ые  политические  события  и
актуальные вопросы. Мы видели, что и самый маршрут  путешествия  Пантагрюэля
сочетает в себе  древний  кельтский  путь  в  утопическую  страну  смерти  и
возрождения с реальными колониальными исканиями того времени - с путем  Жака
Картье.
   В эпоху написания "Четвертой  книги"  резко  обострилась  борьба  Франции
против папских притязаний. Это нашло свое отражение в главах о  декреталиях.
В то время, когда эти главы писались, они носили почти официальный  характер
и соответствовали галликанской политике королевской власти, но  когда  книга
вышла в свет, конфликт с папой был почти полностью  улажен;  таким  образом,
публицистическое выступление Рабле несколько запоздало.
   Аллюзии на актуальные политические события содержатся и  в  таких  важных
эпизодах "Четвертой книги", как эпизод  колбасной  войны  (борьба  женевских
кальвинистов) и эпизод бури (Тридентский собор).
   Ограничимся приведенными фактами. Все они  достаточно  свидетельствуют  о
том, насколько политическая современность, ее события, ее задачи и  проблемы
отражались в романе Рабле. Книга Рабле - своего рода "обозрение",  настолько
она актуальна и злободневна. Но в то  же  время  проблематика  раблезианских
образов несравненно шире и глубже любого обозрения, выходя далеко за пределы
ближайшей современности и всей эпохи.
   В борьбе сил своей эпохи Рабле занимал самые  передовые  и  прогрессивные
позиции. Королевская власть была для него воплощением  того  нового  начала,
которому принадлежало ближайшее историческое будущее, - начала национального
государства. Поэтому он  одинаково  враждебно  относился  как  к  претензиям
папства, так и к претензиям империи на  высшую  над-национальную  власть.  В
этих претензиях папы и императора  он  видел  умирающее  прошлое  готических
веков, в национальном  же  государстве  он  видел  новое  и  молодое  начало
народной и государственной исторической жизни. Это была его прямая и в то же
время вполне искренняя позиция.
   Такой же прямой, открытой и искренней  была  и  его  позиция  в  науке  и
культуре: он был убежденным сторонником гуманистической образованности с  ее
новыми методами и оценками.  В  области  медицины  он  требовал  возврата  к
подлинным источникам медицины античной - к  Гиппократу  и  Галену  -  и  был
врагом арабской медицины, извратившей античные традиции. В области права  он
также требовал возврата к античным источникам римского права, не замутненным
варварскими  толкованиями  невежественных  средневековых  комментаторов.   В
военном деле, во всех областях техники, в вопросах воспитания,  архитектуры,
спорта, одежды, быта и нравов  он  был  убежденным  сторонником  всего  того
нового и передового, что в его время могучим и неудержимым  потоком  хлынуло
из Италии. Во всех областях, оставивших след  в  его  романе  (а  роман  его
энциклопедичен),  он  был  передовым  человеком  своей  эпохи.  Он   обладал
исключительным чувством нового, но не просто нового, не новизны и моды, -  а
того существенно нового, которое действительно рождалось из смерти старого и
которому действительно принадлежало будущее. Умение почувствовать, выбрать и
показать это существенно  новое,  рождающееся  было  у  Рабле  исключительно
развито.
   Эти свои передовые позиции в области политики,  культуры,  науки  и  быта
Рабле прямо и односмысленно выражал в  отдельных  местах  своего  романа,  в
таких, например, эпизодах, как воспитание  Гаргантюа,  Телемское  аббатство,
письмо  Гаргантюа  Пантагрюэлю,  рассуждение  Пантагрюэля  о   средневековых
комментаторах римского права, беседа Грангузье с  паломниками,  прославление
оккупационной политики Пантагрюэля и т.п. Все  эти  эпизоды  в  большей  или
меньшей степени риторичны, и в них преобладает книжный  язык  и  официальный
стиль эпохи. Здесь мы слышим прямое и почти до конца  серьезное  слово.  Это
слово новое, передовое, последнее слово эпохи. И в то же  время  это  вполне
искреннее слово Рабле.
   Но если бы в романе не было других эпизодов, другого слова, другого языка
и стиля, - то Рабле был бы одним из передовых, но рядовых гуманистов  эпохи,
пусть и первого ряда; он  был  бы  чем-то  вроде  Бюде.  Но  он  не  был  бы
гениальным и единственным Рабле.
   Последнее слово эпохи, искренне и серьезно утверждаемое, все же  не  было
еще последним словом самого Рабле. Как бы оно ни  было  прогрессивно,  Рабле
знал меру этой прогрессивности; и хотя он произносил последнее  слово  своей
эпохи серьезно, - он знал меру  этой  серьезности.  Действительно  последнее
слово самого Рабле - это  веселое,  вольное  и  абсолютно  трезвое  народное
слово, которое нельзя было подкупить той ограниченной мерой  прогрессивности
и правды, которая была доступна эпохе. Этому веселому народному  слову  были
открыты гораздо более  далекие  перспективы  будущего,  пусть  положительные
очертания  этого  будущего  и  были  еще  утопическими  и  неясными.  Всякая
определенность и  завершенность,  доступные  эпохе,  были  в  какой-то  мере
смешными, ибо были все же ограниченными. Но смех  был  веселым,  ибо  всякая
ограниченная определенность (и потому завершенность), умирая  и  разлагаясь,
прорастала новыми возможностями.
   Последнее слово самого Рабле нужно поэтому искать не в перечисленных нами
прямых и риторизованных  эпизодах  романа,  где  слова  почти  однозначны  и
односмысленны и почти до конца  серьезны,  -  а  в  той  народно-праздничной
стихии образов,  в  которую  погружены  и  эти  эпизоды  (почему  они  и  не
становятся до конца односторонними и ограниченно серьезными). Как бы ни  был
Рабле  серьезен  в  этих  эпизодах  и  в  своих  прямых   и   односмысленных
высказываниях, он всегда оставляет веселую лазейку в более далекое  будущее,
которое  сделает  смешными  относительную  прогрессивность  и  относительную
правду, доступные его эпохе и ближайшему  зримому  будущему.  Поэтому  Рабле
никогда не исчерпывает себя в своих прямых высказываниях. Это,  конечно,  не
романтическая ирония, это народная широта и требовательность, переданные ему
со всею системой народно-праздничных смеховых форм и образов.
   ***
   Таким  образом,  современная  действительность,  так   широко   и   полно
отраженная в романе Рабле,  освещена  народно-праздничными  образами.  В  их
свете даже лучшие перспективы этой действительности  представляются  все  же
ограниченными и  далекими  от  народных  идеалов  и  чаяний,  воплощенных  в
народно-праздничных    образах.    Но    вследствие    этого     современная
действительность вовсе  не  утрачивала  своей  конкретности,  наглядности  и
живости. Напротив, в исключительно трезвом свете народно-праздничных образов
все  вещи  и  явления  действительности  приобретали  особенную  выпуклость,
полноту, материальность и индивидуальность. Они освобождались от всех  узких
и догматических смысловых  связей.  Они  раскрывались  в  абсолютно  вольной
атмосфере. Этим определяется и исключительное богатство и многообразие вещей
и явлений, вовлеченных в роман Рабле.
   Произведение  Рабле,  как  и  все  большие  произведения  эпохи,  глубоко
энциклопедично. Нет такой отрасли знания и практической  жизни,  которая  не
была бы представлена, притом и в своих специальных деталях,  в  его  романе.
Современная раблезистика - особенно велика в этом  деле  заслуга  Сенеана  -
показала исключительную и поражающую компетентность Рабле во всех  областях,
которых он касался. В результате ряда специальных работ  в  настоящее  время
может считаться доказанной широкая и безукоризненная осведомленность  нашего
автора не только в медицине и различных  отраслях  естествознания,  но  и  в
юриспруденции, в  архитектуре,  в  военном  искусстве,  в  морском  деле,  в
кулинарии,  в  соколиной  охоте,  в  играх  и  спортивных   упражнениях,   в
нумизматике и т.п. Номенклатура, словарь этих многообразных отраслей  знания
и жизненной практики в романе Рабле поражает не только  своим  богатством  и
полнотой, но и замечательным  знанием  тех  тончайших  технических  оттенков
выражения, которые бывают доступны только специалисту. Какой бы  специальный
термин или профессиональное выражение Рабле ни  употреблял,  он  употребляет
его с верностью и точностью мастера, а не  дилетанта.  В  середине  прошлого
века были высказаны  серьезные  сомнения  в  правильности  и  компетентности
употребления  Рабле  его  богатого  морского  словаря.  Эти  сомнения   были
высказаны морским специалистом Жалем. Но Сенеан доказал  несправедливость  и
необоснованность всех этих сомнений: и  в  морском  деле  компетенция  Рабле
оказывается основательной и солидной.
   Эта энциклопедическая осведомленность Рабле  и  исключительное  богатство
его  мира  имеют  одну  замечательную  особенность,  недостаточно  оцененную
раблезистами: преобладает в них все новое, свежее,  первичное.  Энциклопедия
его - энциклопедия нового мира. Она была конкретной и вещной,  и  многие  из
этих вещей впервые вступали в живой кругозор  современников  Рабле,  впервые
обретали имя или обновляли старое имя новым значением. Мир вещей и мир  слов
(языка)  подвергались  в  ту  эпоху  громадному  расширению  и   обогащению,
существенному обновлению и резким и своеобразным перегруппировкам.
   Всем известно, какая громадная и разнообразная масса новых вещей  впервые
вступила в ту эпоху в кругозор человечества. Во Францию это новое  пришло  с
некоторым запозданием, но зато  почти  сразу  могучим  потоком.  Поток  этот
хлынул из Италии с начала итальянских войн,  все  усиливаясь  и  расширяясь.
Жизнь Рабле приходится как раз на то время, когда поток этот был всего  шире
и неудержимее. Так как тесный контакт с Италией  начался  с  контакта  между
двумя армиями, а уже затем между двумя народами, то  сначала  хлынули  новые
вещи  военного  дела  и  военной  техники,  затем   -   мореходства,   затем
архитектуры, и уже во вторую очередь  стали  обновляться  остальные  области
жизни - индустрия, коммерция,  быт  и  искусство.  Вместе  с  новыми  вещами
появились  новые   слова:   язык   наводнился   итальянизмами,   грецизмами,
латинизмами,  неологизмами.  Нужно  подчеркнуть,  что  все  это  не   просто
отдельные новые вещи: эти  вещи  обладали  силой  обновлять  вокруг  себя  и
остальные старые вещи, переоформлять их; они заставляли их приспособляться к
себе, как это  свойственно,  например,  всем  открытиям  и  новоизобретениям
техники.
   Рабле проявлял исключительную любовь и чуткость  к  существенной  новизне
вещей и имен. Он не только не отставал от века, - он часто шел впереди  его.
Его военная номенклатура отражает (рядом с некоторыми  архаизмами)  новейшую
военную технику, особенно богато - в области военной инженерии. Многие слова
впервые зарегистрированы на его страницах.
   В курсе всего нового была также и архитектурная номенклатура  Рабле.  Эта
область занимает в его романе довольно существенное место. Его архитектурный
словарь  полон  новыми  и  обновляющими  терминами,  многие  из  которых  он
употребляет один из первых. Так, новое и обновляющее (по своему  значению  в
новой  архитектуре)  слово  "symetrie"  почти  впервые  появляется  на   его
страницах. Такой же абсолютно  свежий  еще  характер  впервые  увиденного  и
впервые названного носят у него такие  явления  и  слова,  как  "peristyle",
"portique", "architrave", "frize". Все эти слова и  названные  ими  вещи  не
просто  новы,  как  отдельные  изолированные  явления:  они  обладают  силой
обновлять и перестраивать все архитектурные представления эпохи.
   И в номенклатуре всех остальных областей знания и практики  мы  встречаем
ту же громадную роль новых и обновляющих  слов  и  вещей.  Эта  номенклатура
богата и старыми словами, в ней много и архаизмов.  Рабле  искал  полноту  и
многообразие во всем и повсюду, но  новое  у  него  всегда  акцентировано  и
всегда использована обновляющая и заражающая сила нового.
   Переходим к одному очень важному явлению  стилистической  жизни  слова  в
романе Рабле.
   Громадное количество  элементов  языка  Рабле  почерпнуто  им  из  устных
источников: это - девственные слова, которые впервые из гущи народной жизни,
из стихии устной речи вошли в  систему  речи  письменной  и  печатной.  Даже
словари почти всех отраслей науки в очень значительной своей части пришли из
устной  речи  и  впервые  приобщились  книжному  контексту,  систематической
книжной мысли, письменно-книжной интонации, письменно-книжной синтаксической
конструкции.  Наука  в  эпоху  Рабле  только  с  величайшим  трудом   начала
завоевывать себе право говорить и писать на национальном, вульгарном, языке,
и это право тогда еще далеко не было окончательно завоевано. Ни церковь,  ни
университеты, ни  школы  этого  языка  еще  не  признавали.  Рабле  рядом  с
Кальвином был создателем  французского  литературного  прозаического  языка.
Самому ему приходилось во всех сферах знания и практики (в одних  больше,  в
других меньше) опираться на устную стихию речи,  черпать  из  нее  словесное
богатство. Из этого источника слова приходили к нему совершенно свежими, еще
не отшлифованными письменно-книжным контекстом.
   Возьмем, например, его номенклатуру рыб. Она очень значительна: только  в
одной пятой главе "Четвертой книги" (пиршественные приношения  гастролятров)
он  дает  свыше  шестидесяти  названий  рыб.  Здесь   есть   и   речные,   и
средиземноморские, и океанические рыбы. Откуда он взял этот  богатый  рыбный
словарь? Конечно, не из книжных источников. Ихтиологические труды XVI  века,
принадлежащие создателям французской ихтиологии -  Гийому  Ронделе  и  Пьеру
Белону, вышли в свет только в 1553 - 1554 годах, то есть  уже  после  смерти
Рабле. Источником осведомленности  Рабле  могла  быть  только  устная  речь.
Названия океанических рыб он узнавал в Бретани и в Нормандии,  где-нибудь  в
портах Сен-Мало, Дьеппа и Гавра, он непосредственно обращался к бретонским и
нормандским рыбакам, из  живых  уст  которых  он  и  получал  провинциальные
местные названия рыб для своего перечня. Средиземноморские названия  рыб  он
узнавал из уст марсельских рыбаков. Это были еще абсолютно  свежие  названия
рыб, такие же свежие, как и сама рыба в  корзинах  рыбаков,  которую  Рабле,
вероятно, при этом рассматривал. Эти  названия  никогда  еще  не  звучали  в
письменной  и  книжной  речи,  не  были  еще  обработаны  отвлеченно-книжным
обобщающим и  систематизирующим  контекстом.  Они  еще  не  соприкасались  с
именами чужих рыб, они соседили только со своими, например,  бретонскими  же
рыбами, с крепкими бретонскими ругательствами и божбой, с бретонским  ветром
и с морским шумом. Это были, строго говоря, вовсе еще не названия  рыб,  это
были клички, прозвища рыб, почти собственные имена местных  рыб.  Надлежащую
степень общности  и  характер  названий  они  приобретут  только  в  книжном
контексте, в сущности, впервые только под пером Ронделе или  Белона,  потому
что в перечислениях- номинациях Рабле они еще полусобственные имена.
   Дело, конечно,  не  в  том,  что  Рабле  узнавал  эти  имена  из  устного
источника. Дело в том, что эти имена рыб, перечисленные Рабле, никогда еще в
книжном контексте не бывали. Этим определялся их характер в речевом сознании
Рабле и его современников. Это были  еще  не  названия,  а  скорее,  как  мы
сказали, клички и прозвища на вульгарном  языке.  Абстрактно-систематический
момент в них был еще слабо развит; они не  только  не  стали  еще  терминами
ихтиологии, но  не  стали  еще  и  простыми  общими  нарицательными  именами
литературного языка.
   Такой же характер - в большей или меньшей  степени  -  носят  у  Рабле  и
словари других отраслей знания. Такова еще и его  медицинская  номенклатура.
Правда, он широко пользуется в ней неологизмами, грецизмами  и  латинизмами,
но много черпает и из устных источников вульгарного  языка.  Часто  рядом  с
ученым  неологизмом  он  ставит  и  его  вульгарный  эквивалент   (например,
epiglotte и gargamelle). Особенно интересны вульгарные названия болезней.  В
них очень силен  еще  элемент  собственного  имени  и  одновременно  элемент
бранной клички. Многие  названия  болезней  прямо  были  связаны  с  именами
святых, которые почему-либо считались целителями  или  иногда  возбудителями
этих болезней (например, le mal saint Antoine, le mal saint Vit). Но  и  все
вообще названия болезней в вульгарных языках легко олицетворялись,  то  есть
воспринимались как собственные имена живых существ. В  литературе  эпохи  мы
находим изображения болезней в виде персонажей, в особенности сифилиса  ("La
Dame Verolle"), и подагры ("La Goutte").  Имена  болезней  играют  громадную
роль в клятвах и проклятиях и часто  становятся  бранными  кличками:  то  на
человека насылают холеру, чуму, заразу,  то  его  самого  называют  холерой,
чумой, заразой. Этот же характер легко  приобретают  и  вульгарные  названия
половых органов. Таким образом, и  в  медицинской  номенклатуре  Рабле  есть
много имен еще недостаточно обобщенных и  отшлифованных  обобщающей  книжной
речью, чтобы стать нейтральными названиями  литературного  языка  и  научной
терминологии.
   Таким образом,  девственные  слова  устного  вульгарного  языка,  впервые
вошедшие в систему языка литературного,  близки  в  некоторых  отношениях  к
собственным именам: они по-особому индивидуализированы, и в них еще  слишком
силен бранно-хвалебный момент, приближающий их к кличке и прозвищу; они  еще
недостаточно обобщены и  нейтральны,  чтобы  стать  простыми  нарицательными
именами  литературного  языка.  Притом  эти  их  свойства  носят  заражающий
характер: при определенной организации  контекста  они  распространяют  свое
влияние на другие слова, воздействуют на характер всей речи.
   Мы касаемся здесь очень существенной особенности словесного стиля  Рабле:
между нарицательными и собственными именами у него  в  некоторых  отношениях
нет той резкой разницы, к которой мы привыкли в обычном (новом) литературном
языке и стиле. Формальные различия, конечно, остаются в полной  силе,  но  с
более  существенной  внутренней  стороны  грань   между   ними   чрезвычайно
ослаблена.
   Это ослабление границ между собственными и нарицательными  именами  носит
взаимный характер. И  те  и  другие  стремятся  к  одной  общей  точке  -  к
хвалебно-бранному прозвищу.
   Мы не можем здесь углубляться в эту более специальную тему.  Мы  коснемся
лишь ее основных и грубых линий.
   Большинство собственных имен у Рабле носит характер прозвищ. Это касается
не только имен, созданных самим Рабле,  но  и  полученных  им  по  традиции.
Таковы  прежде  всего  имена  главных   героев:   Gargantua,   Grandgousier,
Gargamelle, Pantagruel - все эти четыре имени получены  Рабле  по  традиции.
Два из них - Grandgousier ("Большая глотка") и Gargamelle ("Глотка") - имеют
совершенно  определенную  этимологию,  которая  отчетливо  осознавалась  как
традицией, так и Рабле (и, конечно, всеми его читателями).
   Если имя имеет  определенное  и  осознаваемое  этимологическое  значение,
притом такое, которое характеризует лицо, названное этим именем, то это  уже
не просто имя, а прозвище. Такое имя-прозвище никогда не бывает нейтральным,
так как его значение всегда включает в себя момент оценки (положительной или
отрицательной),  это,  в  сущности,  -  blason.   Все   подлинные   прозвища
амбивалентны, то есть носят хвалебно-бранный оттенок.
   Такими  очевидными   именами-прозвищами   и   являются   Grandgousier   и
Gargamelle. Несколько сложнее обстоит дело  с  Gargantua.  Этимология  этого
имени лишена определенности232 и,  по-видимому,  не  осознавалась  отчетливо
Рабле и его современниками. В таких случаях Рабле прибегает к  искусственной
этимологизации имени, иногда нарочито натянутой и неправдоподобной.  Так  он
поступает и в данном случае. Гаргантюа родился со страшным  криком  "лакать!
лакать! лакать!". "Какая же у тебя  здоровая  ..........!"  ("Q