спустили  девять  шлюпок  и  обшаривали
каждый островок. Они преследовали нас неустанно,  день  за  днем.  А  едва
наступала ночь, три шхуны и девять шлюпок выстраивались в сторожевую цепь,
которая  тянулась  через  всю  лагуну,  из  края  в  край,  и  не   давала
проскользнуть ни одному челну.
     Это не могло длиться вечно. Ведь лагуна не так уж  велика.  Все,  кто
остался в живых, были вытеснены на западное побережье. Дальше  простирался
океан. Десять тысяч канаков усеяло песчаную отмель от входа  в  лагуну  до
прибрежных скал, где пенился прибой. Никто не мог ни прилечь,  ни  размять
ноги, для этого просто не было места. Мы стояли бедро  к  бедру,  плечо  к
плечу. Два дня они продержали нас так, помощник то  и  дело  взбирался  на
мачту и, глумясь над нами, оглашал воздух криками: "Ату их, ату!"  Мы  уже
сожалели, что месяц назад осмелились поднять руку на него и его шхуну.  Мы
были голодны и двое суток простояли на ногах. Умирали дети, умирали старые
и слабые и те, кто истекал кровью от ран. Но самое ужасное - не было воды,
чтобы утолить жажду. Два дня сжигало нас солнце  и  не  было  тени,  чтобы
укрыться. Много мужчин и женщин искали спасения  в  прохладном  океане,  и
кипящие буруны выбрасывали на скалы их  тела.  Новая  казнь  -  нас  роями
осаждали мухи. Кое-кто из мужчин пытался вплавь добраться до шхун, но всех
их до одного пристрелили в воде.  Те  из  нас,  кто  остался  жив,  горько
сожалели, что напали на трехмачтовое судно, вошедшее в  лагуну  для  ловли
трепангов.
     Наутро третьего дня к нам подъехала лодка, в ней сидели три  капитана
вместе  с  помощником.  Вооруженные  до  зубов,  они  вступили  с  нами  в
переговоры. Они только потому прекратили избиение, объявили капитаны,  что
устали нас убивать. А мы уверяли их, что раскаиваемся, никогда  мы  больше
не поднимем руку на белого человека и в  доказательство  своей  покорности
посыпали голову песком.
     Тут наши женщины и дети стали громко вопить, моля  дать  им  воду,  и
долгое время ничего  нельзя  было  разобрать.  Наконец  мы  услышали  свой
приговор.  Нам  было  приказано  нагрузить  все  три  корабля   копрой   и
трепангами. Мы согласились. Нас мучила жажда,  и  мужество  оставило  нас:
теперь мы знали, что в бою  канаки  сущие  дети  по  сравнению  с  белыми,
которые сражаются, как дьяволы. А  когда  переговоры  кончились,  помощник
встал и, насмехаясь, закричал нам вслед: "Ату их,  ату!"  После  этого  мы
сели в лодки и отправились на поиски воды.  Проходили  недели,  а  мы  все
ловили и сушили трепангов, собирали кокосы и готовили из них копру. День и
ночь дым густой пеленой стлался над всеми островами Оолонга - так искупали
мы свою вину. Ибо в те дни смерти нам каленым железом выжгли в мозгу,  что
нельзя поднимать руку на белого человека.
     Но вот трюмы шхун наполнились трепангами и копрой, а наши пальмы были
начисто обобраны. И тогда три капитана и помощник снова  созвали  нас  для
важного разговора. Они сказали, что сердце  у  них  радуется,  так  хорошо
канаки затвердили свой урок, а мы  в  тысячный  раз  уверяли  их  в  своем
раскаянии и клялись, что больше это не повторится, и опять посыпали голову
песком. И капитаны сказали, что все это очень  хорошо.  Но  в  знак  своей
милости они приставят к нам дьявола, дьявола из дьяволов, чтобы было  кому
нас остеречь, если  мы  замыслим  зло  против  белого  человека.  И  тогда
помощник, чтобы поглумиться над нами, еще  раз  крикнул:  "Ату  их,  ату!"
Шестеро наших, которых мы уже оплакивали, как  мертвых,  были  спущены  на
берег, после чего корабли, подняв паруса, ушли к Соломоновым островам.
     Шесть высаженных на берег  канаков  первыми  пали  жертвой  страшного
дьявола, которого приставили к нам капитаны.
     - Вас посетила тяжкая болезнь? - перебил я,  сразу  раскусив,  в  чем
заключалась хитрость белых.
     На борту одной из шхун свирепствовала  корь,  и  пленников  умышленно
заразили этой болезнью.
     - Да, тяжкая болезнь. Это был могущественный  дьявол.  Самые  древние
старики не слыхали о таком. Мы  убили  последних  жрецов,  остававшихся  в
живых за то, что они не могли справиться с этим дьяволом. Болезнь  что  ни
день становилась злее. Я уже говорил, что тогда, на песчаной отмели, бедро
к бедру и плечо к плечу стояли десять тысяч человек. Когда же болезнь ушла
прочь, нас осталось только три тысячи. И так как все кокосы ушли на копру,
в стране начался голод.
     - Этот купец, - сказал Отти в заключение,  -  он  кучка  навоза,  что
валяется на дороге. Он гнилой мясо, черви его кай-кай, он смердит. Он пес,
шелудивый пес, его заедай блохи. Канак, он не бойся купец. Он бойся  белый
человек. Он  слишком  хорошо  знай,  что  значит  -  убей  белый  человек.
Шелудивый пес купец, он имей много братья, братья не давай  его  в  обиду,
они сражайся, как  дьявол.  Канак,  он  не  бойся  окаянный  купец.  Канак
злой-злой, он рад убей  купец,  но  он  помни  страшный  дьявол.  Помощник
кричит: "Ату их, ату!", и канак, он не убивай.
     Отти  зубами  вырвал  кусок  мякоти  из  брюшка  огромной,  судорожно
бившейся макрели, насадил  на  крючок,  и  крючок  с  наживкой,  озаренный
призрачным светом, стал быстро погружаться на дно.
     - Акула марш-марш, - сказал Отти. -  Теперь  нас  поймай  много-много
рыбы.
     Поплавок отчаянно дернуло. Старик потащил леску, осторожно выбирая ее
руками, и большая треска, сердито раззевая пасть, шлепнулась на дно лодки.
     - Солнце, он вставай, -  сказал  Отти,  -  моя  неси  окаянный  купец
большой-большой рыба задаром.





                              БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ


     - Кармен и двух дней не протянет.
     Мэйсон выплюнул кусок льда и уныло посмотрел на несчастное  животное,
потом, поднеся лапу собаки ко рту, стал  опять  скусывать  лед,  намерзший
большими шишками у нее между пальцев.
     - Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками, все они  никуда
не годились, - сказал он, покончив со своим делом, и оттолкнул  собаку.  -
Они слабеют и в конце концов издыхают. Ты видел, чтобы с собакой,  которую
зовут попросту Касьяр, Сиваш или Хаски, приключилось что-нибудь  неладное?
Никогда! Посмотри на Шукума: он...
     Раз! Отощавший пес  взметнулся  вверх,  едва  не  вцепившись  клыками
Мэйсону в горло.
     - Ты что это придумал?
     Сильный удар по голове рукояткой бича опрокинул собаку  в  снег;  она
судорожно вздрагивала, с клыков у нее капала желтая слюна.
     - Я и говорю, посмотри на  Шукума:  Шукум  маху  не  даст.  Бьюсь  об
заклад, не пройдет и недели, как он задерет Кармен.
     - А я, -  сказал  Мэйлмют  Кид,  переворачивая  хлеб,  оттаивающий  у
костра, - бьюсь об заклад, что мы сами съедим Шукума, прежде чем доберемся
до места. Что ты на это скажешь, Руфь?
     Индианка бросила в кофе кусочек  льда,  чтобы  осела  гуща,  перевела
взгляд с Мэйлмюта Кида на мужа, затем на собак,  но  ничего  не  ответила.
Столь очевидная истина не требовала подтверждения. Другого  выхода  им  не
оставалось. Впереди двести миль по непроложенному пути, еды  хватит  всего
дней на шесть, а для собак и совсем ничего нет.
     Оба охотника и женщина придвинулись к костру и принялись  за  скудный
завтрак. Собаки лежали в  упряжке,  так  как  это  была  короткая  дневная
стоянка, и завистливо следили за каждым их куском.
     - С завтрашнего дня никаких завтраков, - сказал Мэйлмют Кид, -  и  не
спускать глаз  с  собак;  они  совсем  от  рук  отбились,  того  и  гляди,
набросятся на нас, если подвернется удобный случай.
     - А ведь когда-то я был главой методистской  общины  и  преподавал  в
воскресной школе!
     И, неизвестно к чему объявив об этом, Мэйсон погрузился в  созерцание
своих мокасин, от которых шел пар. Руфь вывела его из задумчивости,  налив
ему чашку кофе.
     - Слава богу, что у нас вдоволь чая. Я видел, как чай растет, дома, в
Теннесси. Чего бы я теперь не дал  за  горячую  кукурузную  лепешку!..  Не
горюй, Руфь, еще немного,  и  тебе  не  придется  больше  голодать,  да  и
мокасины не надо будет носить.
     При этих словах женщина перестала хмуриться, и глаза  ее  засветились
любовью к ее белому господину -  первому  белому  человеку,  которого  она
встретила, первому мужчине, который показал ей, что в женщине можно видеть
не только животное или вьючную скотину.
     - Да, Руфь, - продолжал ее муж на том условном языке, единственно  на
котором они и могли объясняться друг с другом, - вот  скоро  мы  выберемся
отсюда, сядем в лодку белого человека и поедем к Соленой Воде. Да,  плохая
вода, бурная вода - словно водяные горы скачут вверх  и  вниз.  А  как  ее
много, как долго по ней ехать! Едешь десять  снов,  двадцать  снов  -  для
большей наглядности Мэйсон отсчитывал дни на пальцах, - и все время  вода,
плохая вода. Потом приедем в большое селение, народу много, все равно  как
мошкары летом. Вигвамы вот какие высокие - в десять, двадцать сосен!.. Эх!
     Он замолчал, не находя слов, и бросил умоляющий  взгляд  на  Мэйлмюта
Кида, потом старательно стал показывать руками, как это будет высоко, если
поставить одну на другую двадцать сосен. Мэйлмют Кид насмешливо улыбнулся,
но глаза Руфи расширились от удивления и  счастья;  она  думала,  что  муж
шутит, и такая милость радовала ее бедное женское сердце.
     - А потом сядем в... в ящик, и - пифф! - поехали. - В виде  пояснения
Мэйсон подбросил в воздух пустую кружку и, ловко поймав ее, закричал: -  И
вот - пафф! - уже приехали! О великие шаманы! Ты едешь в Форт  Юкон,  а  я
еду в Арктик-сити - двадцать пять снов. Длинная  веревка  оттуда  сюда,  я
хватаюсь за эту веревку и говорю: "Алло, Руфь! Как живешь?" А ты говоришь:
"Это ты, муженек?" Я говорю: "Да".  А  ты  говоришь:  "Нельзя  печь  хлеб:
больше соды нет". Тогда я говорю: "Посмотри в чулане, под мукой.  Прощай!"
Ты идешь в чулан и берешь соды сколько нужно. И все время ты в Форте Юкон,
а я - в Арктик-сити. Вот они какие, шаманы!
     Руфь так простодушно улыбнулась этой волшебной  сказке,  что  мужчины
покатились со смеху. Шум, поднятый дерущимися собаками, оборвал рассказы о
чудесах далекой страны, и к тому времени, когда драчунов разняли,  женщина
уже успела увязать нарты, и все было готово, чтобы двинуться в путь.
     - Вперед, Лысый! Эй, вперед!
     Мэйсон  ловко  щелкнул  бичом  и,  когда  собаки  начали,  потихоньку
повизгивая, натягивать постромки, уперся в поворотный  шест  и  сдвинул  с
места примерзшие нарты. Руфь  следовала  за  ним  со  второй  упряжкой,  а
Мэйлмют Кид, помогавший ей тронуться, замыкал шествие. Сильный  и  суровый
человек, способный свалить быка одним ударом, он не  мог  бить  несчастных
собак и по возможности щадил их, что  погонщики  делают  редко.  Иной  раз
Мэйлмют Кид чуть не плакал от жалости, глядя на них.
     - Ну вперед, хромоногие! - пробормотал он  после  нескольких  тщетных
попыток сдвинуть тяжелые нарты.
     Наконец его терпение  было  вознаграждено,  и,  повизгивая  от  боли,
собаки бросились догонять своих собратьев.
     Разговоры смолкли. Трудный путь не допускает такой роскоши. А езда на
севере - тяжкий, убийственный  труд.  Счастлив  тот,  кто  ценою  молчания
выдержит день такого пути, и то еще по проложенной тропе.
     Но нет труда изнурительнее, чем прокладывать дорогу. На  каждом  шагу
широкие плетеные лыжи проваливаются, и ноги уходят в снег по самое колено.
Потом надо  осторожно  вытаскивать  ногу  -  отклонение  от  вертикали  на
ничтожную долю дюйма грозит бедой, - пока поверхность лыжи не очистится от
снега. Тогда шаг вперед - и  начинаешь  поднимать  другую  ногу,  тоже  по
меньшей  мере  на  пол-ярда.  Кто  проделывает  это  впервые,  валится  от
изнеможения через сто ярдов, даже если до того он не зацепит  одной  лыжей
за другую и не растянется во весь рост, доверившись предательскому  снегу.
Кто сумеет за весь день ни разу не попасть под ноги собакам, тот  может  с
чистой совестью и с величайшей гордостью забираться в  спальный  мешок;  а
тому,  кто  пройдет  двадцать  снов  по  великой  Северной  Тропе,   могут
позавидовать и боги.
     День клонился к  вечеру,  и  подавленные  величием  Белого  Безмолвия
путники молча прокладывали себе путь. У  природы  много  способов  убедить
человека в его смертности: непрерывное  чередование  приливов  и  отливов,
ярость бури, ужасы землетрясения, громовые раскаты небесной артиллерии. Но
всего  сильнее,   всего   сокрушительнее   -   Белое   Безмолвие   в   его
бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как  отполированная  медь,
малейший шепот кажется  святотатством,  и  человек  пугается  собственного
голоса. Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне
мертвого мира, он страшится своей дерзости, остро сознавая, что  он  всего
лишь червь. Сами собой возникают  странные  мысли,  тайна  вселенной  ищет
своего выражения. И на человека находит страх перед смертью, перед  богом,
перед всем миром, а вместе со страхом - надежда на воскресение и  жизнь  и
тоска по бессмертию - тщетное стремление плененной материи;  вот  тогда-то
человек остается наедине с богом.
     День клонился к вечеру. Русло  реки  делало  тут  крутой  поворот,  и
Мэйсон, чтобы срезать угол, направил свою  упряжку  через  узкий  мыс.  Но
собаки никак не могли взять подъем. Нарты сползали вниз, несмотря  на  то,
что Руфь и Мэйлмют Кид подталкивали их сзади. Еще одна отчаянная  попытка;
несчастные, ослабевшие от голода животные напрягли последние силы.
     Выше, еще выше - нарты выбрались  на  берег.  Но  тут  вожак  потянул
упряжку  вправо,  и  нарты  наехали  на  лыжи  Мэйсона.  Последствия  были
печальные: Мэйсона сбило  с  ног,  одна  из  собак  упала,  запутавшись  в
постромках, и нарты покатились вниз по откосу, увлекая за собой упряжку.
     Хлоп! Хлоп! Бич так и свистел в  воздухе,  и  больше  всех  досталось
упавшей собаке.
     - Перестань, Мэйсон! - вступился Мэйлмют Кид. - Несчастная и так  при
последнем издыхании. Постой, мы сейчас припряжем моих.
     Мэйсон выждал, когда тот кончит говорить, -  и  длинный  бич  обвился
вокруг провинившейся собаки. Кармен - это была она -  жалобно  взвизгнула,
зарылась в снег, потом перевернулась на бок.
     То была трудная, тягостная  минута  для  путников:  издыхает  собака,
ссорятся двое друзей. Руфь умоляюще переводила взгляд с одного на другого.
Но Мэйлмют Кид сдержал себя, хотя глаза его и выражали  горький  укор,  и,
наклонившись над собакой, обрезал постромки. Никто не проронил  ни  слова.
Упряжки спарили, подъем был взят; нарты снова двинулись в путь. Кармен  из
последних  сил  тащилась  позади.  Пока   собака   может   идти,   ее   не
пристреливают, у нее остается  последний  шанс  на  жизнь:  дотащиться  до
стоянки, а там, может быть, люди убьют лося.
     Раскаиваясь в своем поступке, но из упрямства не  желая  сознаться  в
этом, Мэйсон шел впереди и не подозревал о  надвигающейся  опасности.  Они
пробирались сквозь густой кустарник в низине. Футах в пятидесяти в стороне
высилась старая сосна. Века стояла она здесь, и судьба веками готовила  ей
такой конец - ей, а, может быть, заодно и Мэйсону.
     Он остановился завязать ослабнувший ремень на мокасине. Нарты  стали,
и собаки молча легли на снег. Вокруг стояла зловещая  тишина,  ни  единого
движения не было в осыпанном снегом лесу;  холод  и  безмолвие  заморозили
сердце и сковали дрожащие уста природы. Вдруг в  воздухе  пронесся  вздох;
они даже не услышали, а скорее ощутили его  как  предвестника  движения  в
этой неподвижной пустыне. И вот огромное дерево, склонившееся под бременем
лет и тяжестью снега, сыграло свою последнюю роль в трагедии жизни. Мэйсон
услышал треск, хотел было отскочить в сторону, но не успел он выпрямиться,
как дерево придавило его, ударив по плечу.
     Внезапная опасность,  мгновенная  смерть  -  как  часто  Мэйлмют  Кид
сталкивался с тем и другим! Еще дрожали иглы на ветвях,  а  он  уже  успел
отдать приказание женщине и кинуться на помощь. Индианка тоже не упала без
чувств и не стала проливать ненужные слезы, как это сделали бы  многие  из
ее белых сестер. По первому слову Мэйлмюта Кида она всем телом налегла  на
приспособленную в виде рычага палку, ослабляя тяжесть  и  прислушиваясь  к
стонам мужа, а Мэйлмют Кид принялся рубить дерево  топором.  Сталь  весело
звенела,  вгрызаясь  в  промерзший  ствол,  и  каждый  удар  сопровождался
натужным, громким выдохом Мэйлмюта Кида.
     Наконец, Кид положил на снег жалкие останки  того,  что  так  недавно
было человеком. Но страшнее мучений его товарища была немая скорбь в  лице
женщины и ее взгляд, исполненный и надежды и отчаяния. Сказано было  мало:
жители Севера рано познают тщету слов и  неоценимое  благо  действий.  При
температуре в шестьдесят пять градусов ниже нуля [температура  везде  дана
по Фаренгейту] человеку нельзя долго  лежать  на  снегу.  С  нарт  срезали
ремни, и несчастного Мэйсона закутали  в  звериные  шкуры  и  положили  на
подстилку из веток. Запылал костер; на топливо пошло то самое дерево,  что
было причиной несчастья. Над костром устроили примитивный полог:  натянули
кусок парусины, чтобы он задерживал тепло и отбрасывал его вниз, - способ,
хорошо известный людям, которые учатся физике у природы.
     Те, кто не раз делил ложе со  смертью,  узнают  ее  зов.  Мэйсон  был
страшным образом искалечен.  Это  стало  ясно  даже  при  беглом  осмотре:
перелом правой руки, бедра и позвоночника;  ноги  парализованы;  вероятно,
повреждены  и  внутренние  органы.   Только   редкие   стоны   несчастного
свидетельствовали о том, что он еще жив.
     Никакой   надежды,   сделать   ничего   нельзя.   Медленно   тянулась
безжалостная ночь. Руфь встретила ее со стоическим отчаянием, свойственным
ее народу; на бронзовом лице Мэйлмюта Кида прибавилось несколько морщин. В
сущности,  меньше  всего  страдал  Мэйсон,  -  он  перенесся  в  Восточный
Теннесси, к Великим  Туманным  Горам,  и  вновь  переживал  свое  детство.
Трогательно звучала мелодия давно забытого  южного  города:  он  бредил  о
купании в озерах, об охоте на енота и набегах за арбузами.  Для  Руфи  это
были только невнятные звуки, но Кид понимал все, и каждое слово отдавалось
в его душе - так может сочувствовать только тот, кто долгие годы был лишен
всего, что зовется цивилизацией.
     Утром умирающий пришел в себя,  и  Мэйлмют  Кид  наклонился  к  нему,
стараясь уловить его шепот:
     - Помнишь, как мы  встретились  на  Танане?..  Четыре  года  минет  в
ближайший ледоход...  Тогда  я  не  так  уж  любил  ее,  просто  она  была
хорошенькая... вот и увлекся. А потом привязался к ней. Она  была  хорошей
женой, в трудную минуту всегда рядом. А уж что касается  нашего  промысла,
сам знаешь - равной ей не сыскать... Помнишь,  как  она  переплыла  пороги
Оленьи Рога и сняла нас  с  тобой  со  скалы,  да  еще  под  градом  пуль,
хлеставших по воде? А голод в Нуклукайто?  А  как  она  бежала  по  льдам,
торопилась скорее передать нам вести? Да, Руфь была мне  хорошей  женой  -
лучшей, чем та, другая... Ты не знал, что я был женат? Я не говорил  тебе?
Да, попробовал раз стать женатым человеком... дома, в Штатах. Оттого-то  и
попал сюда. А ведь вместе росли. Уехал, чтобы дать ей повод к разводу. Она
его получила.
     Руфь - дело другое. Я думал  покончить  здесь  со  всем  и  уехать  в
будущем году вместе с ней. Но теперь поздно об этом говорить. Не отправляй
Руфь назад к ее племени, Кид. Слишком трудно ей будет там. Подумай только:
почти четыре года есть с нами бобы, бекон, хлеб, сушеные фрукты - и  после
этого опять рыба да оленина! Узнать более легкую жизнь, привыкнуть к  ней,
а потом вернуться к старому. Ей будет трудно.  Позаботься  о  ней,  Кид...
Почему бы тебе... да нет, ты всегда сторонился женщин... Я ведь так  и  не
узнаю, что тебя привело сюда. Будь добр к ней и отправь  ее  в  Штаты  как
можно скорее. Но если она будет тосковать по родине, помоги ей вернуться.
     Ребен