знать эти осмеиваемые социальные явления.
   Различие между этими тремя типами смеха и смешного Шнееганс обосновывает,
исходя из положений формально-психологической эстетики. Смешное основано  на
контрасте между чувством удовольствия и неудовольствия.  На  этом  контрасте
основаны все типы смешного, различия же между отдельными типами определяются
разными  источниками  чувств  удовольствия  и   неудовольствия   и   разными
комбинациями этих чувств.
   В первом случае (шутовство) чувство неудовольствия вызывается неожиданным
и необычным характером исцеления заики; чувство же удовольствия  порождается
удачным характером проделки Арлекина.
   Во втором  случае  (бурлеск)  удовольствие  порождается  самим  унижением
высокого. Все высокое неизбежно утомляет. Устаешь смотреть вверх, и  хочется
опустить глаза книзу. Чем сильнее и длительнее было господство высокого, тем
сильнее и удовольствие от его развенчания и снижения. Отсюда громадный успех
пародий и травестий, когда они своевременны, то есть  когда  высокое  успело
уже  утомить  читателей.  Так,  травестии  Скаррона,   направленные   против
деспотизма Малерба и классицизма, были своевременными.
   В   третьем   случае   (гротеск)   чувство   неудовольствия   порождается
невозможностью и невероятностью образа: невозможно себе  представить,  чтобы
женщина могла забеременеть  от  тени  монастырской  колокольни  и  т.п.  Эта
невозможность, непредставимость создает сильное чувство  неудовольствия.  Но
это чувство  побеждается  двояким  удовольствием:  во-первых,  мы  узнаем  в
преувеличенном образе реальное разложение и безнравственность в  монастырях,
то   есть   находим   для   преувеличенного   образа   какое-то   место    в
действительности; во-вторых, мы чувствуем моральное удовлетворение, ибо этой
безнравственности и  разложению  нанесен  удар  путем  резкой  карикатуры  и
осмеяния.
   В первом случае (шутовство) никто не осмеивался - ни заика,  ни  Арлекин.
Во втором случае объектом  осмеяния  служит  возвышенный  стиль  "Энеиды"  и
вообще классицизма; но здесь нет  морального  основания  для  осмеяния:  это
простая  фривольная  шутка.  В  третьем  же  случае  (гротеск)   осмеивается
определенное   отрицательное    явление,    то    есть    нечто    недолжное
("Nichtseinsollendes").  Именно  в  этом   усматривает   Шнееганс   основную
особенность гротеска: он карикатурно преувеличивает  отрицательное  явление,
то есть нечто недолжное. Именно это и отличает гротеск  от  шутовства  и  от
бурлеска. И в шутовстве и в бурлеске также могут быть преувеличения, но  они
лишены  там  сатирической   направленности   на   недолжное.   Кроме   того,
преувеличение в гротеске носит крайний, фантастический характер, доведено до
чудовищности.
   В изобразительных искусствах гротеск,  по  Шнеегансу,  это  прежде  всего
карикатура, но карикатура, доведенная до фантастических  пределов.  Шнееганс
разбирает ряд карикатур  на  Наполеона  III,  построенных  на  преувеличении
большого носа у императора. Гротескными являются те из них, где размеры носа
доводятся до невозможного, где этот нос превращается в свиной пятачок или  в
клюв ворона.
   Преувеличение отрицательного  (недолжного)  до  пределов  невозможного  и
чудовищного - такова, по Шнеегансу, основная особенность  гротеска.  Поэтому
гротеск - всегда сатира. Где нет  сатирической  направленности,  там  нет  и
гротеска. Из этого определения гротеска Шнееганс выводит и  все  особенности
раблезианских образов и его словесного стиля: чрезмерность  и  избыточность,
стремление во  всем  перешагнуть  границу,  безмерно  длинные  перечисления,
нагромождения синонимов и т.п.
   Такова концепция Шнееганса. Она, как  мы  уже  сказали,  весьма  типична.
Понимание   гротескного   образа   как   чисто   сатирического,   то    есть
отрицательного, весьма распространено. За Рабле, как  известно,  закрепилось
звание сатирика, хотя он сатирик не в большей  степени,  чем  Шекспир,  и  в
меньшей степени, чем Сервантес. Дело в том, что Шнееганс переносит на  Рабле
свое узкое, в духе нового времени, понимание сатиры, как отрицания отдельных
частных  явлений,  а  не  как  отрицания  всего  строя  жизни   (включая   и
господствующую  правду),  отрицания,  неразрывно  слитого   с   утверждением
рождающегося нового.
   Концепция  Шнееганса  в  корне  неправильна.  Она  основана   на   полном
игнорировании ряда очень существенных сторон гротеска и прежде всего  -  его
амбивалентности. Кроме  того,  Шнееганс  совершенно  игнорирует  фольклорные
источники гротеска.
   Сам  Шнееганс  принужден  признать,  что   не   во   всех   раблезианских
преувеличениях  можно,  даже  при  большой  натяжке,  вскрыть   сатирическую
направленность. Он объясняет это природой преувеличения, всегда стремящегося
перейти  за  всякие  границы:  автор  гротеска  в  своем   увлечении,   даже
"опьянении"  гиперболизацией   забывает   иногда   о   действительной   цели
преувеличения, теряет из виду сатиру.
   Как пример такого преувеличения с забвением  первоначальной  сатирической
цели его  Шнееганс  приводит  изображение  фантастического  роста  отдельных
членов тела в первой книге ""Пантагрюэля".
   Момент преувеличения (гиперболизации)  действительно  является  одним  из
существенных  признаков  гротеска  (в  частности,  и  раблезианской  системы
образов); но это все же не самый существенный признак. Тем более недопустимо
сводить  к  нему  всю  сущность  гротескного  образа.  Но  и   самый   пафос
преувеличения, движущее начало его Шнееганс истолковывает неправильно.
   Можно спросить: откуда же этот  пафос,  это  "опьянение"  преувеличением,
если преувеличивается нечто отрицательное, недолжное? На этот  вопрос  книга
Шнееганса не дает нам  никакого  ответа.  И  самый  характер  преувеличения,
переходящего весьма часто в  резкие  качественные  изменения,  им  вовсе  не
раскрыт.
   Если  природа  гротескной  сатиры  заключается  в  преувеличении  чего-то
отрицательного и недолжного, то совершенно неоткуда взяться тому  радостному
избытку в преувеличениях, о котором говорит сам Шнееганс.  Неоткуда  взяться
качественному богатству и  разнообразию  образа,  его  разнородным  и  часто
неожиданным связям с самыми, казалось бы, далекими и чужеродными  явлениями.
Чисто сатирическое преувеличение отрицательного могло  бы  в  лучшем  случае
объяснить  только  чисто  количественный   момент   преувеличения,   но   не
качественное разнообразие и богатство образа и его связей. Гротескный мир, в
котором преувеличивалось бы только недолжное, был бы велик количественно, но
он стал бы при этом качественно крайне беден, скуден, лишен красок  и  вовсе
не весел (таков отчасти унылый мир Свифта). Что общего было бы у такого мира
с веселым и  богатейшим  миром  Рабле?  Голой  сатирической  направленностью
нельзя   даже   объяснить   положительный   пафос   чисто    количественного
преувеличения, нечего и говорить о пафосе качественного богатства.
   Шнееганс, опираясь на идеалистическую эстетику второй  половины  прошлого
века и на узкие художественно-идеологические нормы своего  времени,  не  мог
найти правильного пути к гротеску, он не мог понять возможности  объединения
в одном образе и положительного и отрицательного полюса. Тем более не мог он
понять, что предмет может переходить не только  свои  количественные,  но  и
качественные  границы,  что  он  может  перерастать   себя   самого,   может
смешиваться с другими предметами. Чреватые и двутелые гротескные образы были
непонятны Шнеегансу, он не замечает,  что  в  гротескном  становящемся  мире
границы  между  вещами  и  явлениями  проводятся  совершенно  иначе,  чем  в
статическом мире современного Шнеегансу искусства и литературы.
   Вернемся к исходному пункту анализа Шнееганса: к приведенным им  примерам
шутовства, бурлеска и гротеска. Своим  анализом  он  пытался  вскрыть  чисто
формальный  психологический  механизм  их  восприятия,  вместо  того   чтобы
сосредоточиться на объективном содержании самих образов. Но  если  мы  будем
исходить из этого объективного содержания, а не из формально-психологических
моментов,  то  обнаружится  существенное  сходство  и  родство   всех   трех
приведенных  примеров,  установленные  же   Шнеегансом   различия   окажутся
надуманными и случайными.
   В самом деле, в  чем  же  объективное  содержание  первого  примера?  Сам
Шнееганс  описывает  его  так,  что  не  остается  никаких  сомнений:  заика
разыгрывает родовой акт. Он беременен словом и никак не  может  разродиться.
Сам Шнееганс говорит: "Кажется,  что  дело  доходит  до  родовых  схваток  и
спазм". Разинутый рот, выпученные глаза, пот, дрожь, удушье, раздутое лицо и
т.п. - все это типичные проявления  и  признаки  гротескной  жизни  тела;  в
данном случае они осмыслены разыгрываемым актом родов. Совершенно понятен  и
жест Арлекина:  он  помогает  родам,  и  поэтому  его  вмешательство  весьма
последовательно  направлено  на  живот;  и  слово   действительно   родится.
Подчеркнем, что здесь рождается именно слово.  Высокий  духовный  акт  здесь
снижается  и  развенчивается  путем  перевода  в  материально-телесный  план
родового акта (который разыгрывается  вполне  реалистически).  Но  благодаря
этому развенчанию слово обновляется и как бы сызнова родится (мы  все  время
движемся в  кругу  рождения  и  родового  акта).  Далее,  очевиден  здесь  и
существенный топографический  момент  перевернутой  телесной  иерархии:  низ
здесь занимает место верха;  слово  локализовано  в  устах  и  в  мыслях  (в
голове), здесь же оно перенесено в живот, откуда Арлекин и  выталкивает  его
ударом головы. И самый этот традиционный жест удара головой в живот  (или  в
зад)   существенно   топографичен:   здесь   та   же   логика    обратности,
соприкосновения верха  с  низом.  Далее,  есть  здесь  и  преувеличение:  те
телесные явления,  которые  сопровождают  затрудненность  в  артикуляционном
аппарате заики (напряженность в глазах, пот и т.п.), настолько преувеличены,
что переходят в явление родового акта; в результате все событие произнесения
слова перемещается из артикуляционного аппарата в живот. Объективный  анализ
вскрывает, таким образом, в этой маленькой сценке  основные  и  существенные
черты  гротеска.  Сценка  оказывается  очень  богатой  и  сплошь,  во   всех
мельчайших деталях, осмысленной. Она вместе с тем  и  универсалистична:  это
как бы маленькая сатирова драма слова, драма его материального рождения  или
драма  тела,  рождающего  слово.  Необычайная  реалистичность,  богатство  и
полнота   осмысливания   и   глубокая   универсалистичность   присущи   этой
великолепной сценке, как и всем образам подлинной народной комики.
   Объективный анализ образов Скарроновой травестии обнаружил бы наличие тех
же  моментов.  Но  образы  у  Скаррона  беднее,  упрощеннее;  в  них   много
случайного, литературно надуманного. Шнееганс видит  здесь  только  снижение
высокого,  успевшего  уже  утомить  читателя.  Объясняет  он  это   снижение
формально-психологическими соображениями: необходимо опустить  глаза  книзу,
чтобы отдохнуть от смотрения  вверх.  На  самом  же  деле  здесь  происходит
развенчание образов "Энеиды" путем перевода их в материально-телесную сферу:
в сферу еды, питья, половой жизни и примыкающих к ним  телесных  проявлений.
Сфера эта имеет положительное значение. Это - рождающий низ. Поэтому  образы
"Энеиды" не только развенчиваются, но и обновляются. Повторяем,  у  Скаррона
все это носит более абстрактный и поверхностно-литературный характер.
   Обратимся  к  третьему  примеру  Шнееганса  -  к  раблезианским  образам.
Разберем первый из них. Брат Жан утверждает, что даже тень  от  монастырской
колокольни плодоносна. Этот образ сразу  вводит  нас  в  гротескную  логику.
Здесь вовсе не простое гротескное преувеличение монастырского "разврата".  В
этом образе предмет выходит за свои  качественные  границы,  перестает  быть
самим собой.  Здесь  стираются  границы  между  телом  и  миром,  происходит
смешение тела с внешним миром и вещами. Нужно  подчеркнуть,  что  колокольня
(башня) - обычный гротескный образ фалла178. И весь контекст, подготовляющий
данный образ, создает атмосферу, оправдывающую это  гротескное  превращение.
Следует привести раблезианский текст в подлиннике:
   "C'est (dist le moyne) bien rentre de picques! Elle pourroit estre  aussi
layd que Proserpine, elle aura, par Dieu, la saccade puisqu'il  y  a  moynes
autour, car un bon ouvrier mect indifferentement toutes  pieces  en  oeuvre.
Que j'aye la verolle en cas  que  ne  les  trouviez,  engroissees  a  vostre
retour, car seulement l'ombre du clochier d'une abbaye est feconde" (кн.  I,
гл. XLV)179.
   Вся речь брата Жана наполнена  неофициальными  и  снижающими  элементами,
подготовляющими атмосферу для нашего гротескного  образа.  Прежде  всего  мы
видим выражение, заимствованное из области игры в карты ("rentre de picques"
в смысле - неудачный ход). Затем  -  образ  безобразной  Прозерпины,  царицы
преисподней; это,  конечно,  не  античная  реминисценция,  а  образ  "матери
чертей"  средневековых  дьяблерий;  образ  этот,  кроме  того,  был  окрашен
топографически, так как преисподняя у Рабле всегда связана с телесным низом.
Далее, есть здесь и божба ("pardieu") и клятва, связанная с  телесным  низом
("чтоб я получил сифилис"). Далее, здесь имеются две метафоры  для  полового
акта: одна заимствована из  области  верховой  езды  ("saccade");  другая  -
пословица ("хороший ремесленник умеет употребить в дело всякий материал"). В
обоих случаях происходит снижение и обновление в плане материально-телесного
низа  предметов  другого  порядка  (верховая  езда,  ремесло);   это   также
подготовляет наш гротескный образ.
   Все эти речевые элементы создают специфическую вольную атмосферу; большая
часть их прямо связана с  материально-телесным  низом;  они  отелеснивают  и
снижают вещи, смешивают тело с  миром  и  этим  подготовляют  заключительное
превращение колокольни в фалл.
   Есть ли этот гротескный образ чистая сатира на  монашеский  разврат,  как
это утверждает Шнееганс?
   Анализируемый нами отрывок составляет часть довольно большого  эпизода  с
паломниками, проглоченными Гаргантюа вместе с салатом, но затем благополучно
спасшимися. Эпизод этот действительно заострен против паломничества и против
веры в чудодейственную силу реликвий,  избавляющих  от  болезней  (в  данном
случае от чумы). Но эта определенная и частная  сатирическая  направленность
далеко не исчерпывает смысла  всего  эпизода  и  вовсе  не  определяет  всех
составляющих эпизод образов. В центре его  находится  типический  гротескный
образ проглатывания паломников, затем не менее типический  образ  затопления
их  мочой  и,  наконец,  травестия  псалмов,  якобы  предсказавших  все  эти
злоключения паломников. Травестия эта дает  снижающее  толкование  некоторым
образам псалмов.  Все  эти  мотивы  и  образы  имеют  широкое  универсальное
значение, и было бы нелепо думать, что все они мобилизованы только для того,
чтобы осмеять тунеядство паломников и их  грубую  веру  в  реликвии,  -  это
значило бы стрелять из пушек по воробьям. Борьба с паломничеством и с грубым
суеверием - это совершенно официальная  тенденция  эпизода.  В  своей  речи,
обращенной к паломникам, Грангузье открыто и прямо высказывает ее на высоком
официальном языке  мудрой  государственной  власти.  Здесь  Рабле  выступает
прямо, как официальный королевский  публицист,  выражающий  современную  ему
государственную  точку  зрения  на  злоупотребление  паломничеством.   Здесь
отрицается вовсе  не  вера,  но  лишь  грубое  суеверие  паломников180.  Это
официальная  мысль   эпизода,   высказанная   открыто.   Но   неофициальный,
народно-праздничный и площадной язык образов этого  эпизода  говорит  совсем
другое. Могучая материально-телесная  стихия  этих  образов  развенчивает  и
обновляет весь мир  средневекового  мировоззрения  и  строя,  с  его  верой,
святыми,  реликвиями,   монастырями,   ложной   аскезой,   страхом   смерти,
эсхатологизмом и пророчествами. Паломники в этом  сметаемом  мире  -  только
мелкая и жалкая деталь, которую, действительно не  замечая,  проглатывают  с
салатом и едва не топят в  моче.  Материально-телесная  стихия  носит  здесь
положительный   характер.   И   именно   материально-телесные    образы    и
преувеличиваются до невероятных размеров:  и  грандиозный,  как  колокольня,
монашеский фалл, и потоки мочи Пантагрюэля, и его необъятная  всепоглощающая
глотка.
   Поэтому монастырская колокольня,  развенчанная  и  обновленная  в  образе
грандиозного  фалла,  оплодотворяющего  своею  тенью  женщину,  менее  всего
преувеличивает здесь монастырский разврат. Она развенчивает весь  монастырь,
самую почву, на  которой  он  стоит,  его  ложный  аскетический  идеал,  его
отвлеченную  и  бесплодную  вечность.  Тень   колокольни   -   тень   фалла,
возрождающего новую жизнь. Ровно ничего не остается от монастыря, - остается
живой человек - монах брат Жан,  обжора  и  пьяница,  беспощадно  трезвый  и
откровенный, могучий и героически смелый,  полный  неисчерпаемой  энергии  и
жажды нового.
   Нужно еще подчеркнуть, что образ колокольни, оплодотворяющей женщину, как
и все подобные образы, топографичен: стремящаяся вверх, в  небо,  колокольня
превращена  в  фалл  (телесный  низ),  как  тень,  она   падает   на   землю
(топографический низ) и оплодотворяет женщину (снова низ).
   Образ Панурговых стен также подготовлен контекстом. "Друг мой! - возразил
Пантагрюэль. - Знаешь ли ты,  что  ответил  Агесилай,  когда  его  спросили,
почему великий лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его  жителей
и граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо  вооруженных,  он
воскликнул: "Вот стены города!" Этим он хотел  сказать,  что  самая  крепкая
стена - это костяк воина и что нет у  городов  более  надежного  и  крепкого
оплота, чем доблесть их обитателей и граждан" (кн. II, гл. XV). Уже здесь, в
этой  античной  реминисценции  высокого  стиля,  подготовляется   гротескное
отелеснение стен. Его подготовляет метафора: наиболее крепкие стены  состоят
из костей воинов. Человеческое тело становится здесь строительным материалом
для стен; граница  между  телом  и  миром  ослабляется  (правда,  в  высоком
метафорическом плане). Всем этим подготовляется проект Панурга. Вот он:
   "По моим наблюдениям, главные женские приманки здесь дешевле камней.  Вот
из них-то и надобно строить стены: сперва расставить эти  приманки  по  всем
правилам архитектурной симметрии, - какие побольше, те в самый  низ,  потом,
слегка наклонно, средние, сверху самые маленькие, а затем  прошпиговать  все
это наподобие остроконечных кнопок, как  на  большой  башне  в  Бурже,  теми
затвердевшими шпажонками, что обретаются в монастырских гульфиках. Какой  же
черт разрушит такие стены? Они крепче любого металла, им  никакие  удары  не
страшны. Вот черт их дери! И молния-то в них никогда не ударит. А почему?  А
потому, что они священны и благословенны" (там же).
   Совершенно ясно, что дешевизна парижских  женщин  здесь  только  побочный
мотив, и даже в самом мотиве этом вовсе нет морального осуждения. Ведущий же
мотив - плодородие, как самая могучая и крепкая сила.  Было  бы  неправильно
рационализировать этот образ в таком, например, духе: плодовитость  граждан,
прирост населения являются самой крепкой военной защитой города.  Эта  мысль
не чужда данному образу, но вообще  такая  узкая  рационализация  гротескных
образов недопустима.
   Образ Панурговых стен и сложнее и шире, а главное -  он  амбивалентен.  В
нем есть и момент топографического отрицания. Панурговы стены развенчивают и
обновляют и крепостные стены, и военную доблесть, и  пули,  и  даже  молнию,
которая  здесь  бессильна.  Военная  мощь   и   крепость   бессильны   перед
материально-телесным производительным началом.
   В другом  месте