объяснил, что, если я поверну туда и высажу их
на берег, они готовы вычерпывать воду.  В  каюте  вода  уже  поднялась  до
уровня коек, простыни намокли. В кокпите глубина ее достигла целого  фута.
И все же я наотрез отказался. На лице Джорджа отразилось разочарование.
     - Будь же мужчиной, не то они выбросят нас за борт, - сказал я ему. -
Дай-ка сюда револьвер, так оно вернее.
     - Вернее всего было бы высадить их на берег,  -  малодушно  отозвался
он. - Право, у меня нет  никакой  охоты  утонуть  из-за  горстки  паршивых
китайцев.
     - А у меня, право, нет никакой охоты  сдаваться  на  милость  горстки
паршивых китайцев, только бы не утонуть! - с жаром воскликнул я.
     - Но ведь ты пустишь "Северного оленя" ко дну, а вместе с ним и  нас,
- заскулил он. - Не понимаю, что тут хорошего...
     - На вкус, на цвет товарища нет! - отрезал я.
     Он промолчал, но я видел, что  его  бьет  дрожь.  Угрозы  китайцев  и
неуклонно прибывавшая вода лишили его последних  остатков  мужества,  и  я
знал, что под влиянием страха он не остановится  ни  перед  чем,  лишь  бы
спасти  свою  шкуру.  Я  перехватил  тоскливый  взгляд,  брошенный  им  на
маленький ялик, который шел на буксире за кормой шлюпа, и как только  утих
очередной порыв ветра, подтянул ялик к борту. В  глазах  Джорджа  блеснула
надежда; но прежде, чем он угадал мое намерение,  я  проломил  тонкое  дно
топором, и ялик осел глубоко в воду.
     - Уж если тонуть, так вместе, - сказал я. - Давай сюда револьвер, и я
живо заставлю их вычерпать воду.
     - Но ведь их так много! - захныкал он. - Нам с ними не справиться.
     Я с негодованием повернулся к нему спиной. Парусник Ле  Гранта  давно
уже скрылся за маленьким архипелагом, известным под  названием  архипелага
Марин, и ждать от него помощи было нечего. Желтый Платок развязно  подошел
ко мне, вода в кокпите лизала ему ноги.  Мне  не  нравился  его  вид.  Под
приятной улыбкой, которую он  старался  изобразить  на  лице,  я  угадывал
недобрый  умысел.  Я  так  грозно  приказал  ему  остановиться,   что   он
повиновался.
     - Ни шагу дальше! - крикнул я. - Не смей подходить ко мне.
     -  Почему  так  говоришь?  -  недовольно  спросил  он.  -  Моя  знает
английский много-много.
     - Знает по-английски! -  воскликнул  я  с  горечью.  Ясное  дело,  он
прекрасно понял все, что произошло между Джорджем и мной. - Врешь,  ничего
ты не знаешь!
     Он осклабился во весь рот.
     - Нет, моя знает много-много. Моя - честный китаец.
     - Ладно, - сказал я. - Знаешь, так знай.  Давай  вычерпывай  воду,  а
потом будешь разговаривать.
     Он покачал головой и кивнул на своих товарищей.
     - Никак нельзя. Плохой люди, очень плохой, да, да...
     - Ни с места! - крикнул я, заметив, что он сунул  руку  за  пазуху  и
изготовился к прыжку.
     Обескураженный, он вернулся в  каюту  и  стал  там  что-то  лопотать:
видно, держал совет со своими.  "Северный  олень"  глубоко  осел  в  воду,
отяжелел и почти не слушался руля.  При  малейшем  волнении  он  неизбежно
пошел бы ко дну; но ветер был слабый, он едва морщил водную гладь.
     - Послушай, нам лучше бы повернуть к берегу, - заявил вдруг Джордж, и
по его тону я понял, что страх придал ему решимости.
     - Ни за что! - отозвался я.
     - Я тебе приказываю! - сказал он с угрозой в голосе.
     - Мне приказано доставить пленников в Сан-Рафаэль, - отозвался я.
     Мы почти кричали, и китайцы, услышав перебранку вылезли на палубу.
     - Повернешь ты к берегу или нет?
     С этими словами Джордж  направил  на  меня  револьвер,  -  этот  трус
побоялся пустить его в ход против китайцев, а теперь грозил им товарищу!
     Словно молния вспыхнула в густом мраке - так ясно увидел я  все,  что
ожидает меня из-за постыдной трусости Джорджа;  позорное  возвращение  без
пленников, встреча с Ле Грантом и другими товарищами, жалкие оправдания...
Преследуя браконьеров, мы рисковали жизнью, и вот теперь добытая  с  таким
трудом победа ускользает прямо из рук. Краешком глаза я видел, что китайцы
столпились у люка и бросают на нас торжествующие взгляды. Врете, не бывать
по-вашему!
     Я быстро присел и рукой резко отвел дуло револьвера,  так,  что  пуля
просвистела у меня  высоко  над  головой.  Стиснув  одной  рукой  запястье
Джорджа, я другой вцепился в револьвер. Желтый  Платок  со  своими  людьми
бросился на меня. Наступил решительный момент. Собрав все  силы,  я  резко
толкнул Джорджа и, вырвав револьвер, отшвырнул Джорджа от  себя.  Он  упал
под ноги Желтому Платку, тот споткнулся, и они оба провалились в дыру там,
где я поднял доски. В то же мгновение я направил на китайцев револьвер,  и
обезумевшие пленники сразу съежились и отступили.
     Но вскоре я понял, что одно дело - стрелять  в  нападающих  и  совсем
другое - в людей, которые  просто-напросто  отказываются  повиноваться.  А
повиноваться они и не думали. Я грозил им револьвером, а они молча  сидели
в затопленной каюте и на крыше рубки, не двигаясь с места.
     Так прошло минут пятнадцать. "Северный олень"  оседал  все  глубже  и
глубже, ветра не было, и грот беспомощно полоскал. А потом я  увидел,  как
со стороны мыса Педро на нас двинулась какая-то темная полоса.  Это  подул
устойчивый бриз, которого я так ждал. Я окликнул китайцев и указал  им  на
темную полосу. Они ответили мне радостными воплями. Тогда я указал  им  на
парус и на воду, затопившую шлюп, и знаками  объяснил,  что,  когда  ветер
наполнит парус, мы опрокинемся. Но они нагло скалили зубы, прекрасно зная,
что я могу привести шлюп к ветру и вытравить грота-шкот, чтобы обезветрить
паруса и избежать катастрофы.
     Но я уже принял решение. Выбрав фут или два грота-шкота, я  навалился
на румпель спиной. Теперь я мог одной рукой управлять  парусом,  а  другой
держать револьвер. Темная полоса все надвигалась, и я видел, как китайцы с
плохо скрытой тревогой поглядывают то на нее, то на  меня.  Сейчас  должно
решиться, у кого достанет разума, воли и упорства не дрогнуть перед  лицом
смерти.
     Вот ветер налетел на шлюп. Грота-шкот натянулся, блоки затрещали, гик
изогнулся, парус наполнился ветром, и "Северный олень" стал крениться  все
круче и круче. Вот уже в воду  погрузились  поручни  подветренного  борта,
затем иллюминаторы каюты, и вода хлынула в  кокпит.  Шлюп  накренился  так
сильно, что людей в каюте швыряло  вповалку  на  подветренную  койку,  они
корчились там в воде, и те, кто оказался внизу, едва не захлебнулись.
     А ветер все свежел, и "Северный олень" почти лег на бок. Я уже  думал
было, что спасения нет: еще один такой порыв - и шлюп опрокинется. Пока я,
не отпуская грота-шкот, колебался, не прекратить ли борьбу,  китайцы  сами
запросили пощады. Их крики прозвучали для меня сладостной музыкой.  Только
теперь, но ни секундой раньше я привел шлюп к ветру и вытравил грота-шкот.
"Северный олень" медленно выпрямился, однако сидел он так глубоко,  что  я
слабо верил в возможность его спасти.
     Китайцы ринулись в кокпит и рьяно принялись вычерпывать воду ведрами,
горшками, кастрюлями - всем, что подвернулось под  руку.  Какое  это  было
чудесное зрелище - вода, стекающая  за  борт!  Наконец  "Северный  олень",
подгоняемый ветром, вновь гордо и величественно заскользил по  воде,  и  в
самый последний миг, проскочив илистую отмель, вошел в устье реки.
     Дух китайцев был сломлен, они стали такими  шелковыми,  что,  завидев
Сан-Рафаэль, сами высыпали на палубу, держа наготове швартовы,  и  впереди
всех - Желтый Платок. Ну, а что касается Джорджа, то  это  была  последняя
облава. Такая работа ему не по нутру, объяснил он нам, куда лучше  служить
в какой-нибудь конторе на берегу. И мы вполне с ним согласились.





                          БОЛЕЗНЬ ОДИНОКОГО ВОЖДЯ


     Эту историю рассказали мне два старика. Когда спала жара - было это в
полночь, - мы сидели в дыму костра, защищавшего нас от  комаров,  и  то  и
дело яростно давили тех крылатых мучителей,  которые,  не  страшась  дыма,
хотели полакомиться нашей кровью. Справа  от  нас,  футах  в  двадцати,  у
подножия рыхлого откоса, лениво журчал Юкон. Слева, над розоватым  гребнем
невысоких холмов, тлело дремотное солнце, которое не знало сна в эту  ночь
и обречено было не спать еще много ночей.
     Старики, которые вместе со мною сидели у костра и доблестно сражались
с комарами, были Одинокий Вождь и Мутсак - некогда товарищи по  оружию,  а
ныне дряхлые хранители преданий старины. Они остались последними из своего
поколения и не пользовались почетом в кругу молодых, выросших на задворках
приисковой цивилизации. Кому дороги предания и легенды в наши  дни,  когда
веселье можно добыть из черной бутылки, а черную бутылку  можно  добыть  у
добрых белых людей за несколько часов работы  или  завалящую  шкуру!  Чего
стоят все страшные обряды и  таинства  шаманов,  если  каждый  день  можно
видеть, как живое огнедышащее чудовище - пароход, наперекор всем  законам,
кашляя и отплевываясь, ходит  вверх  по  Юкону!  И  что  проку  в  родовом
достоинстве, если всех  выше  ценится  у  людей  тот,  кто  больше  срубит
деревьев или ловчее управится с рулевым колесом, ведя  судно  в  лабиринте
протоков между островами!
     В самом деле, прожив слишком долго, эти два старика - Одинокий  Вождь
и Мутсак - дожили до черных дней, и в новом мире не было им ни  места,  ни
почета. Они тоскливо ждали смерти, а сейчас рады были раскрыть душу чужому
белому человеку, который разделял их мучения у осаждаемого мошкарой костра
и внимательно слушал рассказы о той давно минувшей поре, когда еще не было
пароходов.
     - И вот выбрали мне девушку в жены, -  говорил  Одинокий  Вождь.  Его
голос,  визгливый  и  пронзительный,  то  и  дело  срывался   на   сиплый,
дребезжащий басок; только успеешь к нему привыкнуть, как он снова взлетает
вверх тонким дискантом, - кажется, то верещит сверчок, то квакает лягушка.
     - И вот выбрали мне девушку в жены, - говорил он. - Потому  что  отец
мой, Каск-Та-Ка, Выдра, гневался на меня за то,  что  я  не  обращал  свой
взгляд на женщин. Он был вождем племени и был уже  стар,  а  из  всех  его
сыновей я один оставался в живых, и только через меня  он  мог  надеяться,
что род его продлится в тех, кому еще суждено явиться на свет. Но знай,  о
белый человек, что я был очень болен; и если меня не радовали ни охота, ни
рыбная ловля и мясо не согревало моего желудка, - мог ли  я  заглядываться
на женщин, или готовиться к свадебному пиру, или мечтать о лепете и  возне
маленьких детей?
     - Да, - вставил Мутсак. - Громадный медведь обхватил Одинокого  Вождя
лапами, и он боролся, пока у него не треснул череп и кровь не  хлынула  из
ушей.
     Одинокий Вождь энергично кивнул.
     - Мутсак говорит правду. Прошло время, я исцелился, но в то же  время
и не исцелился. Потому что, хотя  рана  затянулась  и  больше  не  болела,
здоровье не вернулось ко мне. Когда я ходил, ноги подо мной подгибались, а
когда я смотрел на свет, глаза наполнялись слезами.  И  когда  я  открывал
глаза, вокруг меня все кружилось; а когда я  закрывал  глаза,  моя  голова
кружилась, и все, что я когда-либо видел, кружилось и кружилось у  меня  в
голове. А над глазами у меня так сильно болело, как будто  на  мне  всегда
лежала какая-то тяжесть или голову сжимал туго стянутый обруч.  И  речь  у
меня была медленной, и я долго ждал, пока на язык придет нужное  слово.  А
если я не ждал, то у меня срывалось много всяких слов и  язык  мой  болтал
глупости. Я был очень болен, и  когда  отец  мой,  Выдра,  привел  девушку
Кэсан...
     - Молодую и сильную девушку, дочь моей сестры, - перебил Мутсак. -  С
сильными бедрами, чтобы рожать детей, стройная и быстроногая  была  Кэсан.
Ни одна девушка не умела делать таких мокасин, как она, а веревки, которые
она плела, были самыми прочными. И в глазах у нее была улыбка, а на  губах
смех, и нрава она была покладистого; и она не забывала, что дело мужчины -
приказывать, а женщины - повиноваться.
     - Так вот, я был очень болен, - продолжал Одинокий Вождь. -  И  когда
отец мой, Выдра, привел девушку Кэсан, я сказал, что лучше бы они готовили
мне погребение, чем свадьбу. Тогда лицо отца моего почернело от  гнева,  и
он сказал, что со мною поступят по моему желанию, и, хотя я еще  жив,  мне
будут готовить погребение, как если бы я уже умер...
     - Не думай, что таков  обычай  нашего  народа,  о  белый  человек,  -
прервал его Мутсак. - Знай, то, что  сделали  с  Одиноким  Вождем,  у  нас
делают только с мертвыми. Но Выдра уж очень гневался.
     - Да, - сказал Одинокий Вождь. - Отец мой, Выдра, говорил коротко, но
решал быстро. И он приказал людям племени собраться перед вигвамом, где  я
лежал. А когда они собрались, он приказал им оплакивать его сына,  который
умер...
     -     И     они     пели     перед     вигвамом     песню     смерти.
О-о-о-о-о-о-о-о-гаа-а-их-клу-кук,  их-клу-кук,  -  затянул   Мутсак,   так
великолепно воспроизводя песню смерти, что  у  меня  мурашки  побежали  по
спине.
     - В вигваме, где я лежал, - рассказывал дальше Одинокий Вождь, - мать
моя, вымазав лицо сажей и  посыпав  голову  пеплом,  принялась  оплакивать
меня, как умершего, потому что так приказал мой  отец.  И  вот  моя  мать,
Окиакута, громко оплакивала меня, била  себя  в  грудь  и  рвала  на  себе
волосы, а вместе с нею и Гуниак, моя сестра, и Сината, сестра моей матери,
и такой они подняли шум, что я почувствовал жестокую боль в голове, и  мне
казалось - теперь я уже непременно умру.
     А старики племени столпились около  меня  и  рассуждали  о  пути,  по
которому пойдет моя душа. Один говорил  о  дремучих  бескрайних  лесах,  в
которых с плачем блуждают погибшие души и где, быть может, придется  вечно
блуждать и мне. Другой рассказывал о больших быстрых реках с дурной водой,
где воют злые духи и протягивают свои извивающиеся руки, чтобы схватить за
волосы и потащить на дно. И тут все сошлись  на  том,  что  для  переправы
через эти реки мне надо дать с собою лодку.  А  третий  говорил  о  бурях,
каких не видел ни один живой человек, когда звезды дождем падают с неба, и
земля разверзается множеством пропастей, и все реки  выходят  из  берегов.
Тогда те, что сидели вокруг меня, воздели руки и громко  завопили,  а  те,
что были снаружи,  услышали  и  завопили  еще  громче.  Они  считали  меня
мертвецом, и сам я тоже считал себя мертвецом. Я не знал, когда я  умер  и
как это произошло, но я твердо знал, что я умер.
     И моя мать, Окиакута, положила  возле  меня  мою  парку  из  беличьих
шкурок. Потом  она  положила  парку  из  шкуры  оленя-карибу,  и  дождевое
покрывало из тюленьих кишок, и муклуки для сырой погоды, чтобы  душе  моей
было тепло и она не  промокла  во  время  своего  долгого  пути.  А  когда
упомянули о крутой горе, густо поросшей колючками,  она  принесла  толстые
мокасины, чтобы легче было ступать моим ногам.
     Потом старики заговорили о  страшных  зверях,  которых  мне  придется
убивать, и тогда молодые положили возле меня мой самый крепкий лук и самые
прямые стрелы, мою боевую дубинку, мое копье и нож. А потом они заговорили
о мраке и безмолвии великих пространств,  в  которых  будет  блуждать  моя
душа, и тогда моя мать завыла еще громче и  посыпала  себе  еще  пепла  на
голову.
     Тут в  вигвам  потихоньку,  робея,  вошла  девушка  Кэсан  и  уронила
маленький мешочек на вещи, приготовленные мне в путь.  И  я  знал,  что  в
маленьком мешочке лежали кремень, и огниво, и хорошо высушенный  трут  для
костров, которые душе моей придется  разжигать.  И  были  выбраны  одеяла,
чтобы меня завернуть. А также отобрали рабов,  которых  надо  было  убить,
чтобы душа моя имела спутников. Рабов было семеро, потому что отец мой был
богат и могуществен, и мне, его сыну, подобало быть погребенным  со  всеми
почестями. Этих рабов захватили мы в войне  с  мукумуками,  которые  живут
ниже по Юкону. Сколка, шаман, должен был убить их на рассвете,  одного  за
другим, чтобы их души отправились вместе с моей странствовать в Неведомое.
Они должны были нести мои вещи и лодку,  пока  мы  не  дойдем  до  большой
быстрой реки с дурной водой. В лодке им не хватило  бы  места,  и,  сделав
свое дело, они не пошли бы дальше, а  остались  бы,  чтобы  вечно  выть  в
темном дремучем лесу.
     Я смотрел на прекрасные теплые одежды, на одеяла, на боевые  доспехи,
думал о том, что для меня убьют семерых рабов, - и в конце концов  я  стал
гордиться своим погребением, зная, что многие должны мне завидовать. А тем
временем отец мой, Выдра, сидел угрюмый и молчаливый. И весь  день  и  всю
ночь люди пели песню смерти и били в  барабаны,  и  казалось,  что  я  уже
тысячу раз умер.
     Но утром отец мой поднялся и заговорил. Всем известно, сказал он, что
всю жизнь он был храбрым воином. Все знают также, что почетнее  умереть  в
бою, чем лежа на мягких шкурах у костра. И  раз  я,  его  сын,  все  равно
должен умереть, так лучше мне пойти на мукумуков, и пусть меня убьют.  Так
я завоюю себе почет и сделаюсь вождем в  обители  мертвых,  и  не  лишится
почета отец мой, Выдра. Поэтому он приказал подготовить вооруженный отряд,
который я поведу вниз по реке. А  когда  мы  встретимся  с  мукумуками,  я
должен, отделившись от отряда, пойти вперед, словно  готовясь  вступить  в
бой и тогда меня убьют.
     - Нет, ты только послушай, о белый человек! - вскричал Мутсак,  не  в
силах дольше сдерживаться. - В ту ночь шаман Смолка долго шептал что-то на
ухо Выдре, и это он сделал так, что Одинокого  Вождя  послали  на  смерть.
Выдра был очень стар, а Одинокий Вождь - его единственный  сын,  и  Смолка
задумал сам стать вождем племени. Одинокий Вождь все  еще  был  жив,  хотя
весь день и всю ночь у его вигвама пели  песню  смерти,  и  потому  Сколка
боялся, что он не умрет. Это Сколка, своими красивыми словами о  почете  и
добрых делах, говорил языком Выдры.
     - Да, - подхватил Одинокий Вождь.  -  Я  знал,  что  Сколка  во  всем
виноват, но это меня не трогало, потому что я был очень болен. У  меня  не
было сил гневаться и не хватало духу произносить резкие слова; и мне  было
все равно, какой смертью умереть, - я хотел  только,  чтобы  с  этим  было
скорей покончено. И вот, о белый человек, собрали боевой отряд. Но  в  нем
не было ни испытанных воинов, ни людей, умудренных годами  и  знаниями,  а
всего лишь сотня юношей, которым еще мало  приходилось  сражаться.  И  все
селение собралось на берегу реки, чтобы проводить нас. И  мы  пустились  в
путь под ликующие возгласы и восхваления моих доблестей. Даже ты, о  белый
человек, возликовал бы при виде юноши, отправляющегося в бой, хотя бы и на
верную смерть.
     И мы отправились - сотня юношей, в том числе  и  Мутсак,  потому  что
тоже был молод и неискушен. По приказанию моего  отца,  Выдры,  мое  каноэ
привязали с одной стороны к каноэ Мутсака, а с другой стороны  -  к  каноэ
Канакута. Так было сделано для  того,  чтобы  мне  не  грести  и  чтобы  я
сохранил силу и, несмотря на болезнь,  мог  достойно  умереть.  И  вот  мы
двинулись вниз по реке.
     Я не стану утомлять тебя рассказом  о  нашем  пути,  который  не  был
долгим. Неподалеку от селения мукумуков мы  встретили  двух  их  воинов  в
каноэ, которые, завидев нас, пустились наутек.  Тогда,  как  приказал  мой
отец, мое каноэ отвязали, и я совсем один поплыл вниз по течению. А юноши,
как приказал  мой  отец,  остались,  чтобы  увидеть,  как  я  умру,  и  по
возвращении рассказать, какой я смертью умер. На этом особенно  настаивали
отец мой Выдра и шаман Сколка, и они пригрозили жестоко наказать тех,  кто
ослушается.
     Я погрузил весло в воду и  стал  громко  насмехаться  над  удиравшими
воинами. Услышав мои  обидные  слова,  они  в  гневе  повернули  головы  и
увидели, что отряд не тронулся с места, а я плыву за ними один. Тогда  они
отошли на безопасное расстояние и, разъехавшись  в  стороны,  остановились
так, что мо