акции он поднял руку, чтобы позвать такси, но она удержала его за рукав.
     - Куда мы едем? - чуть слышно спросила она.
     - На пристань. Оттуда мы как раз поспеем на поезд в Сакраменто.
     - Но я не могу так уехать. У меня... у меня даже носового платка на смену нет!
     Он поднял руку и остановил такси, прежде чем ответить:
     - Все купим в Сакраменто. Мы там обвенчаемся и ночным поездом уедем на север. Я все устрою - с поезда дам телеграмму.
     Такси уже стояло у тротуара. Мод торопливо оглянулась на знакомую улицу, знакомую толпу и почти со страхом посмотрела в глаза Глендону.
     - Но я вас совсем не знаю! - проговорила она.
     - Нет, мы знаем друг о друге все! - сказал он.
     Она чувствовала, как его рука поддерживает и ведет ее, и ступила на подножку. В тот же миг дверца захлопнулась, и вот она уже рядом с ним, и машина мчит их по Маркет-стрит. Пат обнял девушку одной рукой, привлек ее к себе и поцеловал. И когда она опять смогла взглянуть ему в лицо, она увидела, как он медленно краснеет.
     - Говорят... говорят... целоваться - тоже наука, - запинаясь, пробормотал он. - Я ничего... ничего в этом не понимаю. Но я научусь... Понимаете... вы... вы - первая, до вас я ни одной женщины не целовал.

Глава девятая

     Там, где над девственной чащей дремучих лесов высится голый горбатый утес, у камней прилегли мужчина и женщина. Внизу, на опушке леса, паслись привязанные лошади. К каждому седлу были приторочены два небольших вьюка. Ровной громадой вставали деревья. На сотни футов подымались они к небу, в обхвате не меньше восьми, а то и десяти и двенадцати футов. А попадались и совсем гиганты. Все утро путники ехали верхом по ущелью сквозь непроходимую чащу, и только тут, у скалы, они впервые вышли из лесу, - и только тогда увидали весь лес.
     Под ними, вдаль, куда только хватало глаз, в красноватой дымке кряж за кряжем тянулись далекие горы. Не видно было ни конца ни краю этим горам. Они вставали грядой до самого горизонта и таяли в тумане, а за ними смутно чудились бесконечные дали. И лес стоял сплошной стеной, простираясь на север, на юг, на восток и запад, - нетронутый, нерушимый, мощным покровом одевал он землю.
     Не открывая глаз, впивали путники эту красоту, и рука мужчины крепко сжимала руку подруги: так праздновали они медовый месяц тут, в краснолесье Мендочино. Они проехали верхом, с вьюками у седла, от самой Шасты, через перевалы, вниз, на глухое побережье, без всякого плана, - просто ехали куда глаза глядят, пока не придет в голову какой-нибудь другой маршрут. Одежда на них была самая простая: на ней - видавший виды костюм защитного цвета, на нем комбинезон и шерстяная рубашка. Его загорелая шея была открыта, и весь он, большой и сильный, казался настоящим лесным жителем, под стать этим лесным гигантам. Жить с ним тут, в его лесу, было для нее настоящим счастьем.
     - Да, здесь еще изумительней, чем ты обещал, милый ты мой Великан, - сказала она, опершись на локоть, чтобы лучше видеть его. - И мы тут вместе, вдвоем, видим все это.
     - А сколько нам с тобой еще предстоит увидеть на свете! - добавил он и, повернувшись к ней, взял ее руку в обе ладони.
     - Нет, сначала побудем здесь! - попросила она. - Мне никогда не наскучит темный лес... с тобой!
     Он легко выпрямился, сел и притянул ее к себе на колени.
     - Любимый мой! - шепнула она. - А я-то уже потеряла надежду встретить настоящую любовь.
     - Я и не думал об этом. Наверно, чувствовал всегда, что встречу тебя. Ты рада?
     В ответ она только нежнее обвила руками его шею, и оба долго молча смотрели на необъятные леса и думали о своем.
     - Помнишь, я тебе рассказывал, как я удрал от рыженькой учительницы? Тогда я и попал сюда в первый раз. Шел пешком, но для меня сорок - пятьдесят миль в день были игрушкой. Настоящий краснокожий, верно? О тебе я тогда и не думал. Дичи тут было мало, зато форели сколько угодно. Вот тогда я и жил на этих скалах. Я и мечтать не мог, что вернусь сюда с тобой - с тобой!
     - Да еще чемпионом бокса! - подсказала она.
     - Нет, об этом я совсем тогда не думал. Правда, отец мне всегда говорил, что так будет, и я ему верил. Знаешь, он был очень умный. Большой человек!
     - Но он не предполагал, что ты бросишь ринг.
     - Не знаю. Он так тщательно скрывал от меня все темные стороны бокса, - наверно, боялся за меня. Я ведь тебе говорил про его договор со Стюбнером. Отец особо оговорил в нем вопрос о сделках. Первая нечестная сделка - и договор автоматически расторгается.
     - И все-таки ты хочешь драться с этим самым Томом Кэннемом. Стоит ли?
     Он пристально поглядел на нее:
     - А ты не хочешь?
     - Любимый мой, я хочу, чтобы ты делал все, что тебе угодно!
     Ей самой вдруг показалось странным, что это говорит она, чуть ли не самая упрямая и своевольная из Сенгстеров. Но она чувствовала, что говорит правду, и это ее радовало.
     - Вот будет потеха! - сказал он.
     - Не понимаю, какая тут может быть особенная потеха?
     - Я и сам еще как следует не придумал. Ты мне можешь помочь. Во-первых, я обязательно обставлю и Стюбнера и синдикат игроков. Я их здорово разыграю. Уложу Кэннема на первом же раунде. По-настоящему буду злой, первый раз в жизни! Бедняга Том Кэннем! Придется ему быть главной жертвой, хоть он не хуже всех остальных жуликов. Понимаешь, я собираюсь сказать речь на ринге! Этого еще не бывало, но успех будет потрясающий, - я открою публике все тайны бокса! Бокс - дело чистое, отличный спорт, но они превратили его в коммерческую игру, а это все губит. Смотри-ка, я уже перед тобой начинаю говорить речь, как на ринге.
     - Вот бы мне пойти послушать, - сказала она.
     Он посмотрел на нее, словно взвешивая все "за" и "против".
     - Я был бы только рад. Но, видно, так гладко не сойдет. Неизвестно, что может случиться, когда я заговорю. Зато обещаю: как только все кончится, я прибегу к тебе. И это будет последнее выступление Глендона-младшего на ринге, самое последнее!
     - Но ведь ты никогда в жизни не говорил речей, милый, - сказала она с сомнением. - А вдруг провалишься?
     Он решительно тряхнул головой.
     - Ведь я ирландец. А какой ирландец не умеет говорить? - Он вдруг расхохотался. - Стюбнер считает, что я спятил. Говорит, женатый человек тренироваться не может. Да что он понимает в женитьбе, во мне, в тебе? Он вообще только одно понимает - скупать недвижимость да заранее подстраивать матчи. Вот я ему покажу на этот раз, и бедному Тому тоже! Право, мне жалко Тома.
     - Видно, мой дорогой Лютый Зверь на этот раз и вправду собирается лютовать и зверствовать! - сказала она.
     Он рассмеялся.
     - Постараюсь! Последнее выступление - понимаешь, последнее! А потом - ты, ты одна! Но, может быть, тебе хочется, чтобы я вообще не выступал? Тогда скажи!
     - Как не хочется? Ведь я люблю моего Великана таким, как он есть, - пусть и будет самим собой. Если тебе нужно выступить, значит, и мне это нужно - и для тебя и для себя. Ну вот представь себе, я вдруг скажу: "Хочу поступить на сцену или поехать на Тихий океан, на Северный полюс?"
     Он ответил вдумчиво и серьезно:
     - Конечно, я бы сказал: "Делай, как знаешь! Ты - это ты, всегда будь сама собой и делай, что хочешь". Я и люблю тебя за то, что ты - это ты!..
     - И оба мы - влюбленные дураки! - прошептала она, когда он выпустил ее из объятий.
     - Вот и чудесно! - крикнул он.
     Он встал, измерил глазом высоту солнца и протянул руку к дремучему лесу, укрывшему цепи гор, озаренных закатом.
     - Придется заночевать в лесу. До ближайшей стоянки миль тридцать, не меньше.

Глава десятая

     Кто из любителей бокса, присутствовавших в тот вечер на Голден-Гейтском ринге, забудет матч, когда Глендон-младший нокаутировал Тома Кэннема и еще одного боксера, посильнее Тома Кэннема? Кто забудет, как Пат в течение часа сдерживал огромный зал, где готов был вспыхнуть настоящий бунт, и как вслед за этим началось расследование, проверка всех злоупотреблений на ринге и связанные с этим процессы комиссионеров и подрядчиков-строителей, - словом, дело кончилось полным провалом всех, кто спекулировал на боксе. Эта история была для всех полнейшей неожиданностью. Даже Стюбнер ничего не подозревал. Правда, его питомец после истории с Натом Пауэрсом совсем вышел из повиновения, удрал, женился, но все это уже отошло в прошлое. Как и надо было ожидать, Пат проглотил обиду, простил ту мошенническую проделку на ринге и вернулся к боксу.
     Голден-Гейтский ринг был выстроен совсем недавно. Сан-Франциско никогда еще не видел такого гигантского здания, и этот матч был первым в новом зале. Все двадцать пять тысяч мест были распроданы. Со всего мира съехались любители бокса и за лучшие места платили по пятидесяти долларов. Самый дешевый билет стоил пять долларов.
     Знакомый гул аплодисментов встретил старейшего из судей - Билла Моргана, когда он, пройдя под канат, обнажил свою седую голову. Но только он раскрыл рот, раздался оглушительный треск - это неподалеку от ринга провалился целый ряд скамей. Толпа громко захохотала, послышались шутливые соболезнования и советы пострадавшим, хотя никто не ушибся всерьез. Услышав треск сломанных скамей и бурный хохот зрителей, дежурный капитан полиции многозначительно поднял бровь и покосился на своего помощника - в знак того, что надо быть начеку: вечер обещает быть нелегким.
     Под громкие аплодисменты, ныряя друг за другом под канат, на ринг вышли семь маститых ветеранов бокса. Их представили публике - все они были экс-чемпионами в тяжелом весе. Представляя их, Билли Морган не скупился на лестные характеристики. Одного он назвал "честным Джоном, надежным малым", другого "бескорыстнейшим бойцом, какого свет не видал". И об остальных говорил так же пышно: "герой сотен боев, непобедимый, стойкий", "самый сильный из всей старой гвардии", "единственный, кто всегда возвращался на ринг", "самый боевой и храбрый" и, наконец, - "орешек, который никому не разгрызть!".
     Времени на это ушло порядочно. От каждого требовали слова, и все они что-то буркали и бормотали в ответ, краснея от гордости и неловко переступая с ноги на ногу. Дольше всех говорил "надежный малый" - его речь длилась целую минуту. Потом их надо было фотографировать. На ринге столпились все знаменитости - чемпионы, знаменитые тренеры, опытнейшие секунданты, распорядители и судьи. Шумели боксеры легкого и среднего веса, передавали друг другу вызовы, предложения матчей. Был тут и Нат Пауэрс, требовавший реванша у Глендона-младшего. Реваншей требовали и все остальные светила бокса, которых побил Глендон. Каждый считал своим долгом вызвать Джима Хэнфорда, которому в свою очередь пришлось официально заявить, что он согласен на встречу с тем, кто победит в сегодняшнем матче.
     - Глендон! - заорали зрители.
     - Кэннем! - завопили другие, стараясь перекричать тех.
     В самом разгаре этого неистового гама провалился еще один ряд скамей, и законные владельцы билетов подняли страшный скандал, крича на капельдинеров, пропустивших за изрядную мзду толпы безбилетных. Капитан полиции спешно позвонил в управление, требуя выслать дополнительные наряды.
     Публика веселилась. А когда Кэннем и Глендон вышли с двух сторон на ринг, в зале поднялась настоящая буря. Добрых пять минут воздух дрожал от приветственных возгласов. На ринге, кроме участников, уже никого не оставалось. Глендон, окруженный секундантами, сел в свой угол. Стюбнер, как и всегда, стоял за его спиной. Сначала публике представили Кэннема. Он потоптался на месте, наклонив голову, зрители кричали и шумели, требуя от него речи. Кэннему пришлось выступить. Он запинался, то и дело умолкал, но все же сумел пробормотать две-три фразы.
     - Я счастлив и горд, что выступаю сегодня, - сказал он и воспользовался громом аплодисментов, чтобы выдавить из себя еще одну мыслишку. - Я всегда бился честно. Всю жизнь бился честно. Никто не будет отрицать. И сегодня буду биться изо всех сил!
     - Верно, Том! - заорали с мест. - Мы тебя знаем! Молодчина, Том! Он урвет свой кусочек сальца!
     Потом вышел Глендон. И от него потребовали речь, хоть это и было против правил: обычно победитель в предыдущих боях никогда с речью не выступал. Билли Морган поднял руку, требуя тишины, и в притихшем зале загремел звучный и ясный голос Глендона.
     - Все тут говорили, как они горды и счастливы, что выступают перед вами. Я этого не скажу. - Он посмотрел на изумленных зрителей и нарочно сделал паузу, чтобы его слова дошли до их сознания. - Я не горжусь и своими товарищами по профессии. Вы хотели, чтобы я сказал что-нибудь. Я вам и выскажу все. Сегодня мое последнее выступление. После него я совсем ухожу с ринга. Вы спросите - почему? Я уже вам сказал. Мне не нравятся те, кто занимается боксом. Ринг стал прибежищем таких мошенников, что по сравнению с их выкрутасами даже пробочник покажется прямым! Все прогнило, все продажно - начиная с мелких профессиональных клубов и кончая сегодняшним матчем!
     Сдержанный гул удивления, нараставший в зале, при этих словах перешел в настоящий рев. Послышалось шиканье, крики возмущения, возгласы: "Начинай матч!", "Давайте скорее!", "Почему не дерешься!". Глендон молча огляделся и увидел, что главные зачинщики шума - сами устроители матча, игроки и боксеры, сидевшие в первых рядах. Публика тоже разделилась - половина кричала: "Матч!", остальные вопили: "Говори!", "Говори!".
     Десять минут буйствовал весь зал. Стюбнер, судья, владелец спортивного зала - все умоляли Глендона начинать матч. Когда он отказался, судья крикнул, что присудит победу Кэннему, раз Глендон не желает драться.
     - Не имеете права, - спокойно возразил Пат. - Только попробуйте, и я подам на вас жалобу во все суды, да и публика не выпустит вас отсюда живьем, если вы лишите ее зрелища. А драться я буду обязательно. Только сначала я кончу свое слово!
     - Это против правил! - крикнул судья.
     - Неправда! Нет правила, запрещающего выступать перед матчем. Сегодня все знаменитые боксеры выступали тут.
     - Так то было несколько слов! - судье пришлось уже кричать Глендону прямо в ухо. - А вы лекцию читаете!
     - И лекции не запрещены! - ответил Глендон. - Ну-ка, вы все, уходите с ринга, не то я вас сам вышвырну.
     Устроитель матча наступал на него, красный, как рак, и Пат, схватив его за шиворот, перекинул через канат. Публика взревела от восторга, увидев, как Глендон без всяких усилий, одной рукой, вышвырнул этого громадного толстяка. Еще больше народу стало требовать продолжения речи. Стюбнер и владелец зала благоразумно отступили. Глендон поднял руки, прося слова, и тут заорали пуще прежнего те, кто требовал матча. Еще несколько рядов скамей подломилось, и люди, оставшиеся без места, напирали на передние скамьи, пытаясь втиснуться между сидевшими, а задние ряды, которым эта толкучка заслоняла ринг, орали и требовали, чтобы все сели.
     Глендон наклонился через канат и подозвал капитана полиции. Ему пришлось совсем перегнуться и кричать полисмену в самое ухо.
     - Если я не договорю, толпа разнесет зал! - крикнул он. - Вам ее ничем не удержать, сами понимаете! Помогите же мне! Никого не пускайте на ринг, а я успокою толпу.
     Он снова встал посреди ринга и поднял обе руки.
     - Хотите меня слушать? - прогремел его голос.
     Сначала его услышали только две-три сотни, сидевшие у самого ринга.
     - Хотим! - закричали они.
     - Кто хочет слушать, пусть заткнет глотку соседу!
     Его сразу послушались, и, когда он повторил эти слова, они долетели уже и до самых дальних рядов. Он крикнул еще и еще раз, и постепенно, ряд за рядом, зал начал стихать, слышалась только заглушенная перебранка, возня, толчки, даже падение чьего-то тела, - это каждый утихомиривал своего буянившего соседа. И только этот шум затих, как с треском подломились скамьи у самого ринга. Новый взрыв хохота встретил это происшествие, потом смех замер сам собой, так что все услыхали негромкий голос из задних рядов:
     - Говори, Глендон! Слушаем тебя!
     Глендон чутьем понимал психологию толпы - недаром текла в нем кельтская кровь. Он знал, что уже крепко держит в руках притихших зрителей, которые только что были буйной и дикой ордой. Для пущего воздействия он нарочно выдержал паузу - ровно столько, сколько нужно, ни секундой больше. С полминуты царила полная тишина, от нее становилось жутко. И как только вновь послышался легкий гул начинающегося волнения, Глендон заговорил.
     - Кончу - будем драться с Кэннемом, - сказал он. - Обещаю вам настоящую схватку. Вам такие матчи редко приходилось видеть. Я нокаутирую противника в самый короткий срок. Билли Морган вам, наверно, объявит, что матч рассчитан на сорок пять раундов. Так вот, разрешите вам сказать, что он не продлится и сорока пяти секунд.
     Когда меня перебили, я вам объяснял, что профессиональный бокс - сплошное мошенничество. Да, тут все прогнило снизу доверху. Все построено на делячестве, - а вы сами знаете, что это такое. Без слов понятно. Всех вас тут обжуливают, всех, кто ни наживается на этом деле. Почему сегодня трещат скамьи? И тут кто-то нажился. Зал тоже выстроен дельцами, они на этом заработали, как и на боксе.
     Он чувствовал, что держит толпу в руках еще крепче, чем минуту назад.
     - Смотрите, везде на двух местах сидят трое. Вон я отсюда вижу. А что это значит? Опять нажива. Ведь капельдинерам жалованья не платят. Считается, что они сами наживутся. Опять сделка! А расплачиваетесь, вы! Ну да, вы за все платите! Как достают разрешение на матч? За взятку! Позвольте же спросить вас: если владельцы зала наживаются, и капельдинеры наживаются, и чиновники берут взятки - почему бы не наживаться устроителям и участникам матчей? Они и наживаются. А платите вы!
     Но я хочу вам сказать, что сами боксеры тут ни при чем. Не они устраивают матчи. Все в руках хозяев ринга и менеджеров, - они-то и заворачивают делами. А боксеры - только боксеры. Начинают они всегда честно, но бывает, что менеджеры и устроители матчей втягивают их в грязные дела, а если они не соглашаются - их выкидывают вон. Бывали честные боксеры - и теперь есть, но зарабатывают они, как правило, совсем немного. Бывали, наверно, и честные менеджеры. Мой, например, один из лучших во всей их лавочке. А спросите его, сколько он вложил в дома и всякую недвижимость, сколько скопил про черный день?
     Толпа сразу зашумела, заглушая голос Пата.
     - Ну-ка, кто хочет меня слушать, успокойте крикунов! - скомандовал Глендон.
     По залу волной прокатился приглушенный шум, в воздухе стояла брань, посыпались толчки, удары, потом все успокоилось.
     - Почему каждый боксер из кожи лезет вон, чтобы доказать, как честно он дерется? Почему у всех такие прозвища: "Честный Джон", "Честный Билл", "Честный Блексмит" и все в том же роде? Разве вам не кажется, что они чего-то боятся? Если человек бьет себя в грудь и во все горло кричит, какой он честный, вы, наверно, подумаете, - что-то тут неладно. А когда профессиональный боксер норовит втереть вам очки, вы и уши развешиваете!
     "Победа - достойнейшему!" Сколько раз Билли Морган провозглашал это перед вами! А я вам скажу, что вовсе не всегда побеждает лучший боксер, да и когда он побеждает, это бывает подстроено. И всякие состязания на личное первенство, - вы их видели или слыхали о них, - все они тоже подстроены. Все идет по плану. Весь бокс идет по плану, по намеченной программе. Думаете, хозяева ринга и менеджеры занимаются этим ради удовольствия? Ничего подобного! Все они прожженные дельцы.
     Скажем, перед вами три боксера - Том, Дик и Гарри. Дик - самый лучший. Он мог бы в двух матчах доказать это. А как проводятся встречи? Том побеждает Гарри, Дик - Тома, а Гарри - Дика. Ничего не доказано. Потом идут встречные матчи. Гарри бьет Тома, Том бьет Дика, Дик бьет Гарри. И опять ничего не доказано. Тогда начинают сызнова. Дик скандалит: требует, чтобы ему дали возможность показать себя. И тут уже Дик побивает Тома, и он же, Дик побивает Гарри. Понадобилось восемь матчей, чтобы доказать, что Дик лучше всех, ко