е каноэ должно было пройти между ними. И я  с  копьем  в  руке,
распевая воинственную песню  своего  племени,  стал  приближаться  к  ним.
Каждый из двух воинов бросил в  меня  копье,  но  я  наклонился,  и  копья
просвистели надо мной, и я остался невредим.  Теперь  все  три  каноэ  шли
наравне, и я метнул копье в воина справа: оно вонзилось ему в горло, и  он
упал навзничь в воду.
     Велико было мое изумление - я убил человека.  Я  повернулся  к  воину
слева и стал грести изо всех сил, чтобы встретить смерть лицом к  лицу;  и
его второе копье задело мое плечо. Тут я  напал  на  него,  но  не  бросил
копье, а приставил острие к его груди и нажал  обеими  руками.  А  пока  я
напрягал все свои силы, стараясь вонзить копье глубже, он ударил  меня  по
голове раз и еще раз лопастью весла.
     И даже когда копье пронзило его насквозь, он  снова  ударил  меня  по
голове.  Ослепительный  свет  сверкнул  у  меня   перед   глазами,   и   я
почувствовал, как в голове у меня  что-то  треснуло,  -  да,  треснуло.  И
тяжести, что так долго давила мне на глаза, не стало, а  обруч,  так  туго
стягивавший мне голову, лопнул. И  восторг  охватил  меня,  и  сердце  мое
запело от радости.
     "Это смерть", - подумал я. И еще я подумал, что умереть хорошо. Потом
я увидел два пустых каноэ и понял, что я не умер, а опять здоров. Удары по
голове, нанесенные мне воином, исцелили меня. Я знал, что  убил  человека;
запах крови привел меня в ярость, - и я погрузил весло  в  грудь  Юкона  и
направил свое каноэ к селению мукумуков. Юноши, оставшиеся позади,  громко
закричали. Я оглянулся через плечо и  увидел,  как  пенится  вода  под  их
веслами...
     - Да, вода пенилась под нашими веслами, - сказал Мутсак, - потому что
мы не забыли приказания Выдры и Сколки, что  должны  собственными  глазами
увидеть, какой смертью умрет Одинокий Вождь. В это время какой-то  молодой
мукумук, плывший туда, где были расставлены ловушки  для  лососей,  увидел
приближающегося к их селению Одинокого Вождя и сотню  воинов,  следовавших
за ним. И он сразу  же  кинулся  к  селению,  чтобы  поднять  тревогу.  Но
Одинокий Вождь погнался за ним, а мы погнались за Одиноким Вождем,  потому
что должны были увидеть, какой смертью он умрет. Только у самого  селения,
когда молодой мукумук прыгнул на берег, Одинокий Вождь  поднялся  в  своем
каноэ и со всего размаху метнул копье. И копье вонзилось в  тело  мукумука
выше поясницы, и он упал лицом вниз.
     Тогда Одинокий Вождь выскочил на берег, держа в руке боевую  дубинку,
и, испустив боевой клич, ворвался в деревню. Первым встретился ему Итвили,
вождь племени мукумуков. Одинокий Вождь ударил его дубинкой, и он свалился
мертвым на землю. И, боясь, что мы не увидим, какой смертью умрет Одинокий
Вождь, мы, сотня юношей, тоже выскочили на берег  и  поспешили  за  ним  в
селение. Но мукумуки не поняли наших намерений и подумали, что  мы  пришли
сражаться, - и тетивы их луков зазвенели, и засвистели стрелы. И тогда  мы
забыли, для чего нас послали, и набросились на  них  с  нашими  копьями  и
дубинками, но так как мы застали их  врасплох,  то  тут  началось  великое
избиение...
     - Своими руками я убил их шамана! - воскликнул Одинокий Вождь, и  его
изборожденное морщинами лицо оживилось при воспоминании о том далеком дне.
- Своими руками я убил его - того, кто  был  более  могучим  шаманом,  чем
Сколка, наш шаман. Каждый раз, когда  я  схватывался  с  новым  врагом,  я
думал: "Вот пришла моя смерть"; но каждый раз я убивал врага, а смерть  не
приходила. Казалось, так сильно было во мне дыхание жизни, что  я  не  мог
умереть...
     - И мы следовали за Одиноким Вождем по  всему  селению,  -  продолжал
рассказ Мутсак. - Как стая волков, мы следовали за ним - вперед, назад, из
конца в конец, до тех пор, пока не осталось ни одного мукумука, способного
сражаться. Тогда мы согнали вместе всех уцелевших  -  сотню  рабов-мужчин,
сотни две женщин и множество детей,  потом  развели  огонь,  подожгли  все
хижины и вигвамы и удалились. И это был конец племени мукумуков.
     - Да, это был конец племени мукумуков, с торжеством повторил Одинокий
Вождь. - А когда  мы  пришли  в  свое  селение,  люди  дивились  огромному
количеству добра и рабов, а еще больше дивились тому, что я все еще жив. И
пришел отец мой, Выдра, весь дрожа от радости  при  мысли  о  том,  что  я
совершил. Ибо он был стар, а я был последним из его сыновей, оставшимся  в
живых. И пришли все испытанные в боях воины и люди,  умудренные  годами  и
знаниями, и собралось все наше племя. И тогда я встал и голосом,  подобным
грому, приказал шаману Сколке подойти ближе...
     - Да, о белый человек!  -  воскликнул  Мутсак,  -  голосом,  подобным
грому, от которого подгибались колени и людей охватывал страх.
     - А когда Сколка подошел ближе, рассказывал дальше Одинокий Вождь,  -
я сказал, что я умирать  не  собираюсь.  И  еще  я  сказал,  что  нехорошо
обманывать злых духов, которые поджидают по ту сторону  могилы.  И  потому
считаю справедливым, чтобы душа Сколки отправилась в  Неведомое,  где  она
будет вечно выть в темном, дремучем лесу. И я убил его тут же,  на  месте,
перед лицом всего племени. Да, я, Одинокий Вождь, собственными руками убил
шамана Сколку перед лицом всего  племени.  А  когда  послышался  ропот,  я
громко крикнул...
     - Голосом, подобным грому, - подсказал Мутсак.
     - Да, голосом, подобным грому, я  крикнул:  "Слушай,  мой  народ!  Я,
Одинокий Вождь, умертвил  вероломного  шамана.  Я  единственный  из  людей
прошел через врата смерти и вернулся обратно. Мои глаза  видели  то,  чего
никому не дано увидеть. Мои уши слышали то, что никому не дано услышать. Я
могущественнее шамана Сколки.  Я  могущественнее  всех  шаманов.  Я  более
великий вождь, чем мой отец, Выдра. Всю жизнь он воевал с мукумуками, а  я
уничтожил их всех в один день. Как бы одним дуновением ветра  я  уничтожил
их всех. Отец мой, Выдра, стар, шаман, Сколка, умер, а  потому  я  буду  и
вождем и шаманом. Если кто-нибудь  не  согласен  с  моими  словами,  пусть
выйдет вперед!"
     Я ждал, но никто вперед не вышел. Тогда я  крикнул:  "Хо!  Я  отведал
крови! Теперь несите мясо, потому что  я  голоден.  Разройте  все  ямы  со
съестными припасами, принесите рыбу из всех вершей, и пусть будет  великое
пиршество. Пусть люди веселятся  и  поют  песни,  но  не  погребальные,  а
свадебные. И пусть приведут ко мне девушку Кэсан. Девушку  Кэсан,  которая
станет матерью детей Одинокого Вождя!"
     Услышав мои слова, отец мой, Выдра, который был очень стар, заплакал,
как женщина, и обнял мои колени. И с этого дня я стал вождем и шаманом.  И
был мне большой почет, и все люди нашего племени повиновались мне.
     - До того дня, пока не появился пароход, - вставил Мутсак.
     - Да, - сказал Одинокий Вождь.  -  До  того  дня,  пока  не  появился
пароход.





                     БУЙНЫЙ ХАРАКТЕР АЛОЗИЯ ПЕНКБЕРНА


                                    1

     У Дэвида Грифа был зоркий глаз,  он  сразу  подмечал  все  необычное,
обещавшее новое приключение, и всегда был готов к тому, что  за  ближайшей
кокосовой пальмой его подстерегает какая-нибудь неожиданность, а между тем
он не испытал никакого предчувствия, когда ему попался  на  глаза  Алоизий
Пенкберн. Это было на пароходике "Берта". Гриф  со  своей  шхуны,  которая
должна была отойти позднее,  пересел  на  этот  пароход,  желая  совершить
небольшую поездку  от  Райатеи  до  Папеэте.  Он  впервые  увидел  Алоизия
Пенкберна, когда этот уже немного захмелевший джентльмен в одиночестве пил
коктейль у буфета, помещавшегося в нижней палубе около  парикмахерской.  А
когда через полчаса Гриф вышел от парикмахера, Алоизий  Пенкберн  все  еще
стоял у буфета и пил в одиночестве.
     Когда человек пьет один - это дурной признак. И Гриф,  проходя  мимо,
бросил на Пенкберна  беглый,  но  испытующий  взгляд.  Он  видел  молодого
человека лет тридцати, хорошо сложенного, красивого, хорошо одетого и явно
одного из тех, кого в свете называют джентльменами. Но  по  едва  уловимой
неряшливости, по нервным движениям дрожащей руки, расплескивавшей напиток,
по беспокойно бегающим глазам Гриф безошибочно определил,  что  перед  ним
хронический алкоголик.
     После обеда он снова встретился с Пенкберном.  На  этот  раз  встреча
произошла на верхней палубе. Молодой человек, цепляясь за поручни и  глядя
на неясно видные фигуры мужчины и женщины, сидевших поодаль  в  шезлонгах,
заливался пьяными слезами. Гриф заметил, что рука мужчины  обнимала  талию
женщины. А Пенкберн смотрел на них и рыдал.
     - Не из-за чего плакать, - мягко сказал ему Гриф.
     Пенкберн посмотрел на  него,  не  переставая  заливаться  слезами  от
глубокой жалости к себе.
     - Это тяжело, - всхлипывал он. - Да, да, тяжело. Тот  человек  -  мой
управляющий. Я его хозяин, я плачу ему хорошее жалованье. И вот как он его
зарабатывает!
     - Почему бы вам тогда не положить этому конец? - посоветовал Гриф.
     - Нельзя. Тогда она не позволит мне пить виски. Она моя сиделка.
     - В таком случае прогоните ее и пейте, сколько душе угодно.
     - Не могу. У него все мои деньги. Если я ее прогоню, он не  даст  мне
даже шести пенсов на одну рюмку.
     Эта  горестная   перспектива   вызвала   новый   поток   слез.   Гриф
заинтересовался Пенкберном. Положение было на редкость любопытное, какое и
вообразить себе трудно.
     - Их наняли, чтобы они обо мне заботились, - бормотал Пенкберн сквозь
рыдания, - и чтобы отучили меня от пьянства. А они вот как это  выполняют!
Все время милуются, а мне предоставляют  напиваться  до  бесчувствия.  Это
нечестно, говорю вам. Нечестно. Их отправили  со  мной  специально  затем,
чтобы они не давали мне пить, а они не мешают мне пить, лишь бы я оставлял
их в покое, и я допиваюсь до скотского  состояния.  Если  я  жалуюсь,  они
угрожают, что не дадут мне больше ни капли. Что же мне,  бедному,  делать?
Смерть моя будет на их совести, вот и все. Пошли вниз, выпьем.
     Он отпустил поручни и упал бы, если бы Гриф не схватил его  за  руку.
Алоизий сразу словно  преобразился  -  распрямил  плечи,  выставил  вперед
подбородок, а в глазах его появился суровый блеск.
     - Я не позволю им меня убить. И они еще будут каяться! Я предлагал им
пятьдесят тысяч - разумеется с тем, что уплачу позже.  Они  смеялись.  Они
пока ничего не знают. А я знаю! - Он порылся в кармане пиджака  и  вытащил
какой-то предмет, который заблестел в сумраке.
     - Они не знают, что это такое. А я знаю. - Он посмотрел  на  Грифа  с
внезапно вспыхнувшим недоверием. - Как, по-вашему, что это такое? А?
     В  уме  Грифа  промелькнула  картина:   дегенерат-алкоголик   убивает
страстно влюбленную парочку медным костылем. Ибо у  Пенкберна  в  руке  он
увидел именно медный костыль, какие в старину употреблялись на  судах  для
крепления.
     - Моя мать думает, что я здесь для того, чтобы лечиться от запоя. Она
ничего не знает. Я подкупил доктора, чтобы он предписал мне путешествие по
морю. Когда мы будем в Папеэте, мой управляющий  зафрахтует  шхуну,  и  мы
уплывем далеко. Но влюбленная парочка ничего не подозревает.  Они  думают,
что это пьяная фантазия. Только  я  один  знаю.  Спокойной  ночи,  сэр.  Я
отправлюсь спать... если... гм... если только вы не согласитесь выпить  со
мной на сон грядущий. Последнюю рюмку, хорошо?



                                    2

     На следующей неделе, которую он провел  в  Папеэте,  Гриф  много  раз
встречал Алоизия Пенкберна и всегда при  очень  странных  обстоятельствах.
Видел его не только он, но и все в столице маленького острова.  Давно  уже
не были так шокированы обитатели побережья и пансиона Лавинии, ибо  как-то
в полдень Алоизий Пенкберн с непокрытой головой, в одних трусах  бежал  по
главной улице от пансиона  Лавинии  на  пляж.  Другой  раз  он  вызвал  на
состязание по боксу кочегара с "Берты".  Предполагалось  четыре  раунда  в
"Фоли-Бержер", но на втором Пенкберн был нокаутирован. Потом он в припадке
пьяного безумия пытался утопиться в луже глубиной два фута.  Рассказывали,
что он бросился в воду с пятидесятифутовой высоты -  с  мачты  "Марипозы",
стоявшей у пристани. Он зафрахтовал тендер "Торо"  за  сумму,  превышавшую
стоимость самого судна, и  спасло  его  только  то,  что  его  управляющий
отказался финансировать сделку. Он  скупил  на  рынке  у  слепого  старика
прокаженного весь его товар и стал продавать плоды хлебного дерева, бананы
и бататы так дешево, что  пришлось  вызывать  жандармов,  чтобы  разогнать
набежавшую отовсюду толпу туземцев. В  силу  этих  обстоятельств  жандармы
трижды арестовывали Алоизия  за  нарушения  общественного  спокойствия,  и
трижды его  управляющему  пришлось  отрываться  от  любовных  утех,  чтобы
заплатить  штрафы,  наложенные  нуждающимися  в  средствах   колониальными
властями.
     Затем "Марипоза" отплыла в Сан-Франциско, и в каюте  для  новобрачных
поместились  только  что  обвенчавшиеся  управляющий  и   сиделка.   Перед
отплытием  управляющий  с  умыслом  выдал  Алоизию   восемь   пятифунтовых
ассигнаций, заранее предвидя результат: Алоизий  очнулся  через  несколько
дней без гроша в кармане и на  грани  белой  горячки.  Лавиния,  известная
своей  добротой  даже  среди  самых  отпетых  мошенников   и   бродяг   на
тихоокеанских островах, ухаживала за ним, пока  он  не  выздоровел,  и  ни
единым намеком не вызвала в его пробуждающемся сознании мысли о том, что у
него больше нет ни денег, ни управляющего, чтобы оплатить расходы  по  его
содержанию.
     Как-то вечером Дэвид Гриф сидел, отдыхая, под тентом на юте  "Морской
Чайки" и лениво просматривал столбцы местной газетки  "Курьер".  Вдруг  он
выпрямился  и  от  удивления  чуть  не  протер  глаза.  Это  было   что-то
невероятное! Старая романтика южных морей не умерла. Он прочел:
     "Ищу компаньона:
     Согласен отдать половину клада, стоимостью в пять миллионов  франков,
за проезд к неизвестному острову в  Тихом  океане  и  перевозку  найденных
сокровищ. Спросить Фолли [Фолли (англ.) - сумасброд] в пансионе Лавинии".
     Гриф взглянул на часы. Было еще рано, только восемь часов.
     - Мистер Карлсен! - крикнул он туда, где виднелся  огонек  трубки.  -
Вызовите гребцов на вельбот. Я отправляюсь на берег.
     На носу судна раздался хриплый голос помощника капитана, норвежца,  и
человек шесть рослых туземцев с острова Рапа  прекратили  пение,  спустили
шлюпку и сели на весла.
     - Я пришел повидаться с Фолли. С мистером Фолли, я полагаю? -  сказал
Дэвид Гриф Лавинии.
     Он  заметил,  с  каким  живым  интересом  она  взглянула   на   него,
обернувшись, позвала кого-то из кухни, находившейся на отлете,  через  две
комнаты.   Через   несколько   минут   вошла,   шлепая   босыми    ногами,
девушка-туземка и на вопрос хозяйки отрицательно покачала головой.
     Лавиния была явно разочарована.
     - Вы ведь с "Морской Чайки"? - сказала она. - Я передам ему,  что  вы
заходили.
     - Так это мужчина? - спросил Гриф.
     Лавиния кивнула.
     - Я надеюсь, что вы сможете ему помочь, капитан Гриф. Я  ведь  только
добрая женщина. Я ничего не знаю. Но он приятный человек  и,  может  быть,
говорит правду. Вы в этом разберетесь  скорее,  чем  такая  мягкосердечная
дура, как я. Разрешите предложить вам коктейль?



                                    3

     Вернувшись к себе на шхуну, Дэвид Гриф задремал в  шезлонге,  прикрыв
лицо журналом трехмесячной  давности.  Его  разбудили  какие-то  хлюпающие
звуки за бортом. Он открыл глаза. На чилийском крейсере за  четверть  мили
от "Чайки" пробило восемь склянок. Была полночь. За бортом слышался  плеск
воды и все те же хлюпающие звуки.  Это  было  похоже  не  то  на  фырканье
какого-то земноводного, не то на плач одинокого человека, который ворчливо
изливает свои горести перед всей вселенной.
     Одним прыжком Гриф очутился у невысокого  фальшборта.  Внизу  в  море
виднелось  фосфоресцирующее  и  колеблющееся  пятно,  из  центра  которого
исходили странные звуки. Гриф перегнулся через борт и подхватил под  мышки
находившегося в воде человека. Постепенно подтягивая его все выше и  выше,
он втащил на палубу голого Алоизия Пенкберна.
     - У меня не было ни гроша, - пожаловался тот. -  Пришлось  добираться
вплавь, и я не мог найти ваш трап. Это было ужасно. Извините меня. Если  у
вас найдется полотенце, чтобы я мог  им  обвязаться,  и  глоток  спиртного
покрепче, то я быстро приду в  себя.  Я  мистер  Фолли,  а  вы,  наверное,
капитан Гриф, заходивший ко мне в мое отсутствие. Нет, я не пьян. И мне не
холодно. Это не озноб. Лавиния  сегодня  разрешила  мне  пропустить  всего
только два стаканчика. У меня вот-вот начнется приступ белой горячки.  Мне
уже стала мерещиться всякая чертовщина, когда я не мог найти трап. Если вы
пригласите меня к себе в каюту, я буду очень благодарен.  Вы  единственный
откликнулись на мое объявление.
     Хотя ночь была теплая, Алоизий Пенкберн так дрожал, что на него жалко
было смотреть. Когда они спустились в каюту, Гриф  первым  делом  дал  ему
полстакана виски.
     - Ну, а теперь выкладывайте, - сказал Гриф, когда  его  гость  был  в
рубашке и парусиновых брюках. - Что означает ваше объявление? Я слушаю.
     Пенкберн многозначительно посмотрел  на  бутылку  с  виски,  но  Гриф
покачал головой.
     - Ладно, капитан... хотя, клянусь остатками своей чести, я  не  пьян,
ничуть не пьян. То, что я вам  расскажу,  -  истинная  правда,  и  я  буду
краток, так как для меня ясно, что вы человек деловой и энергичный.  Кроме
того, организм ваш не отравлен. Алкоголь никогда не грыз  каждую  клеточку
вашего тела миллионами червей. Вас никогда не сжигал адский огонь, который
сейчас сжигает меня. Теперь слушайте.
     Моя мать еще жива. Она англичанка. Я родился в Австралии. Образование
получил в Йоркском и в Йейлском университетах. Я магистр искусств,  доктор
философии, но я  никуда  не  гожусь.  Хуже  того  -  я  алкоголик.  Я  был
спортсменом. Я нырял "ласточкой" с высоты ста десяти  футов.  Я  установил
несколько любительских рекордов. Я плаваю как рыба.  Я  научился  кролю  у
первого из Кавиллей. Я проплывал тридцать миль по  бурному  морю.  У  меня
есть и другой рекорд - я поглотил на своем веку больше  виски,  чем  любой
другой человек моего возраста. Я способен  украсть  у  вас  шесть  пенсов,
чтобы купить рюмку виски. А теперь я расскажу вам всю правду насчет клада.
     Мой отец был американец, родом из Аннаполиса.  Во  время  гражданской
войны он был гардемарином. В тысяча восемьсот шестьдесят  шестом  году  он
уже в чине лейтенанта служил на "Сювани" - капитаном  ее  тогда  был  Поль
Ширли. В том году "Сювани" брала уголь на одном тихоокеанском  острове,  -
название  его  вам  знать  пока  незачем.  Остров  сейчас  находится   под
протекторатом одной  державы,  которую  я  тоже  не  назову.  Тогда  этого
протектората не было. На берегу, за  стойкой  одного  трактира,  мой  отец
увидел три медных костыля... судовых костыля.
     Дэвид Гриф спокойно улыбнулся.
     - Теперь я вам скажу название этой стоянки  и  державы,  установившей
затем протекторат над островом, - сказал он.
     - А о трех костылях вы тоже можете что-нибудь рассказать?  -  так  же
спокойно спросил Пенкберн. - Что ж, говорите, так как теперь они находятся
у меня.
     - Могу, разумеется. Они  находились  за  стойкой  трактирщика,  немца
Оскара в Пеено-Пеенее. Джонни Блэк принес их туда со своей  шхуны  в  ночь
своей смерти. Он тогда только что вернулся из длительного рейса на  запад,
где он ловил трепангов и закупал сандаловое дерево. Эта  история  известна
всем обитателям побережья.
     Пенкберн покачал головой.
     - Продолжайте!
     - Это, конечно, было не в мое время, -  объяснил  Гриф.  -  Я  только
пересказываю то, что  слышал.  Затем  в  Пеено-Пеенее  прибыл  эквадорский
крейсер. Он шел тоже с запада -