И  в  другом  месте  (с.  183):  "Смех  Рабле,  одновременно  и
отрицающий и утверждающий, но, точнее всего, как и сама компания  "жаждущих"
пантагрюэльцев,  "ищущий"  и  "надеющийся".  Безграничный  энтузиазм   перед
знанием и осторожная ирония здесь переходят друг в друга.  Самый  тон  этого
смеха показывает, что два противоречащих начала одновременно совместимы даже
по форме".
   В своем очерке Л.Е.Пинский раскрывает и основные источники смеха у Рабле.
Его интересуют не  внешние  формальные  приемы  комического,  а  именно  его
источники  в  самом  бытии,  так  сказать,  комика  самого  бытия.  Основным
источником смеха он считает "движение самой  жизни",  то  есть  становление,
смену, веселую относительность бытия. Вот как он говорит об этом: "В  основе
эффекта забавного у Рабле лежит чувство всеобщей относительности -  великого
и малого, высокого и  ничтожного,  сказочного  и  реального,  физического  и
духовного - чувство возникновения, роста разрастания, упадка,  исчезновения,
смены форм вечно живой  Природы".  Другим  источником  смешного,  неразрывно
связанным  с  первым,  Л.Е.Пинский  считает  несокрушимую   жизнерадостность
человеческой природы. Приведем его  формулировку:  "В  прологе  к  четвертой
книге   пантагрюэлизм   определяется   как    "глубокая    и    несокрушимая
жизнерадостность, перед которой все преходящее бессильно". Источник смешного
в произведении Рабле - не только бессилие преходящего, неспособное задержать
движение жизни (ибо  неотвратимо  "все  движется  к  своему  концу",  гласит
надпись на храме Божественной Бутылки), не только ход времени и историческое
движение  общества,  закон  "смены"  царств  и  империй.  Не  менее   важным
источником комического является "глубокая и  несокрушимая  жизнерадостность"
человеческой натуры, способной возвыситься над временным, понять его  именно
как временное и преходящее" (с.  147).  Таковы,  по  Л.Е.Пинскому,  основные
источники комического  у  Рабле.  Из  приведенных  формулировок  видно,  что
Л.Е.Пинский глубоко понимает исконную связь смеха  с  временем  и  временной
сменой. Он подчеркивает эту связь и в других местах своей работы.
   Мы  рассмотрели   здесь   только   самые   основные   моменты   концепции
раблезианского смеха, подробно и обоснованно развитой в очерке Л.Е.Пинского.
На основе  своей  концепции  Л.Е.Пинский  дает  глубокие  и  тонкие  анализы
важнейших  эпизодов  романа  Рабле  и  его  ведущих  персонажей  (Гаргантюа,
Пантагрюэля, брата Жана и  Панурга).  Особенно  интересен  и  глубок  анализ
образа Панурга. Л.Е.Пинский правильно оценил огромное значение этого  образа
(как  и  образа  шекспировского  Фальстафа)  для   понимания   ренессансного
мировоззрения.
   Л.Е.Пинский не рассматривает истории смеха и народной смеховой  культуры,
не касается, в частности, и средневековых источников  Рабле.  Его  метод  (в
данном очерке) в основном синхронический. Однако он  отмечает  (на  с.  205)
карнавальный характер раблезианского смеха.
   Таково состояние советской раблезистики. Из нашего краткого очерка видно,
что в отличие от современной западной  раблезистики  наши  исследователи  не
отрывают художественное мировоззрение Рабле от  его  смеха  и  прежде  всего
стремятся правильно понять своеобразие этого смеха.
   В заключение хочется сказать  несколько  слов  о  переводе  Н.М.Любимова.
Выход в свет этого перевода - событие большой важности. Можно  сказать,  что
русский читатель впервые прочитал Рабле,  впервые  услышал  его  смех.  Хотя
переводить Рабле у нас начали еще в XVIII веке, но переводили,  в  сущности,
только отрывки, своеобразие же и богатство раблезианского языка и  стиля  не
удавалось  передать  даже  отдаленно.  Задача  эта  исключительно   трудная.
Создалось даже мнение о непереводимости Рабле на иностранные  языки  (у  нас
этого мнения  придерживался  А.Н.Веселовский).  Поэтому  из  всех  классиков
мировой  литературы  один  Рабле  не  вошел  в  русскую  культуру,  не   был
органически освоен ею (как были освоены Шекспир, Сервантес  и  др.).  И  это
очень существенный пробел, потому что через Рабле раскрывался  огромный  мир
народной смеховой культуры. И вот благодаря изумительному,  почти  предельно
адекватному переводу Н.М.Любимова Рабле заговорил  по-русски,  заговорил  со
всею своею неповторимой раблезианской фамильярностью и непринужденностью, со
всею неисчерпаемостью и глубиной своей смеховой образности.  Значение  этого
события вряд ли можно переоценить.
   Глава вторая. ПЛОЩАДНОЕ СЛОВО В РОМАНЕ РАБЛЕ
   Я понять тебя хочу,
   Темный твой язык учу92.
   Мы остановимся прежде всего на тех именно моментах романа Рабле, которые,
начиная с XVII  века,  служили  камнем  преткновения  для  его  ценителей  и
читателей,  которые  Лабрюйер  называл  "утехой  для  сволочи"  и   "грязной
испорченностью", а Вольтер -  "нахальством"  и  "нечистотами".  Назовем  эти
моменты - пока условно и метафорически - площадными моментами романа  Рабле.
Именно от них тщательно очищали роман Рабле в XVIII веке аббат Марси и аббат
Перо, а в XIX веке хотела очистить Жорж Санд. Эти моменты и до сих  пор  еще
препятствуют публичному эстрадному исполнению Рабле (а  нет  писателя  более
благодарного для громкого исполнения, чем он).
   До наших дней еще площадные моменты в романе Рабле  затрудняют  читателей
его, притом не  только  читателей  рядовых.  Трудно  вплести  эти  площадные
моменты,  вплести  органически  и   до   конца,   в   художественную   ткань
произведения. То суженное, ограниченное и  специфическое  значение,  которое
эти моменты получили в новое время,  искажает  их  правильное  восприятие  у
Рабле,  где  значение  их  было  универсальным  и  очень  далеким  от  новой
порнографии.  По