и специфическую праздничность праздника.
   В условиях классового и  феодально-государственного  строя  средневековья
эта  праздничность  праздника,  то  есть  его   связь   с   высшими   целями
человеческого   существования,   с   возрождением   и   обновлением,   могла
осуществляться во  всей  своей  неискаженной  полноте  и  чистоте  только  в
карнавале и в народно-площадной  стороне  других  праздников.  Праздничность
здесь  становилась  формой  второй  жизни  народа,  вступавшего  временно  в
утопическое царство всеобщности, свободы, равенства и изобилия.
   Официальные    праздники    средневековья     -     и     церковные     и
феодально-государственные - никуда не уводили из существующего миропорядка и
не создавали никакой второй жизни. Напротив, они  освящали,  санкционировали
существующий строй и закрепляли его.  Связь  с  временем  стала  формальной,
смены и кризисы были отнесены в прошлое. Официальный праздник,  в  сущности,
смотрел только назад, в  прошлое  и  этим  прошлым  освящал  существующий  в
настоящем строй. Официальный праздник, иногда даже вопреки собственной идее,
утверждал  стабильность,  неизменность  и   вечность   всего   существующего
миропорядка: существующей иерархии, существующих религиозных, политических и
моральных ценностей, норм, запретов. Праздник был  торжеством  уже  готовой,
победившей, господствующей правды, которая выступала как вечная,  неизменная
и непререкаемая правда. Поэтому и тон официального праздника мог быть только
монолитно серьезным, смеховое начало было чуждо его природе. Именно  поэтому
официальный праздник изменял подлинной природе  человеческой  праздничности,
искажал ее. Но эта  подлинная  праздничность  была  неистребимой,  и  потому
приходилось терпеть и даже частично легализовать ее вне официальной  стороны
праздника, уступать ей народную площадь.
   В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал  как  бы
временное освобождение  от  господствующей  правды  и  существующего  строя,
временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и  запретов.
Это был подлинный праздник времени, праздник становления, смен и обновлений.
Он был враждебен всякому увековечению, завершению  и  концу.  Он  смотрел  в
незавершимое будущее.
   Особо важное значение имела отмена во время карнавала всех  иерархических
отношений. На  официальных  праздниках  иерархические  различия  подчеркнуто
демонстрировались: на  них  полагалось  являться  во  всех  регалиях  своего
звания,  чина,  заслуг  и  занимать  место,  соответствующее  своему  рангу.
Праздник освящал неравенство. В противоположность  этому  на  карнавале  все
считались равными. Здесь - на карнавальной площади -  господствовала  особая
форма вольного фамильярного контакта между людьми, разделенными  в  обычной,
то  есть  внекарнавальной,  жизни   непреодолимыми   барьерами   сословного,
имущественного, служебного,  семейного  и  возрастного  положения.  На  фоне
исключительной  иерархичности  феодально-средневекового  строя   и   крайней
сословной и корпоративной разобщенности людей в условиях обычной жизни  этот
вольный фамильярный контакт  между  всеми  людьми  ощущался  очень  остро  и
составлял существенную часть общего карнавального мироощущения. Человек  как
бы перерождался для новых, чисто человеческих отношений. Отчуждение временно
исчезало. Человек возвращался к себе самому и ощущал  себя  человеком  среди
людей. И эта подлинная  человечность  отношений  не  была  только  предметом
воображения или абстрактной мысли, а реально осуществлялась и переживалась в
живом  материально-чувственном  контакте.  Идеально-утопическое  и  реальное
временно  сливались  в  этом  единственном   в   своем   роде   карнавальном
мироощущении.
   Это временное идеально-реальное упразднение иерархических отношений между
людьми создавало на карнавальной площади особый тип общения,  невозможный  в
обычной  жизни.  Здесь  вырабатываются  и  особые  формы  площадной  речи  и
площадного жеста, откровенные и вольные,  не  признающие  никаких  дистанций
между общающимися, свободные от обычных  (внекарнавальных)  норм  этикета  и
пристойности. Сложился  особый  карнавально-площадной  стиль  речи,  образцы
которого мы в изобилии найдем у Рабле.
   В   процессе    многовекового    развития    средневекового    карнавала,
подготовленного  тысячелетиями  развития  более  древних  смеховых   обрядов
(включая - на античном этапе - сатурналии), был выработан как бы особый язык
карнавальных форм и  символов,  язык  очень  богатый  и  способный  выразить
единое, но  сложное  карнавальное  мироощущение  народа.  Мироощущение  это,
враждебное всему готовому и завершенному, всяким претензиям на  незыблемость
и вечность, требовало динамических и изменчивых ("протеических"), играющих и
зыбких форм для своего  выражения.  Пафосом  смен  и  обновлений,  сознанием
веселой относительности господствующих правд и властей проникнуты все  формы
и символы карнавального языка. Для него очень характерна своеобразная логика
"обратности" (a  l`envers),  "наоборот",  "наизнанку",  логика  непрестанных
перемещений верха и низа ("колесо"), лица и зада,  характерны  разнообразные
виды пародий  и  травестий,  снижений,  профанаций,  шутовских  увенчаний  и
развенчаний. Вторая жизнь, второй мир народной культуры строится в известной
мере как пародия  на  обычную,  то  есть  внекарнавальную  жизнь,  как  "мир
наизнанку". Но необходимо подчеркнуть, что карнавальная пародия очень далека
от  чисто  отрицательной  и  формальной  пародии  нового  времени:  отрицая,
карнавальная пародия одновременно возрождает и  обновляет.  Голое  отрицание
вообще совершенно чуждо народной культуре.
   Здесь, во введении, мы лишь  бегло  коснулись  исключительно  богатого  и
своеобразного языка карнавальных форм и символов. Понять этот полузабытый  и
во многом уже темный для нас язык - главная задача всей нашей  работы.  Ведь
именно этим языком пользовался Рабле.  Не  зная  его,  нельзя  по-настоящему
понять  раблезианскую  систему  образов.  Но  этот  же   карнавальный   язык
по-разному и в разной степени использовали и Эразм, и Шекспир, и  Сервантес,
и Лопе де Вега, и Тирсо де Молина, и Гевара, и Кеведо;  использовали  его  и
немецкая "литература дураков" ("Narrenliteratur"), и Ганс Сакс, и Фишарт,  и
Гриммельсгаузен, и другие. Без знания этого языка невозможно всестороннее  и
полное  понимание  литературы   Возрождения   и   барокко.   И   не   только
художественная литература, но и ренессансные  утопии,  и  само  ренессансное
мировоззрение были глубоко проникнуты  карнавальным  мироощущением  и  часто
облекались в его формы и символы.
   Несколько предварительных слов о сложной природе карнавального смеха. Это
прежде всего праздничный смех. Это, следовательно, не индивидуальная реакция
на то или иное единичное (отдельное) "смешное" явление.  Карнавальный  смех,
во-первых, всенароден (всенародность, как мы  говорили  уже,  принадлежит  к
самой природе карнавала), смеются все, это - смех "на миру";  во-вторых,  он
универсален, он направлен на  все  и  на  всех  (в  том  числе  и  на  самих
участников карнавала), весь мир  представляется  смешным,  воспринимается  и
постигается в своем  смеховом  аспекте,  в  своей  веселой  относительности;
в-третьих, наконец,  этот  смех  амбивалентен:  он  веселый,  ликующий  и  -
одновременно - насмешливый, высмеивающий, он  и  отрицает  и  утверждает,  и
хоронит и возрождает. Таков карнавальный смех.
   Отметим  важную  особенность  народно-праздничного   смеха:   этот   смех
направлен и на самих смеющихся. Народ не  исключает  себя  из  становящегося
целого мира. Он тоже незавершен, тоже, умирая, рождается  и  обновляется.  В
этом - одно из существенных  отличий  народно-праздничного  смеха  от  чисто
сатирического  смеха  нового  времени.  Чистый   сатирик,   знающий   только
отрицающий смех, ставит себя  вне  осмеиваемого  явления,  противопоставляет
себя ему, - этим разрушается целостность  смехового  аспекта  мира,  смешное
(отрицательное) становится частным явлением. Народный же амбивалентный  смех
выражает  точку  зрения  становящегося  целого  мира,  куда  входит  и   сам
смеющийся.
   Подчеркнем здесь особо миросозерцательный и  утопический  характер  этого
праздничного смеха и его направленность на высшее. В  нем  -  в  существенно
переосмысленной  форме  -  было  еще  живо  ритуальное   осмеяние   божества
древнейших смеховых обрядов. Все культовое и ограниченное здесь  отпало,  но
осталось всечеловеческое, универсальное и утопическое.
   Величайшим носителем и завершителем этого народно-карнавального  смеха  в
мировой литературе был Рабле.  Его  творчество  позволит  нам  проникнуть  в
сложную и глубокую природу этого смеха.
   Очень важна правильная постановка проблемы народного смеха. В  литературе
о нем до сих пор еще имеет место грубая модернизация его:  в  духе  смеховой
литературы нового  времени  его  истолковывают  либо  как  чисто  отрицающий
сатирический смех (Рабле при этом объявляется чистым  сатириком),  либо  как
чисто   развлекательный,   бездумно   веселый    смех,    лишенный    всякой
миросозерцательной глубины и силы. Амбивалентность его обычно совершенно  не
воспринимается.
   ***
   Переходим ко второй форме смеховой народной культуры  средневековья  -  к
словесным смеховым произведениям (на латинском и на народных языках).
   Конечно, это уже не фольклор (хотя некоторая часть этих  произведений  на
народных языках и может быть отнесена к фольклору). Но  вся  литература  эта
была  проникнута  карнавальным  мироощущением,  широко   использовала   язык
карнавальных  форм  и  образов,  развивалась  под   прикрытием   узаконенных
карнавальных вольностей и - в  большинстве  случаев  -  была  организационно
связана с празднествами карнавального типа, а иногда прямо составляла как бы
литературную часть их3. И смех в ней - амбивалентный праздничный  смех.  Вся
она была праздничной, рекреационной литературой средневековья.
   Празднества карнавального типа,  как  мы  уже  говорили,  занимали  очень
большое место в жизни средневековых людей даже во  времени:  большие  города
средневековья жили карнавальной жизнью в общей сложности до трех  месяцев  в
году. Влияние карнавального мироощущения на видение и  мышление  людей  было
непреодолимым: оно заставляло их как бы отрешаться  от  своего  официального
положения  (монаха,   клирика,   ученого)   и   воспринимать   мир   в   его
карнавально-смеховом аспекте. Не только  школяры  и  мелкие  клирики,  но  и
высокопоставленные церковники и  ученые  богословы  разрешали  себе  веселые
рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и "монашеские  шутки"
("Joca  monacorum"),  как  называлось  одно  из  популярнейших  произведений
средневековья. В своих кельях они создавали  пародийные  или  полупародийные
ученые трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке.
   Смеховая литература средневековья развивалась целое  тысячелетие  и  даже
больше, так как начала ее относятся еще к христианской античности. За  такой
длительный период своего существования литература эта, конечно, претерпевала
довольно  существенные  изменения  (менее  всего  изменялась  литература  на
латинском  языке).  Были   выработаны   многообразные   жанровые   формы   и
стилистические вариации. Но  при  всех  исторических  и  жанровых  различиях
литература эта остается  -  в  большей  или  меньшей  степени  -  выражением
народно-карнавального мироощущения и пользуется языком карнавальных  форм  и
символов.
   Очень  широко  была  распространена  полупародийная  и  чисто  пародийная
литература на латинском языке. Количество дошедших  до  нас  рукописей  этой
литературы  огромно.  Вся  официальная  церковная  идеология  и   обрядность
показаны здесь в смеховом аспекте. Смех  проникает  здесь  в  самые  высокие
сферы религиозного мышления и культа.
   Одно из древнейших и популярнейших произведений этой литературы - "Вечеря
Киприана" ("Coena Cypriani") - дает  своеобразную  карнавально-пиршественную
травестию всего Священного писания (и Библии и Евангелия). Произведение  это
было освящено традицией вольного "пасхального  смеха"  ("risus  paschalis");
между прочим, в нем слышатся и далекие отзвуки римских сатурналий. Другое из
древнейших   произведений   смеховой   литературы    -    "Вергилий    Марон
грамматический"  ("Vergilius  Maro  grammaticus")  -  полупародийный  ученый
трактат  по  латинской  грамматике  и  одновременно  пародия   на   школьную
премудрость и научные методы раннего средневековья.  Оба  эти  произведения,
созданные почти на самом рубеже средневековья с  античным  миром,  открывают
собою смеховую латинскую литературу средних веков и  оказывают  определяющее
влияние на ее традиции. Популярность этих произведений дожила почти до эпохи
Возрождения.
   В дальнейшем развитии смеховой латинской литературы создаются  пародийные
дублеты буквально на все моменты церковного культа  и  вероучения.  Это  так
называемая  "parodia  sacra",  то  есть   "священная   пародия",   одно   из
своеобразнейших и до сих  пор  недостаточно  понятых  явлений  средневековой
литературы.  До  нас  дошли  довольно  многочисленные  пародийные   литургии
("Литургия пьяниц", "Литургия  игроков"  и  др.),  пародии  на  евангельские
чтения, на молитвы, в том числе и на священнейшие ("Отче наш", "Ave Maria" и
др.), на литании, на церковные гимны, на псалмы, дошли  травестии  различных
евангельских  изречений  и  т.п.  Создавались  также  пародийные   завещания
("Завещание свиньи",  "Завещание  осла"),  пародийные  эпитафии,  пародийные
постановления соборов и др. Литература эта почти необозрима. И вся она  была
освящена  традицией  и  в  какой-то  мере  терпелась  церковью.   Часть   ее
создавалась и бытовала под эгидой "пасхального смеха"  или  "рождественского
смеха", часть  же  (пародийные  литургии  и  молитвы)  была  непосредственно
связана с "праздником дураков"  и,  возможно,  исполнялась  во  время  этого
праздника.
   Кроме названных, существовали и другие разновидности  смеховой  латинской
литературы, например, пародийные диспуты и диалоги, пародийные хроники и др.
Вся эта литература на латинском языке предполагала у  ее  авторов  некоторую
степень учености (иногда довольно высокую). Все это были  отзвуки  и  отгулы
площадного карнавального смеха в стенах монастырей, университетов и школ.
   Латинская смеховая литература  средневековья  нашла  свое  завершение  на
высшем  ренессансном  этапе  в  "Похвале  Глупости"  Эразма  (это  одно   из
величайших порождений карнавального смеха во всей мировой  литературе)  и  в
"Письмах темных людей".
   Не менее богатой и  еще  более  разнообразной  была  смеховая  литература
средних веков на народных языках. И здесь  мы  найдем  явления,  аналогичные
"parodia sacra": пародийные молитвы, пародийные  проповеди  (так  называемые
"sermons joieux", т.е.  "веселые  проповеди",  во  Франции),  рождественские
песни, пародийные житийные легенды  и  др.  Но  преобладают  здесь  светские
пародии и травестии, дающие смеховой аспект феодального строя  и  феодальной
героики.  Таковы  пародийные  эпосы  средневековья:   животные,   шутовские,
плутовские  и  дурацкие;   элементы   пародийного   героического   эпоса   у
кантасториев,  появление  смеховых  дублеров  эпических  героев  (комический
Роланд) и  др.  Создаются  пародийные  рыцарские  романы  ("Мул  без  узды",
"Окассен  и  Николет").  Развиваются  различные  жанры  смеховой   риторики:
всевозможные  "прения"  карнавального  типа,  диспуты,  диалоги,  комические
"хвалебные слова" (или "Прославления") и  др.  Карнавальный  смех  звучит  в
фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров).
   Все эти жанры и произведения смеховой литературы связаны  с  карнавальной
площадью и,  конечно,  гораздо  шире,  чем  латинская  смеховая  литература,
используют карнавальные формы и символы. Но теснее и непосредственнее  всего
связана с карнавальной  площадью  смеховая  драматургия  средневековья.  Уже
первая (из дошедших до нас)  комическая  пьеса  Адама  де  ля  Аля  "Игра  в
беседке" является  замечательным  образцом  чисто  карнавального  видения  и
понимания жизни и мира; в ней в зачаточной форме содержатся  многие  моменты
будущего мира Рабле. В большей или меньшей степени карнавализованы миракли и
моралите.  Смех  проник  и  в  мистерии:  дьяблерии  мистерий  носят   резко
выраженный карнавальный характер. Глубоко карнавализованным жанром  позднего
средневековья являются соти.
   Мы коснулись здесь только некоторых наиболее известных  явлений  смеховой
литературы, о которых можно говорить без особых комментариев. Для постановки
проблемы этого достаточно. В дальнейшем, по ходу нашего  анализа  творчества
Рабле, нам придется подробнее останавливаться как на этих, так и  на  многих
других  менее  известных  жанрах   и   произведениях   смеховой   литературы
средневековья.
   ***
   Переходим к третьей  форме  выражения  народной  смеховой  культуры  -  к
некоторым  специфическим  явлениям  и   жанрам   фамильярно-площадной   речи
средневековья и Возрождения.
   Мы уже говорили раньше, что на карнавальной площади в условиях временного
упразднения всех иерархических различий и барьеров  между  людьми  и  отмены
некоторых норм и запретов обычной, то есть внекарнавальной, жизни  создается
особый идеально-реальный тип общения между  людьми,  невозможный  в  обычной
жизни. Это вольный фамильярно-площадной контакт  между  людьми,  не  знающий
никаких дистанций между ними.
   Новый тип общения всегда порождает и новые  формы  речевой  жизни:  новые
речевые жанры, переосмысление или упразднение некоторых старых форм  и  т.п.
Подобные  явления  известны  каждому  и  в  условиях  современного  речевого
общения. Например, когда двое вступают  в  близкие  приятельские  отношения,
дистанция между ними уменьшается (они "на короткой ноге"),  и  потому  формы
речевого общения между ними резко  меняются:  появляется  фамильярное  "ты",
меняется форма обращения и имени (Иван  Иванович  превращается  в  Ваню  или
Ваньку), иногда имя  заменяется  прозвищем,  появляются  бранные  выражения,
употребленные в ласковом смысле, становится возможным взаимное осмеяние (где
нет  коротких  отношений,  объектом  осмеяния  может  быть   только   кто-то
"третий"), можно похлопать друг друга по плечу и даже  по  животу  (типичный
карнавальный жест), ослабляется речевой этикет и речевые запреты, появляются
непристойные слова и выражения и пр. и пр. Но, разумеется, такой фамильярный
контакт в современном быту очень далек от вольного фамильярного контакта  на
народной карнавальной  площади.  Ему  не  хватает  главного:  всенародности,
праздничности, утопического осмысления, миросозерцательной  глубины.  Вообще
бытовизация некоторых карнавальных форм  в  новое  время,  сохраняя  внешнюю
оболочку,  утрачивает  их  внутренний  смысл.  Отметим  здесь  попутно,  что
элементы  древних   обрядов   побратимства   сохранились   в   карнавале   в
переосмысленной и  углубленной  форме.  Через  карнавал  некоторые  из  этих
элементов вошли в быт нового времени, почти  полностью  утратив  здесь  свое
карнавальное осмысление.
   Итак, новый тип  карнавально-площадного  фамильярного  обращения  находит
свое отражение в целом ряде явлений речевой жизни. Остановимся на  некоторых
из них.
   Для фамильярно-площадной речи  характерно  довольно  частое  употребление
ругательств, то есть бранных слов и целых бранных выражений, иногда довольно
длинных  и  сложных.  Ругательства  обычно  грамматически   и   семантически
изолированы в контексте речи и воспринимаются как законченные целые, подобно
поговоркам. Поэтому о ругательствах можно говорить  как  об  особом  речевом
жанре  фамильярно-площадной  речи.  По  своему  генезису   ругательства   не
однородны и имели разные функции в у