", "зад  будет  садиться  первым",  и  народно-праздничные
образы: "люди не смогут найти в праздник королей боб  в  пироге";  и  образы
игровые: "костяшка не будет отвечать нашим желаниям", "часто будет  выпадать
не столько очков, сколько требуется".
   В пятой  главе  "Прогностики",  пародируя  астрологические  предсказания,
Рабле их  прежде  всего  демократизирует.  Он  считает  величайшим  безумием
думать, что звезды существуют только для королей, пап и знатных  сеньоров  и
для больших событий официального мира.
   Объектом предсказания по звездам должны стать, согласно  Рабле,  жизнь  и
судьбы людей низкого положения. Это - своего рода развенчание звезд,  снятие
с них одежд королевских судеб.
   В "Пантагрюэлической прогностике" есть и очень характерное "карнавальное"
описание карнавала:
   "Одна часть людей переоденется для того, чтобы обманывать другую часть, и
все будут бегать по улицам как дураки и сумасшедшие; никто никогда не  видел
еще подобного беспорядка в природе".
   Здесь  перед  нами  в  маленьком  масштабе   "Пророческая   загадка"   из
"Гаргантюа".  В  образах  социально-исторической  и   природной   катастрофы
изображается просто карнавал с его переодеваниями и беспорядком на улицах.
   Жанр пародийных пророчеств носит карнавальный  характер:  он  существенно
связан с временем, с новым годом, с загадыванием и разгадыванием, с  браком,
с рождением,  с  производительной  силой.  Поэтому  и  играют  в  нем  такую
громадную роль еда, питье, материально-телесная жизнь и образы игры.
   Игра очень тесно связана с временем и с будущим. Недаром основные  орудия
игры - карты и  кости  -  служат  и  основными  орудиями  гадания,  то  есть
узнавания будущего. Нет надобности распространяться о  далеких  генетических
корнях праздничных  образов  и  образов  игры:  важно  ведь  не  их  далекое
генетическое родство, важна та  смысловая  близость  этих  образов,  которая
отчетливо  ощущалась  и  осознавалась  в  эпоху  Рабле.   Живо   осознавался
универсализм образов игры, их отношения к времени и будущему,  к  судьбе,  к
государственной  власти,  их  миросозерцательный  характер.  Так  понимались
шахматные фигуры, фигуры и масти карт, так воспринимались и кости. Короли  и
королевы праздников часто избирались путем метания костей. Поэтому  наиболее
благоприятное  выпадение  костей   и   называлось   "basilicus",   то   есть
королевским. В образах игры видели как бы сжатую универсалистическую формулу
жизни  и  исторического  процесса:  счастье-несчастье,   возвышение-падение,
приобретение-утрата, увенчание-развенчание. В играх как бы разыгрывалась вся
жизнь  в  миниатюре  (переведенная  на  язык  условных   символов),   притом
разыгрывалась без рампы. В то же время  игра  выводила  за  пределы  обычной
жизненной колеи, освобождала от законов и правил жизни, на  место  жизненной
условности ставила другую, более сжатую, веселую  и  улегченную  условность.
Это касается не только карт, костей и шахмат, но и других игр, в  том  числе
спортивных (игра в кегли, игра в мяч) и детских игр. Между этими играми  еще
не существовало тех резких границ, которые были проведены позже. Мы  видели,
как образы карточной игры изображали мировые события  борьбы  за  Италию  (у
Saint-Gelais), мы видели, что аналогичные функции выполняли  образы  игры  в
кегли (в сборнике Лонжи и В.Сертена) и образы игры в кости  (у  Деперье);  в
"Пророческой загадке" ту же функцию выполняет игра  в  мяч.  В  своих  "Снах
Полифила" Франческо Колонна  описывает  игру  в  шахматы;  шахматные  фигуры
изображаются живыми людьми, одетыми в соответствующие костюмы. Здесь игра  в
шахматы превращается, с одной стороны, в карнавальный маскарад, а  с  другой
стороны, - в карнавальный же образ военно-политических событий. Эта  игра  в
шахматы повторена в пятой книге раблезианского романа, возможно, по черновым
наброскам самого Рабле, который знал  "Сны  Полифила"  (на  эту  книгу  есть
аллюзии в "Гаргантюа").
   Эта особенность восприятия игр в эпоху Рабле должна быть  строго  учтена.
Игра не стала  еще  просто  бытовым  явлением,  частью  даже  отрицательного
порядка. Она сохраняла еще свое миросозерцательное значение. Нужно отметить,
что Рабле, как и все гуманисты его эпохи,  был  хорошо  знаком  с  античными
воззрениями  на  игру,  возвышавшими  для  него  игру  над  простым  бытовым
бездельем. Поэтому и Понократ не исключает игры из  числа  занятий  молодого
Гаргантюа. В дождливые дни они "упражнялись в живописи и скульптуре  или  же
возобновляли древний обычай играть в кости,  следуя  описанию  Леоника147  и
примеру нашего друга Ласкариса. Во время игры повторяли те места из  древних
авторов, где упоминается об этой игре".
   Игра в кости поставлена здесь рядом с  живописью  и  скульптурой,  и  она
освещается  чтением  древних  авторов.   Это   раскрывает   нам   другую   -
гуманистическую сторону того же миросозерцательного восприятия игр  в  эпоху
Рабле.
   Поэтому  при  оценке  образов  игры  в  раблезианском  контексте   нельзя
воспринимать  их  с  точки  зрения  более  новых  представлений   об   игре,
сложившихся в последующие века. Судьба образов игры отчасти похожа на судьбу
ругательств и  непристойностей.  Уйдя  в  частный  быт,  они  утратили  свои
универсалистические связи и выродились, они перестали быть тем, чем они были
в эпоху Рабле. Романтики пытались реставрировать образы  игры  в  литературе
(как и образы карнавала), но они  воспринимали  их  субъективно  и  в  плане
индивидуально-личной  судьбы;148  поэтому  и  тональность  этих  образов   у
романтиков совершенно иная: они звучат обычно в миноре.
   Все  сказанное   нами   поясняет,   почему   образы   игры,   пророчества
(пародийные),  загадки   и   народно-праздничные   образы   объединяются   в
органическое целое, единое по смысловой значимости  и  по  стилю.  Их  общий
знаменатель  -  веселое  время.  Все  они  превращают  мрачный  эсхатологизм
средневековья  в  "веселое  страшилище".  Они   очеловечивают   исторический
процесс, подготовляют его трезвое и бесстрашное познание.
   В "Пророческой загадке" с  помощью  всех  этих  форм  (игры,  пророчеств,
загадок)  исторические  события   изображаются   в   карнавальном   аспекте.
Остановимся на этой "Загадке" несколько подробнее.
   Если возможны, заявляет  автор  "Пророческой  загадки",  предсказания  по
звездам и по божественному наитию, то он, автор,  берется  предсказать,  что
произойдет на этом самом месте ближайшею зимою. "Появятся беспокойные  люди"
("las du repoz et fachez du sejour"). Эти беспокойные люди  внесут  смуту  и
разъединение между друзьями и родственниками, они  разделят  всех  людей  на
партии, они вооружат детей против отцов;  будет  уничтожен  всякий  порядок,
стерты все социальные различия; низшие утратят  всякое  уважение  к  высшим.
"Никогда история, где немало великих чудес, еще не рассказывала  о  подобных
волнениях".
   Подчеркнем в этой картине грядущих бедствий полное крушение установленной
иерархии как социально-политической, так и семейной.  Создается  впечатление
полной катастрофы всего социально-политического и морального строя мира.
   Но историческая катастрофа  усугубляется  космической.  Автор  изображает
потоп,  заливающий  людей,  и  страшное  землетрясение.   Затем   появляется
грандиозное пламя, после чего наступает наконец успокоение и веселье.  Здесь
дается, правда, в очень туманных образах, картина космического переворота  и
огня, сжигающего старый мир, и радость обновленного мира.  "Лучшие  времена"
наступают в результате катастрофы  и  обновления  мира.  Образ  -  несколько
близкий к знакомому нам превращению погребального  костра,  сжегшего  старый
мир, в пиршественный очаг.
   Смысл "Пророческой  загадки"  обсуждают  Гаргантюа  и  брат  Жан.  Первый
воспринимает  это  пророчество  всерьез  и   относит   его   к   современной
исторической  действительности;  он  со   скорбью   предвидит   гонения   на
евангелистов. Брат Жан отказывается видеть в этом  пророчестве  серьезный  и
мрачный смысл: "Клянусь святым Гордераном, я эту загадку  совсем  по-другому
толкую! - воскликнул монах. - Это же слог пророка Мерлина! (Имеется  в  виду
Меллэн де Сен-Желе. - М.Б.) Вычитывайте в ней любые иносказания,  придавайте
ей самый глубокий смысл, выдумывайте, сколько вашей душе угодно -  и  вы,  и
все прочие. А я вижу здесь только один смысл, то есть описание игры  в  мяч,
впрочем довольно туманное" (кн. I, гл. VIII).
   Затем он дает соответствующее объяснение  отдельным  образам:  социальный
распад и смута - это разделение игроков в мяч на партии, потоп  -  это  пот,
который струится с игроков потоками, мировой пожар - огонь очага, у которого
игроки отдыхают после игры, а затем следует пир и  веселье  всех  участников
игры, особенно тех, которые выиграли. Словами "пир на весь мир"  ("et  grand
cher!") кончается объяснение брата Жана и вся первая книга романа.
   Второй крупный эпизод романа Рабле, построенный на образах игры, - эпизод
со старым судьей Бридуа, который  решал  все  тяжбы  путем  метания  костей.
Юридическое выражение "alea judiciorum" (т.е. произвол  судебного  суждения)
Бридуа понимал буквально, так как слово  "alea"  означало  кости  для  игры.
Основываясь на этой реализованной метафоре, он был вполне уверен, что, решая
тяжбы игрою в кости, он поступает в  строгом  соответствии  с  установленным
юридическим порядком. Так же буквально он понимает и положение "In  obscuris
minimum  est  sequendum",  то  есть  в  делах  неясных   следует   принимать
минимальные  решения  (как  наиболее  осторожные);  Бридуа,   следуя   этому
положению,  пользуется  при   решении   неясных   дел   самыми   маленькими,
"минимальными" по размерам костяшками для игры. На  таких  же  реализованных
метафорах построен весь своеобразный процессуальный порядок решения судебных
дел  у  Бридуа.  Требование  сопоставлять  показания  сторон  он  выполняет,
например, тем путем, что против папки с показаниями истца он располагает  на
столе папку с показаниями ответчика, а затем бросает кости. В результате все
судопроизводство в руках Бридуа превращается в веселую пародийную  травестию
с образом метания игральных костей в ее центре149.
   Таковы некоторые эпизоды, связанные с предсказаниями и  играми  (конечно,
далеко не  все).  Основная  художественная  задача  пародийно-травестирующих
предсказаний, пророчеств и гаданий  -  развенчать  мрачное  эсхатологическое
время   средневековых    представлений    о    мире,    обновить    его    в
материально-телесном плане, приземлить, отелеснить  его,  превратить  его  в
доброе и веселое время. Той же задаче  в  большинстве  случаев  подчинены  и
образы игры. В эпизоде с Бридуа они несут еще  и  дополнительную  функцию  -
дать веселую пародийную травестию  методов  судебного  установления  истины,
подобно тому как прологи и ряд эпизодов романа  травестировали  церковные  и
схоластические методы установления и пропаганды истины религиозной.
   ***
   Здесь мы должны остановиться особо на гаданиях в "Третьей  книге"  романа
Рабле.
   "Третья книга" явилась живым  откликом  на  спор,  который  волновал  умы
Франции в ту эпоху, особенно же остро между 1542 и 1550  годами.  Спор  этот
назывался "Querelle des femmes", и велся он о природе женщин и  о  браке.  В
споре принимали  горячее  участие  почти  все  поэты,  писатели  и  философы
Франции; спор находил живой отклик и при дворе, и  в  самых  широких  кругах
читателей. Спор этот был не нов: он волновал умы уже в XV веке,  в  сущности
же, и все средневековье занималось этим вопросом.  Сущность  спора  довольно
сложна, она сложнее, чем обычно представляют себе исследователи.
   В  вопросе  о  природе  женщины  и   о   браке   обычно   различают   два
противоположных направления,  тянущихся  через  все  средневековье  и  эпоху
Возрождения.
   Первое направление принято  называть  "галльской  традицией"  ("tradition
gauloise"). Это направление, проходящее через все средневековье, относится к
природе женщины, в общем, отрицательно. Второе  направление,  которое  Абель
Лефран  предлагает   называть   "идеализирующей   традицией"150,   напротив,
возвеличивает  женщину;  в  эпоху  Рабле  к  этому   направлению   примыкали
"платонизирующие  поэты",  опиравшиеся  отчасти  и  на  куртуазную  традицию
средних веков.
   Рабле примыкает к "галльской традиции", которая в его эпоху была оживлена
и обновлена рядом авторов, в особенности же Грацианом Дюпоном, выпустившим в
1534 году поэму в трех книгах - "Контроверсы мужского и  женского  пола".  В
"Споре о женщинах" Рабле стал как будто не на сторону женщин. Как  объяснить
эту его позицию?
   Дело в том, что  "галльская  традиция"  -  явление  сложное  и  внутренне
противоречивое. В сущности, это не  одна,  а  две  традиции:  1)  собственно
народная  смеховая  традиция  и  2)  аскетическая  тенденция  средневекового
христианства. Эта последняя,  то  есть  аскетическая  тенденция,  видящая  в
женщине воплощение греховного начала,  соблазна  плоти,  часто  пользовалась
материалами и образами смеховой  народной  традиции.  Поэтому  исследователи
часто объединяют и смешивают их. Нужно сказать, что и  в  ряде  произведений
средневековья, враждебных женщинам и браку - особенно  энциклопедических,  -
обе тенденции механически объединены.
   На самом же  деле  народно-смеховая  традиция  и  аскетическая  тенденция
глубоко чужды друг  другу.  Народно-смеховая  традиция  вовсе  не  враждебна
женщине и вовсе не  оценивает  ее  отрицательно.  Подобного  рода  категории
вообще здесь не приложимы. Женщина в этой  традиции  существенно  связана  с
материально-телесным низом; женщина - воплощение этого низа, одновременно  и
снижающего и возрождающего. Она так же амбивалентна, как и этот низ. Женщина
снижает, приземляет, отелеснивает, умерщвляет; но она прежде всего -  начало
рождающее. Это  -  чрево.  Такова  амбивалентная  основа  образа  женщины  в
народно-смеховой традиции.
   Но там, где  эта  амбивалентная  основа  получает  бытовую  трактовку  (в
литературе фабльо, фацетий,  ранних  новелл,  фарсов),  там  амбивалентность
образа женщины  принимает  форму  двойственности  ее  натуры,  изменчивости,
чувственности, похотливости, лживости, материальности, низменности.  Но  все
это - не отвлеченные моральные качества человека, - их  нельзя  выделять  из
всей ткани  образов,  где  они  несут  функцию  материализации,  снижения  и
одновременно - обновления жизни, где  они  противопоставлены  ограниченности
партнера   (мужа,   любовника,   претендента):   его   скупости,   ревности,
простофильству, лицемерной добродетельности, ханжеству, бесплодной старости,
ходульному героизму, отвлеченной идеальности и  т.п.  Женщина  в  "галльской
традиции" - это телесная могила для мужчины (мужа, любовника,  претендента).
Это своего рода  воплощенная,  персонифицированная,  непристойная  брань  по
адресу всяких  отвлеченных  претензий,  всякой  ограниченной  завершенности,
исчерпанности и готовности. Это - неистощимый сосуд зачатий,  обрекающий  на
смерть все старое и конченое. Женщина "галльской традиции",  как  панзуйская
сивилла  у  Рабле,  задирает  юбки  и  показывает  место,  куда  все  уходит
(преисподняя, могила) и откуда все происходит (рождающее лоно).
   В  этом  плане  "галльская  традиция"  развивает  и  тему  рогов.  Это  -
развенчание устаревшего мужа, новый акт зачатия с  молодым;  рогатый  муж  в
этой системе образов переходит на роль развенчанного короля,  старого  года,
уходящей зимы: с него снимают наряд, его бьют и осмеивают.
   Нужно подчеркнуть, что образ женщины в "галльской традиции",  как  и  все
образы этой традиции, дан  в  плане  амбивалентного  смеха,  одновременно  и
насмешливо-уничтожающего и радостно-утверждающего. Можно ли говорить о  том,
что эта традиция дает враждебную и отрицательную  оценку  женщины?  Конечно,
нет. Образ женщины амбивалентен, как и все образы этой традиции.
   Но когда этот образ используется аскетическими  тенденциями  христианства
или  отвлеченно-морализирующим  мышлением  сатириков  и  моралистов   нового
времени, то он  утрачивает  свой  положительный  полюс  и  становится  чисто
отрицательным. Нужно сказать, что такие образы вообще нельзя  переносить  из
смехового плана в серьезный, не исказив их природы.  Поэтому  в  большинстве
энциклопедических произведениях средних веков и  эпохи  Возрождения,  дающих
сводку готических обвинений  против  женщины,  подлинные  образы  "галльской
традиции" обеднены и искажены. Это в известной мере касается и второй  части
"Романа о розе", хотя здесь и сохраняется иногда  подлинная  амбивалентность
гротескного образа женщины и любви.
   Другого рода искажению подвергается образ женщины "галльской традиции"  в
той художественной литературе, где он начинает  приобретать  характер  чисто
бытового типа. При  этом  он  либо  становится  только  отрицательным,  либо
амбивалентность  вырождается   в   бессмысленную   смесь   положительных   и
отрицательных черт (особенно в XVIII в., когда  подобного  рода  статические
смеси положительных и отрицательных моральных черт  в  герое  выдавались  за
подлинное реалистическое правдоподобие, за "сходство с жизнью").
   Но вернемся к спору о женщинах в XVI веке и к участию в этом споре Рабле.
Спор велся по  преимуществу  на  языке  новых  суженных  понятий,  на  языке
отвлеченного морализирования и гуманистической книжной философии.  Подлинную
и чистую "галльскую традицию" представляет один только Рабле.  Он  вовсе  не
солидаризовался с врагами женщин:  ни  с  моралистами,  ни  с  эпикурейцами,
последователями Кастильоне.  Не  солидаризовался  он  и  с  платонизирующими
идеалистами. Платонизирующие защитники женщин и любви были все  же  ближе  к
нему,  чем  отвлеченные  моралисты.  В  высокой  "женственности"  платоников
сохранялась некоторая степень амбивалентности образа женщины; образ этот был
символически расширен,  на  первый  план  выдвигалась  возрождающая  сторона
женщины  и  любви.  Но  отвлеченно-идеалистическая  и  патетически-серьезная
трактовка образа женщины у платонизирующих поэтов была  все  же  неприемлема
для  Рабле.  Рабле  отлично  понимал  новизну  того   типа   серьезности   и
возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его  эпохи.
Он понимал отличие этой новой серьезности от мрачной серьезности готического
века. Однако он и ее не считал способной  пройти  через  горнило  смеха,  не
сгорев в нем до конца. Поэтому голос Рабле в  этом  знаменитом  споре  эпохи
был, в  сущности,  совершенно  одиноким:  это  был  голос  народно-площадных
праздников, карнавала, фабльо, фацетий, анонимных площадных анекдотов,  соти
и фарсов, но этот голос звучит здесь на высшей ступени художественной  формы
и философской мысли.
   Теперь мы можем перейти к гаданиям  Панурга,  заполняющим  большую  часть
"Третьей книги". О чем он гадает?
   Панург хочет жениться и в то же  время  боится  брака:  он  боится  стать
рогатым мужем. Об этом он и гадает. Все гадания дают ему один роковой ответ:
будущая жена наставит ему рога, изобьет и оберет его. Другими  словами:  его
ждет судьба карнавального короля и старого года; и эта  судьба  неотвратима.
Все  советы  его  друзей,  все  новеллы  о  женщинах,   которые   при   этом
рассказываются, анализ природы женщины ученого врача Рондибилиса приводят  к
тому  же  выводу.  Утроба  женщины  неисчерпаема   и   ненасытима;   женщина
органически враждебна  ко  всему  старому  (как  начало,  рождающее  новое);
поэтому Панург неизбежно будет развенчан, избит (в пределе - убит) и осмеян.
Но эту неотвратимую  судьбу  всякой  индивидуальности,  судьбу,  воплощенную
здесь в образе женщины ("суженой"), Панург не хочет принять. Он  упорствует.
Он думает, что этой судьбы можно как-то избежать. Другими словами: он  хочет
быть вечным королем, вечным годом, вечной молодостью. Женщина же по  природ