нами он стал на сторону этих последних. Интересы общин
в процессе защищал адвокат Галле - родственник и близкий  друг  отца  Рабле.
Таким образом, Франсуа Рабле во время своего летнего пребывания в  Девиньере
(1532) оказался в центре событий этого конфликта и, возможно, принял в нем и
сам некоторое участие.
   Изображение пикрохолинской войны полно аллюзий на этот реальный конфликт.
Даже некоторые имена  соответствуют  действительности.  Так,  парламентарием
Грангузье, защищающим его дело, выступает Галле:  мы  видели,  что  реальный
Галле  действительно  вел  дела  общин  против  Гоше   Сент-Марта.   Избитый
знаменосец пекарей, из-за которого отчасти и разгорелась  война,  носит  имя
Марке. Это - имя зятя Сент-Марта. В  главе  XLVII  Рабле  перечисляет  имена
тридцати двух феодальных владений (одно из  характерных  для  Рабле  длинных
перечислений-номинаций),  которые  составляли  "старинную  конфедерацию"   и
которые предложили Грангузье свою помощь. Здесь нет  ни  одного  выдуманного
имени. Все это имена  городов,  городков,  сел  и  деревушек,  которые  были
расположены на берегах Луары и Виенны или  вблизи  от  них  и  которые  были
непосредственно заинтересованы в  луарском  торговом  судоходстве.  Все  они
действительно составляли союз в процессе против Сент-Марта. Весьма возможно,
что и эпизод драки между пекарями Лерне  и  виноградарями  Сейи  также  имел
место в действительности. Абель Лефран  указывает,  что  между  этими  двумя
поселками и до настоящего времени еще живо древнее  соперничество  -  глухая
память о какой-то стародавней вражде.
   Таким  образом,  центральные  эпизоды  второй  книги  -   "Гаргантюа"   -
совершаются в реальной действительности, в интимно-знакомом и виденном  мире
родного дома и его ближайших окрестностей. Топография родных  мест  дана  со
всеми мельчайшими подробностями и с исключительной точностью. Весь этот  мир
- от вещей и до лиц - носит индивидуально-именной  и  совершенно  конкретный
характер.  Такие  фантастические  события,  как,   например,   проглатывание
паломников в салате и затопление их мочой, совершаются во  дворе  и  в  саду
мызы Девиньер, которые обозначены со  всею  топографическою  точностью  (они
сохранились почти без изменений и до настоящего времени).
   Такой же  характер  носят  и  все  остальные  эпизоды  как  этой,  так  и
последующих двух книг романа. За большинством из них раблезистика  вскрывает
реальные места, реальных лиц, действительные события. Так,  ряд  действующих
лиц третьей книги отождествлен с современниками Рабле: Гер-Триппа -  Агриппа
Неттесгеймский, богослов Гиппофадей - Лефевр д'Этапль,  поэт  Котанмордан  -
Жан Лемер, доктор Рондибилис - врач Ронделе и др. Деревушка Панзу (в эпизоде
с панзуйской сивиллой) существовала и существует на  самом  деле,  и  в  ней
действительно жила популярная в свое время  пророчица;  и  в  наши  дни  еще
показывают грот в скале, где, по преданию, жила эта ворожея.
   То же самое нужно сказать и о "Четвертой книге", хотя здесь  раблезистика
и не располагает еще таким богатым и точным материалом, как для первых книг.
Ограничимся одним примером - вставным рассказом о проделке Виллона. Действие
этого "трагического фарса" происходит в Сен-Максане  (т.е.  в  столь  хорошо
знакомой Рабле провинции Пуату). Здесь в окрестностях этого городка  до  сих
пор еще сохранился от времен Рабле тот придорожный  крест,  который  имел  в
виду автор, указывая, что мозги Пошеям "вывалились у  придорожного  креста".
Возможно,  что,  кроме  книжных  источников,  новелла   эта   была   навеяна
каким-нибудь местным рассказом, так как  один  из  ближайших  к  Сен-Максану
приходов называется до сих пор еще "приходом мертвого монаха".
   Ограничимся  приведенными  примерами.   Они   достаточно   освещают   нам
существенную  сторону  раблезианских  образов  -  их  связь  с  реальной   и
непосредственно   близкой   автору   действительностью.   Ближайший   объект
изображения, первый план всех образов - это  мир  хорошо  известных  обжитых
мест, живых знакомых людей, виденных и перещупанных вещей.
   В    этом    ближайшем    мире    (первом    плане    изображения)    все
индивидуально-единственно,   исторично.   Роль   общего   и   нарицательного
минимальна: каждый предмет здесь как бы  хочет  быть  названным  собственным
именем. Характерно, что даже в сравнениях и сопоставлениях  Рабле  стремится
всегда  привлекать  совершенно  индивидуальные,   исторически   единственные
предметы и явления. Например,  когда  Пантагрюэль  на  пиру  после  сожжения
рыцарей говорит о том, что хорошо бы подвесить колокола под жующие  челюсти,
то он не ограничивается  образом  церковных  колоколов  вообще,  а  называет
совершенно определенные - колокола с колоколен Пуатье, Тура и Комбре. Другой
пример: в главе LXIV "Четвертой книги" есть такое  сравнение:  "Брат  Жан  с
помощью дворецких, пекарей, стольников,  чашников,  виночерпиев,  поваров  и
других внес на палубу четыре страшных пирога с ветчиной: при взгляде на  них
мне пришли на память четыре бастиона города Турина". Подобных примеров можно
привести  множество.  Образы  Рабле  повсюду  тяготеют  к  лично   увиденным
исторически единственным предметам (разновидностью этого является  и  особое
пристрастие  его,  разделяемое  со  всею  эпохой,  к  курьезам,   раритетам,
диковинкам).
   Характерно, что большинство объектов из разобранных нами  примеров  можно
видеть еще и сегодня: так, можно видеть "королевскую резиденцию" Грангузье и
его  семейный  очаг  -  этот  символ  миролюбивой  политики,  можно   видеть
монастырский виноградник брата Жана, каменную  голову  Жофруа  Большой  Зуб,
каменный стол  для  студенческих  пирушек  в  Пуатье,  придорожный  крест  в
Сен-Максане, у которого вывалились мозги Пошеям.
   Но этим ближайшим миром (точнее мирком) обжитых мест,  виденных  вещей  и
знакомых людей современная Рабле действительность, отраженная в его  романе,
вовсе еще не исчерпывается. Это только ближайший к нему (к его  личности,  к
его жизни, к его глазу) план образов романа. За ним  раскрывается  второй  -
более широкий и более  исторически  значительный  план,  входящий  в  ту  же
современную ему действительность, но измеряемый иными масштабами.
   Вернемся к образам пикрохолинской войны. В  основе  их,  как  мы  видели,
лежит местный провинциальный и даже почти семейный конфликт луарских общин с
соседом Антуана Рабле - Сент-Мартом. Арена их - узкое пространство ближайших
окрестностей Девиньера. Это - первый ближайший план  образов  пикрохолинской
войны, исхоженный самим Рабле, привычный  для  его  глаз,  перещупанный  его
руками, связанный с его близкими и друзьями.
   Но современники и ближайшие потомки Рабле  узнавали  в  образе  Пикрохола
вовсе не Гоше де Сент-Марта, а Карла  V,  а  отчасти  и  других  агрессивных
властителей той эпохи - Людовика Сфорца или Фердинанда  Арагонского.  И  они
были правы. Весь  роман  Рабле  теснейшим  образом  связан  с  политическими
событиями и  проблемами  своего  времени.  А  первые  три  книги  романа  (в
особенности же "Гаргантюа" и "Третья книга") - с борьбою Франции с Карлом V.
В частности, пикрохолинская война является прямым откликом  на  эту  борьбу.
Например, в изумительной сцене военного совета Пикрохола есть элемент прямой
сатиры на завоевательную политику Карла V. Эта сцена совета есть ответ Рабле
на аналогичную же сцену в "Утопии" Томаса Мора,  где  претензии  на  мировую
монархию и агрессивность приписываются Франциску I. Рабле переадресовал  эти
обвинения Карлу V. Источником речи Галле, в которой он обвиняет  в  агрессии
Пикрохола и защищает мирную политику Грангузье, послужила аналогичная речь о
причинах войны между Францией и  Карлом  V,  обращенная  Гильомом  дю  Белле
(будущим покровителем и другом Рабле) к германским князьям.
   Вопрос об определении агрессора в эпоху Рабле стоял очень остро и  притом
в совершенно конкретной форме в связи с войнами между Карлом V и  Франциском
I. Этому вопросу посвящен ряд анонимных произведений того времени,  вышедших
из окружения братьев дю Белле, к которому принадлежал и Рабле.
   Образы пикрохолинской войны являются живым  откликом  на  эту  актуальную
политическую тему об агрессоре. Рабле дал свое решение этому  вопросу,  и  в
лице Пикрохола и его советников он  создал  неумирающий  образ  агрессивного
военного политика. Не подлежит сомнению, что он придал ему и некоторые черты
Карла V. Эта связь с  политической  проблематикой  эпохи  создает  второй  -
актуально-политический план образов пикрохолинской войны.
   Но в XV и XVI веках проблема войны и мира  ставилась  и  более  широко  и
принципиально, чем, так сказать, частный вопрос об агрессоре в  определенном
военном конфликте. Речь шла о принципиальном  праве  властителей  и  народов
вести войну и о различии войн справедливых и несправедливых.  Обсуждались  и
вопросы организации всеобщего мира. Достаточно назвать Томаса Мора и Эразма.
   Образы пикрохолинской войны тесно  связаны  и  с  этой  более  широкой  и
принципиальной политической проблематикой эпохи. Второй  план  этих  образов
расширен и углублен ею.
   Конечно, и весь второй план образов конкретен и  индивидуально-историчен.
Здесь нет абстрактного обобщения и  типизации,  но  это  -  индивидуальность
более широких исторических и смысловых масштабов. От малой  индивидуальности
мы переходим к большой, объемлющей индивидуальности  (а  не  к  отвлеченному
типу); в большем повторяется структура меньшего.
   За  вторым  планом  поднимается  последний  -  третий  -   план   образов
пикрохолинской войны -  гротескное  тело  великанов,  пиршественные  образы,
разъятое на части тело, потоки мочи, превращение крови в вино и битвы в пир,
карнавальное   развенчание   короля    Пикрохола    и    т.п.,    то    есть
народно-праздничный карнавальный план пикрохолинской войны, разобранный нами
ранее.
   Этот третий - народно-праздничный - план также индивидуален и  конкретен,
но это - наиболее широкая, всеобъемлющая универсальная  индивидуальность.  В
то же время в народно-праздничных образах этого плана раскрывается  наиболее
глубокий смысл исторического процесса, выходящий далеко за пределы не только
современности в узком смысле, но и всей  эпохи  Рабле.  В  них  раскрывается
народная точка зрения на войну и мир, на агрессора, на власть, на будущее. В
свете этой народной, тысячелетиями слагавшейся и отстаивавшейся точки зрения
раскрывается  веселая  относительность  как  самих  событий,  так   и   всей
политической  проблематики  эпохи.  В  этой   веселой   относительности   не
стираются, конечно, различия между справедливым и несправедливым,  правым  и
неправым, прогрессивным и реакционным в разрезе  данной  эпохи  и  ближайшей
современности,  -  но  различия  эти  утрачивают  свою  абсолютность,   свою
одностороннюю и ограниченную серьезность.
   Народно-праздничный  универсализм  проникает  во  все  образы  Рабле,  он
осмысливает  и  приобщает  к  последнему  целому   каждую   деталь,   каждую
подробность. Все эти знакомые, увиденные индивидуально-единственные  вещи  и
топографические подробности,  наполняющие  первый  план  образов,  приобщены
большому  индивидуальному  целому  мира,  двутелому,  становящемуся  целому,
раскрывающемуся в потоке хвалы и брани. В этих условиях не может быть и речи
ни о каком  натуралистическом  распылении  действительности  и  ни  о  какой
отвлеченной тенденциозности.
   Мы говорили об образах пикрохолинской войны. Но второй  расширенный  план
действительности есть и у всех образов  романа  Рабле.  Все  они  связаны  с
актуальнейшими политическими событиями и проблемами своего времени.
   Во  всех  вопросах  высокой  политики  своей  эпохи  Рабле  был   отлично
осведомлен. С 1532 года начинается его тесная связь с братьями Дю Белле. Оба
брата стояли в самом центре политической жизни своего времени. При Франциске
I  кардинал  Жан  Дю  Белле  возглавлял  как  бы  бюро   дипломатической   и
литературной пропаганды, которой в то время  стали  придавать  исключительно
большое значение. Целый ряд памфлетов, выходивших в  Германии,  Нидерландах,
Италии и, конечно, в самой Франции, писался или инспирировался  братьями  Дю
Белле.  Они  повсюду,  во  всех  странах,  имели  свою   дипломатическую   и
литературную агентуру.
   Тесно связанный с братьями Дю Белле, Рабле мог овладеть высокой политикой
эпохи в ее, так сказать, первоисточниках. Он был непосредственным свидетелем
того, как эта высокая политика творилась.  Он  был,  вероятно,  посвящен  во
многие секретные замыслы и планы королевской власти,  осуществляемые  руками
братьев Дю Белле. Он сопровождал Жана Дю Белле во время трех его  поездок  в
Италию с весьма важными дипломатическими миссиями к  папе.  Он  состоял  при
Гильоме Дю Белле во время оккупации Францией Пьемонта. Он присутствовал  при
историческом свидании Франциска I с Карлом V в  Эг-Морт,  находясь  в  свите
короля.  Таким  образом,  Рабле   оказывался   непосредственным   свидетелем
важнейших политических акций своего времени. Они совершались на его глазах и
в непосредственной близости от него.
   Начиная  с   "Гаргантюа"   (т.е.   хронологически   со   второй   книги),
актуально-политические вопросы играют в  романе  весьма  существенную  роль.
Помимо прямой политической тематики, последние три книги романа полны  более
или менее ясных для нас аллюзий  на  различные  политические  события  и  на
различных деятелей эпохи.
   Проследим основные актуально-политические темы третьей и четвертой книг.
   Мы уже говорили, что  центральный  образ  пролога  к  "Третьей  книге"  -
оборона Коринфа - отражает  современные  оборонные  мероприятия  Франции,  в
частности, Парижа, в связи с ухудшением отношений с императором. Мероприятия
эти  проводились  Жаном   Дю   Белле,   и   Рабле   был,   по-видимому,   их
непосредственным  свидетелем.  Первые  главы  "Третьей  книги",  посвященные
мудрой и гуманной политике Пантагрюэля в завоеванных землях  короля  Анарха,
являются  почти  прямым  прославлением   политики   Гильома   Дю   Белле   в
оккупированном Францией Пьемонте. Рабле находился во  время  этой  оккупации
при Гильоме Дю Белле в качестве секретаря и близкого доверенного человека  и
был,  таким  образом,  непосредственным  и   посвященным   свидетелем   всех
мероприятий своего шефа.
   Гильом Дю Белле - сеньор Ланже - один из самых замечательных  людей  того
времени. Он был, по-видимому, единственным из современников, кому беспощадно
трезвый и требовательный Рабле не мог отказать в известном  уважении.  Образ
сеньора Ланже поразил его и оставил след в его романе.
   Рабле был тесно связан  с  Гильомом  Дю  Белле  на  последнем  этапе  его
политической  деятельности;  он  присутствовал  и  при   его   кончине,   он
набальзамировал его тело и доставил его к месту погребения. Он вспоминает  о
последних минутах сеньора Ланже в "Четвертой книге" романа.
   Политика Гильома Дю Белле в Пьемонте завоевала глубокие  симпатии  Рабле.
Дю  Белле  стремился  прежде  всего  привлечь  на  свою  сторону   население
оккупированных областей; он старался поднять экономику Пьемонта; армии  было
запрещено угнетать население, и она была подчинена строгой дисциплине. Более
того, Дю Белле завез в Пьемонт огромное количество хлеба и  распределил  его
среди населения, на что затратил и все свое личное состояние230. Это было  в
те времена совершенно новым  и  неслыханным  в  методах  военной  оккупации.
Первая глава "Третьей книги" изображает  эту  пьемонтскую  политику  сеньора
Ланже.  Ведущий  раблезианский  мотив  главы  -  плодородие  и   всенародное
изобилие. Он начинает с  плодородия  утопийцев  (подданных  Пантагрюэля),  а
затем вводит прославление оккупационной политики Дю Белле (в данном случае -
Пантагрюэля):
   "Да будет вам известно, гуляки, что для того, чтобы держать в повиновении
и удержать вновь завоеванную страну, вовсе не следует (как ошибочно полагали
иные тиранического склада умы, этим только навредив себе и себя же опозорив)
грабить народ, давить, душить, разорять, притеснять и управлять им с помощью
железных палок; одним словом, не нужно есть и  пожирать  народ,  вроде  того
царя, которого Гомер называет неправедным  демовором,  то  есть  пожирателем
народа...  Словно  новорожденного  младенца,  народ  должно  поить  молоком,
нянчить, занимать. Словно вновь посаженное деревцо,  его  должно  подпирать,
укреплять, охранять от всяких бурь, напастей и повреждений. Словно человека,
оправившегося   от   продолжительной   и   тяжкой   болезни   и   постепенно
выздоравливающего, его должно лелеять, беречь, подкреплять..." (кн. III, гл.
I).
   Мы видим, что  все  это  прославление  актуального  политического  метода
глубоко проникнуто народно-праздничной концепцией рождающегося, кормящегося,
растущего и возрождающегося всенародного тела. Рост и обновление  -  ведущие
мотивы в образе народа. Народ  -  это  новорожденный  младенец,  вспаиваемый
молоком, вновь посаженное растущее деревцо, выздоравливающий, возрождающийся
организм. Властитель народа - это кормящая мать, садовник, исцеляющий  врач.
И дурному властителю дается  также  гротескно-телесное  определение:  это  -
"пожиратель народа", "глотающий и пожирающий народ".
   Эти чисто раблезианские и вместе  с  тем  карнавально-праздничные  образы
народа и властителя необычайно расширяют и углубляют актуально-политический,
остро злободневный вопрос пьемонтской оккупации. Они приобщают этот момент к
большому целому растущего и обновляющегося мира.
   Сеньор Ланже, как мы уже сказали, оставил глубокий след во всей третьей и
четвертой книгах романа. Воспоминания об его образе и последних минутах  его
жизни играют существенную роль  в  тех  главах  "Четвертой  книги",  которые
посвящены смерти героев и которые по своему  почти  вполне  серьезному  тону
довольно  резко  выделяются  из  всего  романа.  Основа,  заимствованная   у
Плутарха, сочетается здесь с образами кельтской героики из цикла  странствий
в северо-западную  страну  смерти  (в  частности,  из  "Путешествия  святого
Брендана"). Все эти главы о смерти героев  -  своего  рода  реквием  сеньору
Ланже.
   Но более того, сеньор Ланже определил и  образ  самого  героя  третьей  и
четвертой книг, то есть образ Пантагрюэля. Ведь Пантагрюэль  последних  двух
книг уже не похож на мистерийного чертенка, пробудителя жажды, героя веселых
фацетий. Он становится в  значительной  мере  идеальным  образом  мудреца  и
властителя. Вот как он охарактеризован в "Третьей книге": "Я уже вам говорил
и еще раз повторяю: то был лучший из  всех  великих  и  малых  людей,  какие
когда-либо опоясывались мечом. Во всем он видел только одно  хорошее,  любой
поступок истолковывал в хорошую сторону. Ничто не  удручало  его,  ничто  не
возмущало. Потому-то он  и  являл  собой  сосуд  божественного  разума,  что
никогда не расстраивался и не  волновался.  Ибо  все  сокровища,  над  коими
раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком  бы  измерении
ее ни взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину,  не  стоят  того,
чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и
разум" (кн. III, гл. II).
   В образе Пантагрюэля ослабляются  мифические  и  карнавальные  черты.  Он
становится более человечным и героичным, но одновременно  он  приобретает  и
несколько отвлеченный и хвалебно-риторический характер. Это изменение образа
Пантагрюэля  совершилось,  по-видимому,  под  воздействием  впечатлений   от
личности сеньора Ланже, образ которого Рабле и попытался увековечить в своем
"Пантагрюэле"231.
   Однако  эту   идентификацию   Пантагрюэля   с   сеньором   Ланже   нельзя
преувеличивать: это лишь один из моментов образа, основа  которого  остается
фольклорной, следовательно,  более  широкой  и  глубокой,  чем  риторическое
прославление сеньора Ланже.
   "Четвертая книга" полна аллюзий на  современн