к велик.
     В Кутнэе мне  пришлось  долго  идти  по  тяжелой  тропе,  пришлось  и
голодать, и мой проводник - метис с Северо-запада - не вынес голода.  Этот
метис незадолго до того побывал  на  Юконе,  пробравшись  туда  никому  не
ведомым путем, через горы, и теперь, почувствовав, что час его близок,  он
дал мне карту и рассказал о некоем тайном месте, поклявшись своими богами,
что там много золота.
     В то время люди ринулись на Север. Я был беден. Я нанялся  погонщиком
собак. Остальное вы знаете. Я встретил их в Доусоне. Она не  узнала  меня.
Ведь там, на Акатане, я был еще юношей, а она с тех  пор  прожила  большую
жизнь! Где ей было вспомнить того, кто заплатил за нее неслыханный выкуп.
     Дальше? Дальше ты помог мне откупиться от службы. Я решил сделать все
по-своему. Долго пришлось мне ждать, но теперь, когда  он  был  у  меня  в
руках, я не спешил. Говорю вам, я  хотел  сделать  все  по-своему,  ибо  я
вспомнил всю свою жизнь, все, что видел  и  выстрадал,  вспомнил  холод  и
голод в бесконечных лесах у русских морей.
     Как вы знаете, я повел Гундерсона  и  Унгу  на  восток,  куда  многие
уходили и откуда не многие возвращались. Я повел их туда, где вперемешку с
костями, осыпанное проклятиями лежит золото, которое людям не суждено было
унести. Путь был долгий, и идти по снежной целине было  нелегко.  Собак  у
нас было много, и ели они много. Нарты не могли  поднять  всего,  что  нам
требовалось до наступления весны. А вернуться назад мы должны были прежде,
чем вскроется река. По дороге мы  устраивали  хранилища  и  оставляли  там
часть припасов, чтобы уменьшить поклажу и не умереть с голода на  обратном
пути. В  Мак-Квещене  жили  трое  людей,  и  одно  хранилище  мы  устроили
неподалеку от их  жилья,  другое  -  в  Мэйо,  где  была  разбита  стоянка
охотников из племени пелли, пришедших сюда с  юга  через  горный  перевал.
Потом мы уже не встречали людей; перед нашими глазами была  только  спящая
река, недвижный лес и Белое Безмолвие Севера.
     Как я уже сказал, путь наш был долгий и  дорога  трудная.  Случалось,
что прокладывая тропу для собак, мы за день  делали  не  больше  восьми  -
десяти миль, а ночью засыпали как убитые. И  ни  разу  спутникам  моим  не
пришло в голову, что я Наас, вождь Акатана, решивший отомстить за обиду.
     Теперь мы оставляли уже немного запасов, а ночью я возвращался  назад
по укатанной тропе и прятал их в  другое  место,  так,  чтобы  можно  было
подумать, будто хранилища разорили росомахи.  К  тому  же  на  реке  много
порогов, и бурный поток подмывает снизу лед. И вот на одном  месте  у  нас
провалилась упряжка,  которую  я  вел,  но  он  и  Унга  решили,  что  это
несчастный случай. А на провалившихся нартах было много припасов  и  везли
их самые сильные собаки.
     Но он смеялся, потому что жизнь била  в  нем  через  край.  Уцелевшим
собакам мы давали теперь очень мало пищи, а затем стали выпрягать их  одну
за другой и бросать на съедение остальным.
     - Возвращаться будем налегке, без нарт и собак, -  говорил  он,  -  и
станем делать переходы от хранилища к хранилищу.
     И это было правильно, ибо провизии у нас осталось мало;  и  последняя
собака издохла в ту ночь, когда мы добрались до места, где  были  кости  и
проклятое людьми золото.
     Чтобы попасть в то место,  находящееся  среди  высоких  гор  -  карта
оказалась верной, - нам пришлось вырубать ступени в обледенелых скалах. Мы
думали, что за  горами  будет  спуск  в  долину,  но  кругом  расстилалось
беспредельное заснеженное плоскогорье, а над  ним  поднимались  к  звездам
белые скалистые вершины. А посреди плоскогорья был  провал,  казалось,  до
самого сердца земли. Не будь мы моряками, у нас закружилась бы голова.  Мы
стояли на краю пропасти и смотрели, где можно  спуститься  вниз.  С  одной
стороны - только с одной стороны - скала уходила  вниз  не  отвесно,  а  с
наклоном, точно палуба,  накренившаяся  на  волне.  Я  не  знаю,  как  это
получилось, но это было так.
     - Это преддверие ада, - сказал он. - Сойдем вниз.
     И мы спустились.
     На  дне  провала  стояла  хижина,  построенная  кем-то   из   бревен,
сброшенных сверху. Это была очень старая  хижина;  люди  умирали  здесь  в
одиночестве,  и  мы  прочли  их  последние  проклятия,  в   разное   время
нацарапанные на кусках бересты. Один умер от цинги;  у  другого  компаньон
отнял последние припасы  и  порох  и  скрылся;  третьего  задрал  медведь;
четвертый пробовал охотиться и все же умер от голода.
     Так кончали все, они не могли расстаться с золотом и умирали.  И  пол
хижины был усыпан не нужным никому золотом, как в сказке!
     Но у человека, которого я завел так далеко, была бесстрашная  душа  и
трезвая голова.
     - Нам нечего есть, - сказал он. - Мы только посмотрим на это  золото,
увидим, откуда оно и много ли его здесь. И сейчас же  уйдем  отсюда,  пока
оно не ослепило нас и не лишило рассудка. А потом мы вернемся, захватив  с
собою побольше припасов, и все золото будет нашим.
     И мы осмотрели мощную золотоносную жилу,  которая  прорезывала  скалу
сверху донизу, измерили ее, вбивая заявочные столбы и сделали  зарубки  на
деревьях в знак наших прав. Ноги у нас  подгибались  от  голода,  к  горлу
подступала тошнота, сердце колотилось, но  мы  все-таки  вскарабкались  по
громадной скале наверх и двинулись в обратный путь.
     Последнюю часть пути нам пришлось нести  Унгу.  Мы  сами  то  и  дело
падали, но в конце концов добрались до первого хранилища. Увы  -  припасов
там не было. Я так  ловко  сделал,  что  он  подумал,  будто  всему  виной
росомахи, и обрушился на них и на своих богов с проклятиями.  Но  Унга  не
теряла мужества,  она  улыбалась,  взяв  его  за  руку,  и  я  должен  был
отвернуться, чтобы овладеть собой.
     - Мы  проведем  ночь  у  костра,  -  сказала  она,  -  и  подкрепимся
мокасинами.
     И мы отрезали по нескольку полосок от мокасин  и  варили  эти  полосы
чуть ли не всю ночь, - иначе их было  бы  не  разжевать.  Утром  мы  стали
думать, как быть дальше. До следующего хранилища было пять дней пути, но у
нас не хватило бы сил добраться до него. Нужно было найти дичь.
     - Мы пойдем вперед и будем охотиться, - сказал он.
     - Да, - повторил я, - мы пойдем вперед и будем охотиться.
     И он приказал Унге остаться у костра, чтобы не ослабеть совсем. А  мы
пошли. Он на поиски лося, а я туда, где у меня была спрятана провизия.  Но
съел я немного, боясь, как бы они не заметили, что у меня прибавилось сил.
Возвращаясь ночью к костру, он то и дело падал. Я  тоже  притворялся,  что
очень ослабел, и шел, спотыкаясь, на своих лыжах, словно  каждый  мой  шаг
был последним. У костра мы опять подкрепились мокасинами.
     Он был выносливый человек. Дух его до конца поддерживал тело.  Он  не
жаловался и думал только об Унге. На второй день я пошел за ним, чтобы  не
пропустить его последней минуты. Он часто ложился отдыхать. В ту  ночь  он
был близок к смерти. Но наутро он опять пошел дальше,  бормоча  проклятия.
Он был как пьяный, и несколько раз мне казалось, что он не сможет идти. Но
он был сильным из сильных,  и  душа  его  была  душой  великана,  ибо  она
поддерживала его тело весь день. Он застрелил двух белых куропаток, но  не
стал их есть. Куропаток можно было съесть сырыми, не разводя костра, и они
сохранили бы ему жизнь. Но его мысли были с Унгой, и он  пошел  обратно  к
стоянке.  Вернее,  не  пошел,  а  пополз  на  четвереньках  по  снегу.   Я
приблизился к нему и прочел смерть в его глазах. Он мог бы  еще  спастись,
съев куропаток. Но он отшвырнул ружье и понес птиц в зубах, как собака.  Я
шел рядом с ним. И в минуты отдыха он смотрел на меня и удивлялся,  что  я
так легко иду. Я понимал это, хотя он не мог выговорить ни  слова,  -  его
губы шевелились беззвучно. Как я уже сказал, он был сильный человек,  и  в
сердце моем проснулась жалость. Но я вспомнил  всю  свою  жизнь,  вспомнил
голод и холод в бесконечных лесах у русских морей. Кроме того,  Унга  была
моя: я заплатил за нее неслыханный выкуп шкурами, лодками и бусами.
     Так мы пробирались через белый лес, и  безмолвие  угнетало  нас,  как
тяжелый морской туман. И вокруг носились призраки  прошлого.  Мне  виделся
желтый берег Акатана, каяки, возвращающиеся домой с рыбной ловли, и хижины
на опушке леса. Я видел людей, которые дали законы моему народу и были его
вождями, - людей, чья кровь текла в моих жилах и в жилах жены моей,  Унги.
И Ян-Нуш шел рядом со мной, в волосах у него был мокрый песок,  и  он  все
еще не выпускал из рук сломанного боевого  копья.  Я  знал,  что  час  мой
близок и словно видел обещание в глазах Унги.
     Как я сказал, мы  пробирались  через  лес,  и,  наконец,  дым  костра
защекотал  нам  ноздри.  Тогда  я  наклонился  над  Гундерсоном  и  вырвал
куропаток у него из зубов. Он повернулся на бок, глядя на меня удивленными
глазами, и рука его медленно потянулась к ножу, который висел  у  него  на
поясе. Но я отнял нож, смеясь ему прямо в лицо. И даже тогда он ничего  не
понял. А я показал ему, как я  пил  из  черных  бутылок,  показал,  как  я
складывал груду даров на снегу, и все, что случилось в ночь моей  свадьбы.
Я не произнес ни  слова,  но  он  все  понял  и  не  испугался.  Губы  его
насмешливо улыбались, а в глазах была холодная злоба,  у  него,  казалось,
прибавилось сил, когда он узнал меня. Идти нам оставалось недолго, но снег
был глубокий, и он едва тащился. Раз он так долго лежал без движения,  что
я перевернул его и посмотрел ему в глаза. Жизнь то угасала в них, то снова
возвращалась. Но когда я отпустил его, он снова пополз. Так  мы  добрались
до костра. Унга бросилась к нему.  Его  губы  беззвучно  зашевелились!  Он
показывал на меня. Потом вытянулся на снегу... Он и сейчас лежит там.
     Я не сказал ни слова до тех пор, пока не изжарил куропаток.  А  потом
заговорил с Унгой на ее языке, которого она не  слышала  много  лет.  Унга
выпрямилась - вот так,  глядя  на  меня  широко  открытыми  глазами,  -  и
спросила, кто я и откуда знаю этот язык.
     - Я Наас, - сказал я.
     - Наас? - крикнула она. - Это ты? - и подползла ко мне ближе.
     - Да, - ответил я. - Я Наас, вождь Акатана, последний из моего  рода,
как и ты - последняя из своего рода.
     И она засмеялась. Да не услышать мне еще раз такого смеха!  Душа  моя
сжалась от ужаса, и я сидел среди Белого Безмолвия, наедине со смертью и с
этой женщиной, которая смеялась надо мной.
     - Успокойся, - сказал я,  думая,  что  она  бредит.  -  Подкрепись  и
пойдем. Путь до Акатана долог.
     Но Унга спрятала лицо  в  его  желтую  гриву  и  смеялась  так,  что,
казалось, еще немного, и само небо обрушится на  нас.  Я  думал,  что  она
обрадуется мне и сразу вернется  памятью  к  прежним  временам,  но  таким
смехом никто не выражает свою радость.
     - Идем! - крикнул я, крепко беря ее за руку. - Нам  предстоит  долгий
путь во мраке. Надо торопиться!
     - Куда? - спросила она, приподнявшись, и перестала смеяться.
     - На Акатан, - ответил я, надеясь, что при этих словах лицо ее  сразу
просветлеет.
     Но оно стало похожим на его лицо: та же  насмешливая  улыбка,  та  же
холодная злоба в глазах.
     - Да, - сказала она, - мы возьмемся за руки и пойдем на Акатан. Ты  и
я. И мы будем жить в грязных хижинах, питаться рыбой и тюленьим  жиром,  и
наплодим себе подобных, и будем гордиться ими  всю  жизнь.  Мы  забудем  о
большом мире. Мы будем счастливы, очень счастливы! Как это  хорошо!  Идем!
Надо спешить. Вернемся на Акатан.
     И она провела рукой по  его  желтым  волосам  и  засмеялась  недобрым
смехом. И обещания не было в ее глазах.
     Я сидел молча и дивился нраву женщин. Я вспомнил, как он тащил  ее  в
ночь нашей свадьбы и как она рвала ему волосы - волосы, от которых  теперь
не могла отнять руки. Потом я вспомнил выкуп и долгие годы ожидания.  И  я
сделал так же, как сделал когда-то он, поднял ее и понес. Как в  ту  ночь,
она отбивалась, словно кошка, у которой отнимают котят. Я обошел костер  и
отпустил ее. И она стала слушать  меня.  Я  рассказал  ей  обо  всем,  что
случилось со мной в чужих морях и краях,  о  моих  неустанных  поисках,  о
голодных годах и о том обещании, которое  она  дала  мне  первому.  Да,  я
рассказал обо всем, даже о том, что случилось между мной и им в этот день.
И, рассказывая, я видел, как в ее  глазах  росло  обещание,  манящее,  как
утренняя заря. И я прочел в них жалость, женскую нежность, любовь,  сердце
и душу Унги. И я снова стал юношей, ибо взгляд ее стал взглядом той  Унги,
которая смеялась и  бежала  вдоль  берега  к  материнскому  дому.  Исчезли
мучительная усталость, и голод, и  томительное  ожидание.  Час  настал.  Я
почувствовал, что Унга зовет меня склонить голову ей  на  грудь  и  забыть
все. Она раскрыла мне объятия, и я бросился  к  ней.  Но  вдруг  ненависть
зажглась у нее в глаза, и рука потянулась к моему  поясу.  И  она  ударила
меня ножом, вот так - раз, два.
     - Собака! - крикнула Унга, толкая меня в снег. - Собака!  -  Ее  смех
звенел в тишине, когда она ползла к мертвецу.
     Как я уже сказал, Унга ударила меня ножом, но  рука  ее  ослабела  от
голода, а мне не суждено было умереть. И все же я  хотел  остаться  там  и
закрыть глаза в последнем долгом сне рядом с теми, чьи  жизни  сплелись  с
моей и кто вел меня по неведомым тропам. Но надо мной тяготел долг, и я не
мог думать о покое.
     А путь был долгий, холод свирепый, и пищи у меня было мало.  Охотники
из племени пелли, не напав на лосей, наткнулись на мои запасы. То же самое
сделали трое белых в  Мак-Квещене,  но  они  лежали  бездыханные  в  своей
хижине, когда я проходил мимо. Что было потом, как я добрался сюда,  нашел
пищу, тепло - не помню, ничего не помню.
     Замолчав, он жадно потянулся к печке. Светильник отбрасывал на  стену
страшные блуждающие тени.
     - Но как же Унга?! - воскликнул Принс, потрясенный рассказом.
     - Унга? Она не стала есть куропатку. Она лежала,  обняв  мертвеца  за
шею и зарывшись лицом в его желтые волосы. Я придвинул костер ближе, чтобы
ей было теплее, но она отползла.  Я  развел  еще  один  костер,  с  другой
стороны, но и это ничему не помогло, - ведь она отказывалась от еды. И вот
так они и лежат там на снегу.
     - А ты? - спросил Мэйлмют Кид.
     - Я не знаю, что мне делать. Акатан мал, я не хочу возвращаться  туда
и жить на краю света. Да и зачем мне жить? Пойду к капитану  Констэнтайну,
и он наденет на меня наручники. А потом мне набросят веревку на шею -  вот
так, и я крепко усну, крепко... Я впрочем... не знаю.
     - Послушай, Кид! - возмутился Принс. - Ведь это же убийство!
     - Молчи! - строго  сказал  Мэйлмют  Кид.  -  Есть  вещи  выше  нашего
понимания. Как знать, кто прав, кто виноват? Не нам судить.
     Наас подвинулся к огню еще ближе. Наступила глубокая тишина, и в этой
тишине перед мысленным взором каждого из них пестрой  чередой  проносились
далекие видения.





                              СКАЗАНИЕ О КИШЕ


     Давным-давно у самого Полярного моря жил  Киш.  Долгие  и  счастливые
годы был он первым человеком в своем поселке, умер, окруженный почетом,  и
имя его было у всех на устах. Так много воды утекло с тех пор, что  только
старики помнят его имя, помнят и правдивую  повесть  о  нем,  которую  они
слышали от своих отцов и которую сами передадут своим детям и детям  своих
детей, а те - своим, и так она будет переходить из уст  в  уста  до  конца
времен. Зимней полярной ночью, когда северная буря завывает  над  ледяными
просторами, а в воздухе носятся белые хлопья и никто  не  смеет  выглянуть
наружу, хорошо послушать рассказ о том, как Киш, что вышел из самой бедной
иглу [хижины канадских  эскимосов,  сложенные  из  снежных  плит],  достиг
почета и занял высокое место в своем поселке.
     Киш, как  гласит  сказание,  был  смышленным  мальчиком,  здоровым  и
сильным и видел уже тринадцать солнц. Так считают на Севере  годы,  потому
что каждую зиму солнце оставляет  землю  во  мраке,  а  на  следующий  год
поднимается над землей новое солнце, чтобы люди снова  могли  согреться  и
поглядеть друг другу в лицо. Отец Киша был отважным охотником  и  встретил
смерть в голодную годину, когда хотел отнять жизнь  у  большого  полярного
медведя, чтобы  даровать  жизнь  своим  соплеменникам.  Один  на  один  он
схватился с медведем, и тот переломал ему все кости; но  на  медведе  было
много мяса, и это спасло народ. Киш был единственным сыном, и, когда погиб
его отец, он стал жить вдвоем с матерью.  Но  люди  быстро  все  забывают,
забыли и о подвиге его отца, а Киш был всего только мальчик,  мать  его  -
всего только женщина, и о них тоже забыли, и они жили так, забытые  всеми,
в самой бедной иглу.
     Но как-то вечером в большой иглу вождя Клош-Квана собрался  совет,  и
тогда Киш показал, что в жилах у него горячая кровь, а в сердце - мужество
мужчины, и он ни перед кем не станет гнуть спину. С достоинством взрослого
он поднялся и ждал, когда наступит тишина и стихнет гул голосов.
     - Я скажу правду, -  так  начал  он.  -  Мне  и  матери  моей  дается
положенная доля мяса. Но это мясо часто бывает старое и жесткое, и  в  нем
слишком много костей.
     Охотники - и совсем седые, и только начавшие седеть, и те, что были в
расцвете лет, и те, что были еще юны,  -  все  разинули  рот.  Никогда  не
доводилось им слышать подобных речей. Чтобы ребенок говорил, как  взрослый
мужчина, и бросал им в лицо дерзкие слова!
     Но Киш продолжал твердо и сурово:
     - Мой отец, Бок, был храбрым охотником, вот почему я говорю так. Люди
рассказывают, что Бок один приносил больше мяса, чем любые  два  охотника,
даже из самых лучших, что своими руками он делил это мясо и своими глазами
следил за тем,  чтобы  самой  древней  старухе  и  самому  хилому  старику
досталась справедливая доля.
     - Вон его! - закричали охотники. - Уберите  отсюда  этого  мальчишку!
Уложите его спать. Мал он еще разговаривать с седовласыми мужчинами.
     Но Киш спокойно ждал, пока не уляжется волнение.
     - У тебя есть жена, Уг-Глук, - сказал он, - и ты говоришь за нее. А у
тебя, Массук, - жена и мать, и за них  ты  говоришь.  У  моей  матери  нет
никого, кроме меня, и потому говорю я. И я сказал: Бок погиб  потому,  что
он был храбрым охотником, а теперь я, его сын, и Айкига, мать моя, которая
была его женой, должны иметь вдоволь мяса до тех пор,  пока  есть  вдоволь
мяса у племени. Я, Киш, сын Бока, сказал.
     Он сел, но уши его чутко прислушивались к буре протеста и возмущения,
вызванной его словами.
     - Разве мальчишка  смеет  говорить  на  совете?  -  прошамкал  старый
Уг-Глук.
     - С каких это пор грудные младенцы стали учить нас, мужчин? -  зычным
голосом спросил Массук. - Или я  уже  не  мужчина,  что  любой  мальчишка,
которому захотелось мяса, может смеяться мне в лицо?
     Гнев их кипел ключом.  Они  приказали  Кишу  сейчас  же  идти  спать,
грозили совсем лишить его мяса,  обещали  задать  ему  жестокую  порку  за
дерзкий поступок. Глаза Киша загорелись, кровь забурлила и жарким румянцем
прилила к щекам. Осыпаемый бранью, он вскочил с места.
     - Слушайте меня, вы, мужчины! - крикнул он. - Никогда больше не стану
я говорить на совете, никогда, прежде чем  вы  не  придете  ко  мне  и  не
скажете: "Говори, Киш, мы хотим,  чтобы  ты  говорил".  Так  слушайте  же,
мужчины, мое последнее слово. Бок, мой отец, был великий охотник. Я,  Киш,
его сын, тоже буду охотиться и приносить мясо и есть его. И знайте отныне,
что дележ  моей  добычи  будет  справедлив.  И  ни  одна  вдова,  ни  один
беззащитный старик не будут больше плакать ночью оттого,  что  у  них  нет
мяса, в то время как сильные мужчины стонут  от  тяжкой  боли,  ибо  съели
слишком много. И тогда  будет  считаться  позором,  если  сильные  мужчины
станут объедаться мясом! Я, Киш, сказал все.
     Насмешками и глумлен