шочек с золотым песком.
     - Нет, в этом я не нуждаюсь. - Слезы замерзли у Уэстондэйла на щеках,
он судорожно пожал руку Мэйлмюта Кида.
     - Тогда не жалейте собак, режьте постромки, как  только  какая-нибудь
свалится. Покупайте других, сколько бы они ни стоили. Их  можно  купить  у
порогов Файв Фингерз, на  Литл-Салмон  и  в  Хуталинква.  Да  смотрите  не
промочите ноги, - посоветовал Мэйлмют на прощание. - Не  останавливайтесь,
если мороз будет не сильнее пятидесяти семи градусов, но когда температура
упадет ниже, разведите костер и смените носки.
     Не прошло и четверти часа, как звон колокольчиков возвестил  прибытие
новых гостей. Дверь отворилась, и вошел офицер королевской северо-западной
конной полиции в сопровождении  двух  метисов,  погонщиков  собак.  Как  и
Уэстондэйл, все трое были вооружены до зубов и утомлены.  Метисы,  местные
уроженцы, легко  переносили  трудный  путь,  но  молодой  полисмен  совсем
выбился из сил. Только упорство, свойственное людям его  расы,  заставляло
его продолжать погоню; ясно было, что он не отступит, пока не свалится  на
дороге.
     - Когда уехал Уэстондэйл? - спросил  он.  -  Ведь  он  останавливался
здесь?
     Вопрос был излишний: следы говорили сами за себя.
     Мэйлмют Кид переглянулся с  Белденом,  и  тот,  поняв,  в  чем  дело,
уклончиво ответил:
     - Да уж прошло немало времени.
     - Не виляй, приятель,  говори  начистоту,  -  предостерегающим  тоном
сказал полицейский.
     - Видно, он вам очень нужен! А что, он натворил что-нибудь в Доусоне?
     - Ограбил Гарри Мак-Фарлэнда на сорок тысяч, обменял золото у  агента
Компании Тихоокеанского побережья на чек и теперь  преспокойно  получит  в
Сиэтле денежки, если мы его не перехватим! Когда он уехал?
     По примеру Мэйлмюта  Кида  все  старались  скрыть  свое  волнение,  и
молодой офицер видел вокруг себя безучастные лица.
     Он повторил свой вопрос, повернувшись к Принсу. Тот пробурчал  что-то
невнятное насчет состояния дороги, хотя ему и неприятно было лгать,  глядя
в открытое и серьезное лицо своего соотечественника.
     Тут полицейский заметил отца Рубо. Священник солгать не мог.
     - Уехал четверть часа тому назад, - сказал  он.  -  Но  он  и  чобаки
отдыхали здесь четыре часа.
     - Четверть часа как уехал, да еще отдохнуть успел! О господи!
     Полисмен пошатнулся, чуть не теряя сознание от усталости и огорчения,
и что-то пробормотал о том, что расстояние от Доусона  покрыто  за  десять
часов, и об измученных собаках.
     Мэйлмют Кид заставил его выпить кружку пунша. Потом полисмен пошел  к
дверям и приказал погонщикам следовать за ним. Однако тепло и  надежда  на
отдых были слишком заманчивы, и те  решительно  воспротивились.  Киду  был
хорошо знаком местный французский диалект, на котором они говорили,  и  он
настороженно прислушивался.
     Метисы клялись, что собаки выбились из  сил,  что  Бабетту  и  Сиваша
придется пристрелить на первой же миле, да и  остальные  не  лучше,  и  не
мешало бы отдохнуть.
     - Не одолжите ли мне пять собак?  -  спросил  полисмен,  обращаясь  к
Мэйлмюту Киду.
     Кид отрицательно покачал головой.
     - Я дам вам чек на имя  капитана  Констэнтайна  на  пять  тысяч.  Вот
документ: я уполномочен выписывать чеки по своему усмотрению.
     Все тот же молчаливый отказ.
     - Тогда я реквизирую их именем королевы!
     Со скептической усмешкой Кид бросил взгляд на свой богатый арсенал, и
англичанин, сознавая, что бессилен, снова повернулся  к  двери.  Погонщики
все еще спорили, и он набросился на них с руганью,  называя  их  бабами  и
трусами. Смуглое лицо старшего метиса покраснело  от  гнева,  он  встал  и
кратко,  но  выразительно  пообещал  своему  начальнику,  что  он  загонит
насмерть головную собаку, а потом с удовольствием бросит его в снегу.
     Молодой полисмен,  собрав  все  силы,  решительно  подошел  к  двери,
стараясь выказать бодрость, которой у него  уже  не  было.  Все  поняли  и
оценили его стойкость. Но он не мог скрыть мучительной гримасы.
     Полузамерзшие  собаки  скорчились  на  снегу,  и  поднять   их   было
невозможно. Бедные животные скулили  под  сильными  ударами  бича.  Только
когда обрезали постромки Бабетты, вожака упряжки, удалось сдвинуть с места
нарты и тронуться в путь.
     - Ах он мошенник! Лгун!
     - Черт его побери!
     - Вор!
     - Хуже индейца!
     Все были  явно  овозмущены:  во-первых,  тем,  что  их  одурачили,  а
во-вторых, тем, что нарушена этика Севера, где главной доблестью  человека
считается честность.
     - А мы-то еще помогли этому сукину сыну!  Знать  бы  раньше,  что  он
наделал!
     Все глаза с упреком устремились на Мэйлмюта Кида. Тот вышел из  угла,
где устроил Бабетту, и молча разлил остатки пунша по кружкам для последней
круговой.
     - Мороз сегодня, ребята, жестокий мороз! - так странно начал он  свою
защитительную речь. - Всем вам приходилось бывать в пути в такую  ночь,  и
вы знаете, что это значит. Загнанную собаку  не  заставишь  подняться!  Вы
выслушали только одну сторону. Никогда еще не ел с нами из одной  миски  и
не укрывался одним одеялом  человек  честнее  Джека  Уэстондэйла.  Прошлой
осенью он отдал осорок тысяч - все, что имел, - Джо Кастреллу,  чтобы  тот
вложил их в какое-нибудь верное дело в Канаде. Теперь  Джек  мог  бы  быть
миллионером. А знаете, что сделал Кастрелл? Пока  Уэстондэйл  оставался  в
Серкле, ухаживая за своим компаньоном, заболевшим цингой, Кастрелл играл в
карты у Мак-Фарлэнда и все спустил. На  другой  день  его  нашли  в  снегу
мертвым. И все мечты  бедняги  Джека  поехать  зимой  к  жене  и  сынишке,
которого он еще не видал, разлетелись в прах. Заметьте, он  взял  столько,
сколько проиграл Кастрелл, - сорок тысяч. Теперь он ушел.  Что  вы  теперь
скажете?
     Кид окинул взглядом своих судей, заметил, как смягчилось выражение их
лиц, и поднял кружку.
     - Так выпьем же за того, кто в пути этой  ночью!  За  то,  чтобы  ему
хватило пищи, чтобы собаки его не сдали, чтобы спички его не отсырели.  Да
поможет ему господь! Пусть во всем ему будет удача, а...
     - А королевской полиции - посрамление! - докончил Беттлз  под  грохот
опустевших кружек.





                               ЗАКОН ЖИЗНИ


     Старый Коскуш жадно прислушивался. Его зрение давно угасло,  но  слух
оставался по-прежнему острым, улавливая малейший  звук,  а  мерцающее  под
высохшим лбом сознание было безучастным к грядущему. А, это  пронзительный
голос Сит-Кум-То-Ха; она с криком  бьет  собак,  надевая  на  них  упряжь.
Сит-Кум-То-Ха - дочь его дочери, но  она  слишком  занята,  чтобы  попусту
тратить время на дряхлого деда, одиноко сидящего на снегу, всеми  забытого
и беспомощного. Пора сниматься  со  стоянки.  Предстоит  далекий  путь,  а
короткий день не хочет помедлить. Жизнь зовет ее,  зовут  работы,  которых
требует жизнь, а не смерть. А он так близок теперь к смерти.
     Мысль эта на минуту ужаснула старика, и он протянул  руку,  нащупывая
дрожащими пальцами небольшую кучку хвороста возле  себя.  Убедившись,  что
хворост здесь, он снова спрятал руку под износившийся  мех  и  опять  стал
вслушиваться.
     Сухое потрескивание полузамерзшей  оленьей  шкуры  сказало  ему,  что
вигвам вождя уже  убран,  и  теперь  его  уминают  в  удобный  тюк.  Вождь
приходился ему сыном, он был рослый и сильный,  глава  племени  и  могучий
охотник. Вот его голос, понукающий медлительных женщин,  которые  собирают
пожитки. Старый Коскуш напряг слух. В последний раз он слышит этот  голос.
Сложен вигвам Джиохоу и вигвам Тускена! Семь, восемь,  десять...  Остался,
верно, только вигвам шамана, укладывавшего свой вигвам на нарты.  Захныкал
ребенок;  женщина  стала  утешать  его,  напевая  что-то  тихим  гортанным
голосом. Это маленький Ку-Ти, подумал старик, капризный ребенок  и  слабый
здоровьем. Может быть, он скоро умрет, и  тогда  в  мерзлой  земле  тундры
выжгут яму и набросают сверху камней для защиты от росомах. А впрочем,  не
все ли равно? В лучшем случае проживет еще несколько лет  и  будет  ходить
чаще с пустым желудком, чем с полным. А в конце концов  смерть  все  равно
дождется его - вечно голодная и самая голодная из всех.
     Что там такое? А, это  мужчины  увязывают  нарты  и  туго  затягивают
ремни. Он слушал, - он, который скоро ничего не будет слышать. Удары  бича
со свистом сыпались на собак. Слышишь, завыли! Как им  ненавистен  трудный
путь! Уходят! Нарты за нартами  медленно  скользят  в  тишину.  Ушли.  Они
исчезли из его жизни, и он один встретит последний тяжкий  час.  Нет,  вот
захрустел снег под мокасинами. Рядом стоял человек;  на  его  голову  тихо
легла рука. Как добр к нему сын! Он вспомнил других стариков,  их  сыновья
уходили вместе с племенем. Его сын  не  таков.  Старик  унесся  мыслями  в
прошлое, но голос молодого человека вернул его к действительности.
     - Тебе хорошо? - спросил сын.
     И старик ответил:
     - Да, мне хорошо.
     - Около тебя есть хворост, - продолжал молодой, - костер горит  ярко.
Утро серое, мороз спадает. Скоро пойдет снег. Вот он уже идет.
     - Да, он уже идет.
     - Люди спешат. Их тюки тяжелы, а животы  подтянуло  от  голода.  Путь
далек, и они идут быстро. Я ухожу. Тебе хорошо?
     - Мне хорошо. Я словно осенний лист, который еле держится  на  ветке.
Первое дуновение ветра - и я упаду. Мой голос  стал  как  у  старухи.  Мои
глаза больше не показывают дорогу ногам, а ноги отяжелели, и я устал.  Все
хорошо.
     Довольный Коскуш склонил голову и сидел  так,  пока  не  замер  вдали
жалобный скрип снега; теперь он знал, что сын уже не слышит его призыва. И
тогда рука его поспешно  протянулась  за  хворостом.  Только  эта  вязанка
отделяла его от зияющей перед ним вечности. Охапка сухих сучьев была мерой
его жизни. Один за другим сучья будут поддерживать огонь, и так же, шаг за
шагом, будет подползать к нему смерть. Когда последняя ветка  отдаст  свое
тепло, мороз примется за дело. Сперва сдадутся ноги, потом руки, под конец
оцепенеет тело. Голова его упадет на колени, и он успокоится.  Это  легко.
Умереть суждено всем.
     Коскуш не жаловался. Такова жизнь, и она справедлива.  Он  родился  и
жил близко к земле, и ее закон для  нее  не  нов.  Это  закон  всех  живых
существ. Природа не милостива к отдельным  живым  существам.  Ее  внимание
направлено на виды, расы. На  большие  обобщения  примитивный  ум  старого
Коскуша был не способен, но это он усвоил твердо. Примеры этому  он  видел
повсюду в жизни. Дерево наливается  соками,  распускаются  зеленые  почки,
падает желтый лист - и круг завершен. Но каждому живому  существу  природа
ставит задачу. Не выполнив ее, оно умрет.  Выполнит  -  все  равно  умрет.
Природа безучастна: покорных ей много, но вечность суждена не покорным,  а
покорности. Племя Коскуша очень старо. Старики,  которых  он  помнил,  еще
когда был мальчиком, помнили стариков до себя. Следовательно, племя живет,
оно олицетворяет покорность всех своих предков, самые могилы которых давно
забыты. Умершие не в счет; они только единицы. Они ушли, как тучи с  неба.
И он тоже уйдет. Природа безучастна. Она поставила жизни одну задачу, дала
один закон. Задача жизни - продолжение рода, закон ее - смерть. Девушка  -
существо, на которое приятно посмотреть. Она сильная, у нее высокая грудь,
упругая походка, блестящие глаза. Но  задача  этой  девушки  еще  впереди.
Блеск в ее глазах разгорается, походка становится быстрее, она то смела  с
юношами, то робка и заражает их своим беспокойством. И она  хорошеет  день
ото дня; и, наконец, какой-нибудь охотник берет ее в  свое  жилище,  чтобы
она работала и стряпала на него и стала матерью его детей. Но с  рождением
первенца красота начинает покидать женщину, ее походка становится  тяжелой
и медленной, глаза тускнеют и  меркнут,  и  одни  лишь  маленькие  дети  с
радостью прижимаются к морщинистой щеке  старухи,  сидящей  у  костра.  Ее
задача выполнена. И при  первой  угрозе  голода  или  при  первом  длинном
переходе ее оставят, как оставили его, - на снегу, подле маленькой  охапки
хвороста. Таков закон жизни.
     Коскуш осторожно положил в огонь  сухую  ветку  и  вернулся  к  своим
размышлениям. Так бывает повсюду и во всем.  Комары  исчезают  при  первых
заморозках. Маленькая  белка  уползает  умирать  в  чащу.  С  годами  заяц
тяжелеет и не может с прежней быстротой ускакать от  врага.  Даже  медведь
слепнет к старости, становится неуклюжим и в конце концов свора  визгливых
собак одолевает его. Коскуш вспомнил, как он  сам  бросил  своего  отца  в
верховьях Клондайка, - это было той зимой, когда к ним пришел миссионер со
своими молитвенниками и ящиком лекарств. Не раз облизывал Коскуш губы  при
воспоминании об этом ящике, но сейчас у него во рту уже не было  слюны.  В
особенности вспоминался ему "болеутолитель". Но миссионер был  обузой  для
племени, он не приносил дичи, а сам ел много, и охотники ворчали на  него.
В конце  концов  он  простудился  на  реке  около  Мэйо,  а  потом  собаки
разбросали камни и подрались из-за его костей.
     Коскуш снова подложил хворосту в костер и  еще  глубже  погрузился  в
мысли о прошлом. Во время Великого Голода старики жались к огню и роняли с
уст туманные предания старины о том,  как  Юкон  целых  три  зимы  мчался,
свободный ото льда, а потом стоял замерзший три лета. В этот голод  Коскуш
потерял свою мать. Летом не  было  хода  лосося,  и  племя  с  нетерпением
дожидалось зимы и оленей. Зима наступила, но олени не пришли вместе с ней.
Такое никогда не бывало даже на памяти стариков. Олени не  пришли,  и  это
был седьмой голодный год. Зайцы не плодились, а от собак  остались  только
кожа да кости. И дети плакали и умирали  в  долгой  зимней  тьме,  умирали
женщины и старики, и из каждых десяти человек только один дожил до весны и
возвращения солнца. Да, вот это был голод!
     Но он видел и времена изобилия, когда  мяса  было  столько,  что  оно
портилось, и  разжиревшие  собаки  совсем  обленились,  -  времена,  когда
мужчины смотрели на убегающую  дичь  и  не  убивали  ее,  а  женщины  были
плодовиты, и в вигвамах возились и ползали  мальчики  и  девочки.  Мужчины
стали тогда заносчивы и чуть что вспоминали прежние ссоры. Они  перевалили
через горы  на  юг,  чтобы  истребить  племя  пелли,  и  на  запад,  чтобы
полюбоваться на потухшие огни племени танана.  Старик  вспомнил,  что  еще
мальчиком он видел в год изобилия, как волки задрали лося.  Зинг-Ха  лежал
тогда вместе с ними на снегу,  -  Зинг-Ха,  который  стал  потом  искусным
охотником и кончил тем, что провалился в полынью  на  Юконе.  Ему  удалось
выбраться из нее только  до  половины  -  так  его  и  нашли  через  месяц
примерзшим ко льду.
     Так вот - лось. Он и Зинг-Ха пошли  в  тот  день  поиграть  в  охоту,
подражая своим отцам. На замерзшей реке они наткнулись на свежий след лося
и на следы гнавшихся за ним волков.
     - Старый, - сказал Зинг-Ха, умевший лучше разбирать следы. -  Старый.
Отбился от стада. Волки отрезали его от братьев и теперь не выпустят.
     Так оно и было. Таков волчий обычай. Днем и ночью,  без  отдыха,  они
будут с рычаньем преследовать его по пятам, щелкать  зубами  у  самой  его
морды и не отстанут от него до конца. Кровь закипела  у  обоих  мальчиков.
Конец охоты - на это стоит посмотреть.
     Сгорая от нетерпения, они шли все дальше и дальше, и даже он, Коскуш,
не обладавший острым зрением и навыками следопыта, мог бы  идти  вперед  с
закрытыми глазами - так четок был след. Он был совсем  свежий,  и  они  на
каждом шагу читали только что  написанную  мрачную  трагедию  погони.  Вот
здесь лось остановился. Во все стороны на расстоянии  в  три  человеческих
роста снег был истоптан и взрыт.  Посредине  глубокие  отпечатки  разлатых
копыт лося, а  вокруг  более  легкие  следы  волков.  Некоторые,  пока  их
собратья бросались на жертву, видимо, отдыхали, лежа на  снегу.  Отпечатки
их туловищ были так ясны, словно это происходило всего  лишь  минуту  тому
назад. Один волк попался  под  ноги  обезумевшей  жертве  и  был  затоптан
насмерть. Куча костей, чисто обглоданных, подтверждала это.
     Они снова  замедлили  ход  своих  лыж.  Вот  здесь  тоже  происходила
отчаянная борьба. Дважды опрокидывали лося наземь, - как  свидетельствовал
снег, - и дважды он сбрасывал своих  противников  и  снова  поднимался  на
ноги. Он давно выполнил свою задачу, но жизнь  была  дорога  ему.  Зинг-Ха
сказал: "Никогда не бывало, чтобы раз  опрокинутый  лось  снова  встал  на
ноги". Но этот встал.
     Когда потом они рассказывали об этом шаману,  он  счел  это  чудом  и
каким-то предзнаменованием.
     Наконец, они подошли к тому месту, где лось хотел подняться на  берег
и скрыться в лесу. Но враги насели на него сзади, и  он  стал  на  дыбы  и
опрокинулся навзничь, придавив двух из них. Они так и  остались  лежать  в
снегу, не тронутые своими собратьями, ибо погоня близилась  к  концу.  Еще
два места  битвы  мелькнули  мимо,  одно  вслед  за  другим.  Теперь  след
покраснел  от  крови  и  плавный  шаг  крупного  зверя  стал  неровным   и
спотыкающимся. И вот они услышали первые звуки битвы - не громогласный хор
охоты, а короткий отрывистый лай, говоривший о близости  волчьих  зубов  к
бокам лося. Держась против ветра, Зинг-Ха полз на животе по  снегу,  а  за
ним полз Коскуш - тот,  кому  предстояло  с  годами  стать  вождем  своего
племени. Они отвели в сторону ветки молодой ели и выглянули из-за  них.  И
увидели самый конец битвы.
     Зрелище это, подобно всем впечатлениям юности, до сих  пор  было  еще
свежо в памяти Коскуша, и конец погони стал перед его потускневшим  взором
так же ярко, как в те  далекие  времена.  Коскуш  изумился  этому,  ибо  в
последующие дни, будучи вождем мужей и главой совета,  он  совершил  много
великих деяний - даже если не говорить о чужом белом человеке, которого он
убил ножом в рукопашной схватке, - и имя  его  стало  проклятием  в  устах
людей племени пелли.
     Долго еще Коскуш размышлял о днях своей юности,  и,  наконец,  костер
стал потухать, и мороз усилился. На этот раз он подбросил  в  огонь  сразу
две ветки, и теми, что остались, точно измерил свою  власть  над  смертью.
Если бы Сит-Кум-То-Ха подумала о деде и собрала охапку побольше, часы  его
жизни продлились бы. Разве это так трудно? Но  ведь  Сит-Кум-То-Ха  всегда
была беззаботная, а с тех пор как Бобр, сын Зинг-Ха, впервые бросил на нее
взгляд, она совсем перестала чтить своих предков. А  впрочем,  не  все  ли
равно? Разве он в дни своей резвой юности поступал по-иному?
     С минуту Коскуш вслушивался в тишину. Может  быть,  сердце  его  сына
смягчится и он вернется назад с собаками и  возьмет  своего  старика  отца
вместе со всем племенем туда, где много оленей с тучными от жира боками.
     Коскуш  напряг  слух,  его  мозг  на  мгновение   приостановил   свою
напряженную работу. Ни звука - тишина.  Посреди  полного  молчания  слышно
лишь его дыхание. Какое одиночество! Чу! Что это? Дрожь пошла  у  него  по
телу. Знакомый  протяжный  вой  прорезал  безмолвие.  Он  раздался  где-то
близко. И перед незрячими глазами Коскуша предстало видение: лось,  старый
самец, с истерзанными, окровавленными боками и взъерошенной  гривой,  гнет
книзу большие ветвистые рога и отбивается ими из последних сил.  Он  видел
мелькающие серые тела, горящие глаза, клыки, слюну, стекающую с языков.  И
он видел, как круг неумолимо сжимается все тесней  и  тесней,  мало-помалу
сливаясь в черное пятно посреди истоптанного снега.
     Холодная морда ткнулась ему в щеку, и от  этого  прикосновения  мысли
его перенеслись в настоящее. Он протянул руку к огню и вытащил  головешку.
Уступая наследственному страху перед человеком, зверь отступил с протяжным
воем, обращенным к собратьям. И они  тут  же  ответили  ему,  и  брызжущие
слюной волчьи пасти кольцом сомкнулись вокруг костра. Старик  прислушался,
п