Все эти агоны и споры являются по своей сущности диалогами разновременных
сил и явлений, диалогами времен, двух полюсов становления,  начала  и  конца
совершающейся метаморфозы;  они  развертывали  и  в  той  или  иной  степени
рационализировали и риторизовали заложенный в двутонном слове (и в  двутелом
образе)  диалогический  момент.  Эти  народно-праздничные  споры  времен   и
возрастов, равно как диалоги парных персонажей, лица и зада,  низа  и  верха
были, по-видимому, одним  из  фольклорных  корней  романа  и  специфического
романного диалога. Но и эта тема выходит за пределы нашей работы.
   ***
   Остается подвести некоторые итоги настоящей главы.
   Последнее рассмотренное нами явление - слияние хвалы-брани -  отражает  в
стилистическом плане амбивалентность, двутелость и  незавершенность  (вечную
неготовость) мира, выражение которых мы наблюдали  во  всех  без  исключения
особенностях раблезианской системы  образов.  Старый  мир,  умирая,  рождает
новый. Агония сливается с  актом  родов  в  одно  неразделимое  целое.  Этот
процесс изображается в образах материально-телесного низа: все спускается  в
низ - в землю и в телесную могилу,  -  чтобы  умереть  и  родиться  сызнова.
Поэтому движение в низ проникает всю раблезианскую систему образов с  начала
и до конца. Все они, эти  образы,  повергают,  сбрасывают  в  низ,  снижают,
поглощают,  осуждают,  отрицают   (топографически),   умерщвляют,   хоронят,
посылают в  преисподнюю,  бранят,  проклинают,  -  и  одновременно  все  они
зачинают сызнова,  оплодотворяют,  сеют,  обновляют,  возрождают,  хвалят  и
прославляют.  Это  общее  движение  в  низ  -   умерщвляющее   и   рождающее
одновременно - роднит между собой такие,  казалось  бы,  чуждые  друг  другу
явления, как побои, ругательства, преисподнюю, пожирание и т.п.
   Нужно сказать, что образы преисподней (ада) даже у Данте являются  иногда
очевидной реализацией бранных метафор, то есть ругательств, а иногда у  него
открыто появляется и мотив  пожирания  (Уголино,  грызущий  череп  Руджиери,
мотив голода в его рассказе, пасть сатаны, грызущая Иуду, Брута  и  Кассия);
еще  чаще  брань  и  попирание  implicite  содержатся  в  его  образах.   Но
амбивалентность этих образов в дантовском мире почти вовсе заглушена.
   В эпоху Возрождения все эти образы низа - от  циничного  ругательства  до
образа  преисподней  -  были  проникнуты  глубоким  ощущением  исторического
времени, ощущением и сознанием смены эпох  мировой  истории.  У  Рабле  этот
момент времени и исторической смены особенно глубоко и существенно проникает
во все его образы  материально-телесного  низа  и  придает  им  историческую
окраску. Двутелость  у  него  прямо  становится  историческою  двумирностью,
слитостью прошлого и  будущего  в  едином  акте  смерти  одного  и  рождения
другого, в едином образе глубоко  смешного  становящегося  и  обновляющегося
исторического  мира.  Ругает-хвалит,  бьет-украшает,  убивает-рождает   само
время, насмешливое  и  веселое  одновременно,  время  -  "играющий  мальчик"
Гераклита, которому принадлежит высшая власть  во  вселенной.  Рабле  строит
исключительный по своей силе образ исторического  становления  в  категориях
смеха, возможный только в эпоху Возрождения, когда он был  подготовлен  всем
ходом исторического развития. "История  действует  основательно  и  проходит
через множество фазисов, когда  уносит  в  могилу  устаревшую  форму  жизни.
Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия... Почему  таков
ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело  расставалось  со
своим прошлым"229.
   Эта раблезианская система образов, столь универсальная и  мирообъемлющая,
в то же время допускает и даже требует исключительной конкретности, полноты,
детальности,  точности,  актуальности   и   злободневности   в   изображении
современной исторической действительности. Каждый  образ  здесь  сочетает  в
себе  предельную   широту   и   космичность   с   исключительной   жизненной
конкретностью,  индивидуальностью  и  злободневной  публицистичностью.  Этой
замечательной особенности раблезианского реализма посвящена последняя  глава
нашей книги.
   Глава седьмая. ОБРАЗЫ РАБЛЕ И СОВРЕМЕННАЯ ЕМУ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
   До сих пор мы рассматривали образы Рабле преимущественно  в  их  связи  с
народной культурой. Нас интересовала в творчестве  Рабле  основная,  большая
линия борьбы двух культур, то есть борьбы народной  культуры  с  официальным
средневековьем. Но мы уже не раз отмечали,  что  эта  большая  линия  борьбы
органически сочеталась со злободневными откликами на актуальные - большие  и
маленькие - события тех лет, тех месяцев и даже тех дней, когда  создавались
части романа Рабле. Можно прямо сказать, что роман весь с начала и до  конца
вырастал из самой гущи жизни своего времени, жизни, активным участником  или
заинтересованным свидетелем которой был сам  Рабле.  В  образах  его  романа
сочетается необъятная широта и глубина народного универсализма с  предельной
конкретностью,    индивидуальностью,    детализованностью,     жизненностью,
актуальностью и злободневностью. Образы эти бесконечно далеки от абстрактной
символики и схематизма. Можно сказать, что в романе Рабле космическая широта
мифа сочетается  с  острой  злободневностью  современного  "обозрения"  и  с
конкретностью и предметной  точностью  реалистического  романа.  За  самыми,
казалось бы, фантастическими образами раскрываются  действительные  события,
стоят живые лица, лежит большой личный опыт автора и его точные наблюдения.
   Французская раблезистика проделала большую и  кропотливую  работу,  чтобы
вскрыть эту всестороннюю  тесную  связь  образов  Рабле  с  современной  ему
действительностью. В результате этой работы ей удалось собрать большой и  во
многом  ценный  фактический  материал.  Но  этот  материал  и  освещается  и
обобщается  современной  раблезистикой  с  узких  методологических  позиций.
Преобладает дурной биографизм, при котором социальные и политические события
эпохи утрачивают свой прямой смысл и свое политическое острие, приглушаются,
притупляются и превращаются просто в факты  биографии  писателя,  стоящие  в
одном ряду с мелкими событиями личной  и  бытовой  жизни.  За  массою  таких
биографических фактов, кропотливо  собранных,  исчезает  большой  смысл  как
самой эпохи, так и романа Рабле, исчезает и та подлинная  народная  позиция,
которую занимал Рабле в борьбе своего времени.
   Правда, некоторые раблезисты - и прежде всего покойный глава  современной
раблезистики Абель Лефран - уделяют немало  внимания  политическим  событиям
эпохи и их отражению в романе Рабле. Но при этом как сами события, так и  их
отражения в романе толкуются в официальном плане. Абель  Лефран  даже  прямо
считал Рабле "королевским публицистом".
   Публицистом Рабле действительно был,  но  он  вовсе  не  был  королевским
публицистом, хотя и понимал относительную прогрессивность королевской власти
и  отдельных  актов  политики  двора.  Мы  уже  говорили,  что   Рабле   дал
замечательные образцы публицистики  на  народно-площадной  основе,  то  есть
такой публицистики, в которой не было ни грана официальности. Как публицист,
Рабле не солидаризовался до конца ни  с  одной  из  группировок  в  пределах
господствующих классов (включая и буржуазию), ни с одной из точек зрения, ни
с одним из мероприятий, ни с одним из событий эпохи. Но в то же время  Рабле
отлично  умел  понять  и  оценить  относительную  прогрессивность  отдельных
явлений эпохи, в том числе и отдельных мероприятий королевской власти, и  он
приветствовал их в своем романе. Однако эти оценки и приветствия никогда  не
были  безоговорочными,  официальными,  так   как   форма   народно-площадной
образности, пронизанная  амбивалентным  смехом,  позволяла  раскрыть  и  всю
ограниченность этой прогрессивности. Для народной точки зрения, выраженной в
романе Рабле, всегда раскрывались более широкие перспективы,  выходившие  за
пределы ограниченной прогрессивности, доступной движениями эпохи.
   Оcновная задача Рабле - разрушить официальную картину эпохи и ее событий,
взглянуть на них по-новому, осветить трагедию  или  комедию  эпохи  с  точки
зрения смеющегося народного хора на площади. Рабле мобилизует  все  средства
трезвой  народной  образности,  чтобы  вытравить  из  всех  представлений  о
современности  и  ее  событиях  всякую  официальную  ложь   и   ограниченную
серьезность, продиктованную  интересами  господствующих  классов.  Рабле  не
верит на слово своей эпохе "в  том,  что  она  говорит  о  себе  и  что  она
воображает о себе", - он хочет  раскрыть  ее  подлинный  смысл  для  народа,
народа растущего и бессмертного.
   Разрушая официальные представления об  эпохе  и  ее  событиях,  Рабле  не
стремится, конечно, дать ее научный анализ. Ведь  он  говорит  не  на  языке
понятий,  а  на  языке  народно-смеховых  образов.   Но,   разрушая   ложную
серьезность, ложный исторический пафос, Рабле подготовляет почву  для  новой
серьезности и для нового исторического пафоса.
   Проследим  теперь  на  ряде  примеров,  как  отражена  в   романе   Рабле
современная ему действительность от ближайшего жизненного  окружения  автора
до больших событий эпохи.
   В "Пантагрюэле" (хронологически первой книге) в главе  о  рождении  героя
изображается страшная жара и засуха и вызванная ею  всеобщая  жажда.  Засуха
эта продолжалась, по словам Рабле,  "тридцать  шесть  месяцев,  три  недели,
четыре дня и тридцать с лишним часов (пожалуй, даже  несколько  больше)".  И
вот из мемуаров современников мы  узнаем,  что  в  том  году  (1532),  когда
писался  "Пантагрюэль",  действительно  была   небывалая   засуха,   которая
продолжалась шесть месяцев. Рабле только преувеличил масштабы и точность  ее
длительности. Как мы уже говорили, засуха и  всеобщая  жажда  оживили  образ
мистерийного чертенка Пантагрюэля, пробудителя жажды, и сделали  этот  образ
актуальным.
   В той же книге имеется эпизод, где Панург  покупает  индульгенции  и  при
этом поправляет свои денежные дела.  Оказывается,  что  в  том  году,  когда
писался роман, во Франции проводился внеочередной папский юбилей. И как  раз
те церкви, которые обходит  Панург,  действительно  получили  право  продажи
индульгенций. Так что и здесь соблюдена абсолютная точность деталей.
   В той же книге есть и такой эпизод: "Немного спустя Пантагрюэль,  вычитав
в прекрасных сказаниях о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по  прозвищу
Жофруа Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки зятя дяди
невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял отпуск, чтобы,  как  подобает
порядочному человеку, посетить могилу  усопшего  родича.  Он  взял  с  собой
кое-кого из своих товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там  глубокочтимого
аббата Ардийона, затем - Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж, Фонтене-ле-Конт, где
они приветствовали ученого Тирако, они прибыли наконец в Майезе  и  посетили
гробницу означенного Жофруа Большой Зуб..." (кн. II, гл. V).
   Когда Пантагрюэль увидел каменную скульптуру Жофруа, воздвигнутую на  его
могиле, он был поражен необычайно гневным  видом,  который  художник  придал
всей фигуре Жофруа.
   В этом эпизоде два фантастических момента:  самый  образ  путешествующего
гиганта Пантагрюэля и пародийно-комическое определение родства его с  Жофруа
де  Люзиньяном.  Все  остальное  в  этом  эпизоде  -  имена  лиц,   название
местностей, события, гневный облик скульптуры Жофруа и другие подробности  -
с абсолютною точностью соответствуют действительности  и  теснейшим  образом
связаны с жизнью и впечатлениями самого Рабле.
   В те времена (1524 - 1527), когда Рабле был секретарем Жофруа д'Этиссака,
епископа и аббата Майезе, он не один раз совершал это путешествие из  Майезе
в Пуатье и обратно (маршрут  Пантагрюэля),  проезжая  через  все  те  места,
которые он называет  в  нашем  эпизоде  с  абсолютною  точностью.  Д'Этиссак
находился в постоянных разъездах  по  своей  епархии  (он,  как  большинство
сеньоров того времени, чрезвычайно увлекался строительством),  а  Рабле  его
сопровождал. Поэтому провинцию Пуату он знал  отлично  вдоль  и  поперек  до
самых глухих местечек. В своем романе  он  называет  более  пятидесяти  имен
пуатевинских мест и местечек, в том числе самых маленьких и глухих поселков.
Все названные в нашем эпизоде места были ему интимно  знакомы.  В  монастыре
кордильеров, находившемся в Фонтене-ле-Конт, протекли первые монашеские годы
Рабле; в самом городе он посещал кружок гуманистически настроенных  юристов,
собиравшийся в доме ученого  Тирако,  дружеские  чувства  к  которому  Рабле
сохранил до конца жизни. Вблизи Легюже находилось аббатство, где Рабле часто
гостил  у  ученого  аббата  Ардийона  (здесь  под  влиянием  Жана  Буше  он,
по-видимому,  впервые  начал  писать  стихи  на  французском  языке).  Таким
образом, и Ардийон и Тирако - имена живых  и  всем  известных  современников
Рабле.
   Невымышленным лицом был,  конечно,  и  предок  Пантагрюэля  -  Жофруа  де
Люзиньян, по прозвищу Большой Зуб. Это  -  историческая  фигура.  Он  жил  в
начале XIII века. Он сжег аббатство  Майезе  (за  это  Рабле  сделал  его  в
преисподней продавцом огнива, - карнавальный способ  загробного  воздаяния),
но затем, покаявшись, отстроил его заново и богато одарил. За это  в  церкви
Майезе ему и был воздвигнут роскошный памятник (похоронен он  был  в  другом
месте) с каменной скульптурой.
   И то исключительно гневное выражение образа Жофруа в этой  скульптуре,  о
котором говорит Рабле,  также  в  точности  соответствует  действительности.
Правда, скульптурное изображение это погибло, но голова его была  найдена  в
1834 году под развалинами церкви Майезе и хранится в настоящее время в музее
города Ниора. Вот как описывает эту голову Жан Платтар: "Нахмуренные  брови,
суровый и неподвижный взгляд, взъерошенные усы,  раскрытый  рот,  оскаленные
зубы - все в  этой  фигуре  было  наивным  выражением  гнева"  (Plattard  J.
L`oeuvre de Rabelais..., p. 58).
   Подчеркнем в этой каменной голове Жофруа разинутый рот и  зубы,  то  есть
ведущие гротескные черты образа самого Пантагрюэля первой книги.  Не  потому
ли Рабле, так часто видевший эту голову в церкви аббатства  и  запечатлевший
ее в своей памяти, и сделал Жофруа предком Пантагрюэля.
   Весь этот небольшой и маловажный эпизод по своему  построению  и  составу
чрезвычайно типичен. Гротескно-фантастический  (и  даже  космический)  образ
Пантагрюэля вплетен здесь в совершенно реальную и  интимно  знакомую  автору
действительность; он путешествует  по  знакомым  и  близким  автору  местам,
встречается с личными друзьями автора, видит те же предметы, которые видел и
автор. В эпизоде много собственных имен, названий местностей и имен лиц, - и
все они совершенно реальны, даются даже адреса лиц (Тирако и Ардийона).
   Действительность, окружающая Пантагрюэля, носит, таким образом, реальный,
индивидуальный и, так сказать именной характер - это мир единичных  знакомых
вещей и знакомых людей: момент  абстрактного  обобщения,  нарицательности  и
типизации сведен к минимуму. Подчеркнем еще местно-топографический  характер
образов этого эпизода. Мы наблюдаем этот характер в  романе  повсюду.  Рабле
всегда старается вплести в ткань своего рассказа какую-нибудь действительную
местную особенность  той  или  другой  провинции  или  города,  какой-нибудь
местный курьез, местную легенду. Так, например,  мы  уже  говорили,  что  ту
чашу, в которой варилась кашица Пантагрюэлю, во времена Рабле  действительно
показывали в Бурже как "чашу гиганта". Маленький Пантагрюэль был прикован  к
люльке цепями. Рабле при этом отмечает, что одна из этих цепей  находится  в
Ла-Рошели, другая - в Лионе, а третья - в Анжере. Действительно эти цепи там
находились и были хорошо известны всем бывавшим в  этих  городах.  В  Пуатье
молодой Пантагрюэль отломил от большой скалы камень и устроил из  него  стол
для местных студентов. Камень этот существует в Пуатье и в настоящее  время,
только он раскололся на две части. Эти местные элементы, рассеянные в романе
повсюду, резко усиливают индивидуально-именной, знакомый  и  виденный  (если
можно так выразиться) характер всего раблезианского мира. Даже вещи бытового
обихода    (как,    например,     чаша     для     каши)     носят     здесь
индивидуально-единственный   характер,   подобно    вещам,    принадлежавшим
историческим лицам  и  хранимым  в  музеях.  К  особому  типу  раблезианской
индивидуализации мы еще вернемся.
   Переходим к хронологически второй  книге  романа  -  к  "Гаргантюа".  Все
события  этой  книги  (за  исключением  парижских  эпизодов)  совершаются  в
окрестностях Шинона, то  есть  на  родине  самого  Рабле.  Все  те  места  и
местечки, где разыгрываются действия, названы здесь с абсолютной точностью и
могут быть найдены на картах или кадастрах эпохи. В центре (топографическом)
всего действия находится, как известно, королевская  "резиденция"  Грангузье
(отца Гаргантюа). В настоящее время раблезистам удалось с полною точностью и
несомненностью  идентифицировать  эту  резиденцию  Грангузье  с   совершенно
реальной мызой Девиньер, принадлежавшей отцу  писателя  -  адвокату  Антуану
Рабле. На этой мызе родился и сам писатель. Скромный  домик  семьи  Рабле  в
Девиньере сохранился и до наших дней. Сохранился и  старинный  камин,  перед
которым сидел добрый Грангузье,  поджаривая  каштаны,  дожидаясь,  пока  они
лопнут, поправляя огонь палкой  с  обугленным  концом  и  рассказывая  семье
сказки доброго старого времени, - в тот самый исторический момент, когда ему
донесли о неожиданной агрессии Пикрохола.
   Когда  идентификация  резиденции  Грангузье  с  Девиньером  была   твердо
установлена, сразу  ожили  все  без  исключения  географические  названия  и
топографические указания, которые дает Рабле при изображении событий  романа
(а этих имен и указаний очень много). Все оказалось  реальным  и  точным  до
мельчайших подробностей (только увеличенным в своих масштабах). Недалеко  от
Девиньера на левом берегу речки Негрон до сих пор еще существует  луг  -  la
prairie de la Saulsaye, - на котором происходили  "беседы  во  хмелю"  и  на
котором четвертого февраля  во  время  карнавального  праздника  убоя  скота
родился Гаргантюа. Абель Лефран справедливо предполагает, что таковы были  и
действительное место, и дата рождения самого Рабле.
   И вся топография пикрохолинской  войны  оказалась  абсолютно  реальной  и
точной. И Сейи, и Лерне, и дорога между  ними,  где  произошла  драка  между
виноградарями и пекарями, и долина Негрона, где происходят военные  действия
вокруг Девиньера на очень узком пространстве, ограниченном с  разных  сторон
Лерне, Ларош Клермо, Вогудре и Вогюйон, - все это совершенно точно названо и
указано в романе и раскрывает четкую и ясную картину всех военных  операции.
И  монастырский  виноградник,  который  защищал  брат  Жан,  существует   до
настоящего времени, сохранилась даже часть древней стены, современной Рабле.
   Но и в  основе  самой  пикрохолинской  войны  лежит  совершенно  реальное
событие. При  ее  изображении  Рабле  использовал  действительный  конфликт,
происходивший в его родных местах,  в  котором  с  одной  стороны  принимала
участие семья Рабле и друзья его семьи, а с другой стороны  -  сеньор  Лерне
Гоше Сент-Март. Этот последний владел рыбным промыслом  на  Луаре,  мешавшим
судоходству. Отсюда у него возник конфликт и судебный процесс  с  окрестными
общинами, интересы которых были связаны с судоходством. Процесс этот  длился
очень долго, то ослабевая, то  возгораясь  снова.  Он  принял  особо  острый
характер именно осенью 1532 года, когда Франсуа Рабле гостил у своего отца в
Девиньере в период сбора винограда. Отец писателя - адвокат Антуан  Рабле  -
одно время был другом своего соседа Гоше Сент-Марта и даже вел его дела,  но
в его конфликте с общи