алась служить. Эдит боялась, уж не начинается  ли  у нее нечто
вроде  пляски  святого  Витта.  Со  страхом  думала  она  о  том, что  скоро
превратится в калеку. Что, если  она не выдержит? И замирала от ужаса, рисуя
себе страшную картину: Ганса и Деннина одних в хижине.
     Деннин заговорил на четвертый день.
     -- Что вы хотите со мной  делать? -- спросил он  и повторял этот вопрос
изо дня в день.
     Всякий раз  Эдит отвечала, что  с  ним будет поступлено по закону, и, в
свою очередь, спрашивала его:
     --  Зачем ты  это сделал? --  но  не могла добиться ответа. Этот вопрос
неизменно  вызывал  у  Деннина  приступ  бешенства,  и он  начинал  биться и
метаться на койке, стараясь порвать ремни, которыми был  связан. При этом он
грозил   Эдит,   обещая   расправиться  с   ней,  как  только  ему   удастся
освободиться... а  рано  или  поздно  он это сделает.  В  такие  минуты Эдит
взводила оба курка двустволки, готовясь уложить его на месте, если он порвет
путы, а сама вся дрожала от  напряжения и  страха, чувствуя,  как кружится у
нее голова и тошнота подступает к горлу.
     Но мало-помалу  Деннин  сделался  более сговорчивым.  Видимо, он  устал
лежать без движения день  за днем. Он начал просить Эдит,  молить ее,  чтобы
она его  освободила,  давал  ей самые  дикие клятвы.  Он не тронет ни ее, ни
Ганса, сам отправится пешком по побережью и отдаст себя в руки властей. Свое
золото он  оставит  Гансу  и  Эдит,  уйдет один в ледяную пустыню,  и  никто
никогда его  больше  не  увидит. Он даже готов  покончить  с собой  -- пусть
только  она  освободит ему  руки. Эти мольбы обычно  переходили в бессвязное
бормотание, в бред. Эдит  всякий раз казалось, что у него начинается нервный
припадок, но она  только  качала  головой, отказываясь дать  ему свободу,  о
которой он с таким неистовством и страстью ее молил.
     Однако проходили  недели, и Деннин понемногу смирялся. Усталость делала
свое дело.
     -- Ох,  как я устал, как я устал! -- бормотал он  и метался по подушке,
словно капризный ребенок. Минула еще неделя, и Деннин, как  одержимый, начал
молить о смерти.
     -- Пристрели меня,-- взывал он к Эдит или заклинал Ганса положить конец
его мучениям, говоря, что жаждет только одного -- покоя.
     Напряжение  становилось  невыносимым.  Нервы  Эдит  были натянуты,  как
струна,  и каждую  минуту она  ждала  катастрофы.  Она  не  могла отдохнуть,
постоянно мучимая страхом, что Ганс поддастся своей мании и, улучив  момент,
когда она будет спать, убьет Деннина. Наступил уже январь, но они знали, что
пройдет еще не один месяц, прежде чем какая-нибудь торговая шхуна заглянет к
ним в залив. Тем  временем  провизия подходила  к концу,-- ведь они никак не
думали,  что придется зимовать в хижине,  -- а  Ганс не  мог даже  пополнить
запасов  охотой.  Они были  прикованы к дому, день  и  ночь  сторожа  своего
пленника.
     Необходимо было на что-то решиться, и Эдит это понимала. Она  заставила
себя заново пересмотреть стоявшую перед ней задачу, но не могла поколебать в
себе  уважение к закону, унаследованное от  предков,  не могла отказаться от
понятий, в которых  была  воспитана,  которые  были  у  нее в крови. Так или
иначе,  надо  поступить  по  закону.  И  в  долгие  бессонные  ночи,  сидя с
двустволкой на коленях рядом с беспокойно мечущимся Деннином и прислушиваясь
к вою  метели за  окном, Эдит размышляла над  социологическими проблемами  и
создала  свою собственную  теорию эволюции закона. Она пришла  к выводу, что
закон есть не что иное, как выражение воли той или  другой группы людей. Как
велика эта группа, не имело значения. Есть маленькие группы,  как, например,
Швейцария, рассуждала Эдит, и большие,  как Соединенные  Штаты.  Пусть  даже
группа совсем маленькая --  это  ничего не меняет. В стране может быть всего
десять тысяч населения, а все же воля этих людей будет законом для страны. А
если так, то и тысяча человек  могут создать свой закон. А если могут тысяча
человек,  то  почему  не  могут  сто?  А  если могут  сто,  почему не  могут
пятьдесят? Почему не пять? Почему не двое?
     Этот  вывод  испугал ее, и она  поделилась им с Гансом. Ганс  понял  не
сразу,  но  как только ее  мысль стала ему  ясна,  он  тут же  привел весьма
убедительные примеры.  Он  рассказал о  сходках золотоискателей,  на которые
люди собираются  со  всего прииска, устанавливают  закон и  приводят  его  в
исполнение. Их может быть всего десять или  пятнадцать человек, сказал Ганс,
но  воля  большинства  --  закон  для всех, и  тот, кто  его нарушит,  несет
наказание.
     Наконец  Эдит  поняла  свой  долг:  Деннин  должен быть  повешен.  Ганс
согласился  с  ней.  Они  вдвоем  составляли  большинство в своей  маленькой
группе.   Деннин  должен  умереть,  потому  что  такова  воля  группы.  Эдит
старалась, как могла, соблюсти  установленную форму, но  их  группа была так
мала,  что им  обоим приходилось  одновременно  исполнять  роль свидетелей и
судей, присяжных заседателей... и даже палачей.
     Эдит предъявила Майклу Деннину формальное обвинение в  убийстве Дэтчи и
Харки. Пленник,  лежа на койке,  выслушал  показания  свидетелей  -- сначала
Ганса, потом Эдит. Сам он  отказался говорить --  не желал ни отрицать своей
вины, ни признаваться в ней -- и на вопрос Эдит, что может он сказать в свое
оправдание, ответил молчанием. Ганс и Эдит, не покидая мест, вынесли вердикт
присяжных. Майкл Деннин был признан виновным в убийстве. Затем Эдит,  теперь
уже в  роли судьи, огласила приговор. Голос ее  дрожал, веки  подергивались,
левая рука тряслась, но она прочитала его до конца.
     -- Майкл Деннин, по  приговору суда вы должны быть преданы смерти через
повешение по истечении трех суток.
     Таков  был приговор. Вздох  облегчения  вырвался  у пленника;  потом он
вызывающе рассмеялся и сказал:
     --  Вот  и  прекрасно!  Проклятая  койка  не  будет  по   крайней  мере
продавливать мне больше бока. Что ж, и на том спасибо!
     Когда приговор был вынесен, все,  казалось,  почувствовали  облегчение.
Особенно  изменился  Деннин.  От его прежней угрюмой дерзости не осталось  и
следа: он болтал со своими тюремщиками и порой даже не без прежнего блеска и
остроумия.  Эдит читала ему Библию,  а он  старался не  проронить ни  одного
слова.  Она читала из Нового завета, и убийца с глубоким вниманием прослушал
притчу о блудном сыне и молитву разбойника на кресте.
     Накануне казни Эдит снова задала Деннину все тот же вопрос:
     -- Зачем ты это сделал?
     И он ответил:
     -- Очень просто. Я думал...
     Но она внезапно прервала его  и, попросив обождать, бросилась к  Гансу.
Ганс спал после дежурства и, когда его разбудили,  с ворчанием сел на койке,
протирая глаза.
     --  Ступай,--  сказала  ему   Эдит,--  и  приведи  сюда  Негука  и  еще
кого-нибудь из индейцев. Майкл готов  сознаться. Возьми двустволку и приведи
их хотя бы силой.
     Полчаса  спустя  Негук и  его родственник Хэдикван появились в комнате,
где лежал приговоренный к  смерти.  Они  шли неохотно. Ганс  с двустволкой в
руке замыкал шествие.
     --  Негук,--  сказала Эдит,--  мы не  причиним зла  ни  тебе, ни твоему
народу. Нам от вас ничего не нужно,-- только сидите, слушайте и постарайтесь
все понять.
     Так Майкл  Деннин,  приговоренный к смерти, публично покаялся  в  своем
преступлении. Он говорил, Эдит записывала  его показания, индейцы слушали, а
Ганс сторожил у дверей, боясь, как бы свидетели не вздумали улизнуть.
     Вот уже пятнадцать лет, как он не был у себя на родине, говорил Деннин,
и все эти годы ему хотелось  только одного: добыть побольше денег, вернуться
домой  и обеспечить  старуху  мать, чтобы она до конца  дней своих не  знала
нужды.
     --  А  разве  на  тысячу  шестьсот  долларов  что-нибудь  сделаешь?  --
продолжал Деннин.-- Мне нужно было все золото, все восемь тысяч. Тогда я мог
бы  вернуться домой богачом. . Порешил так и  принялся за  дело  --  хотел было перестрелять вас
всех  по очереди... да,  видно,  ломоть-то  был не по  зубам,  как сказал бы
Харки,-- ну,  я  и подавился.  Вот  вам и все  мое  признание.  Дьявол  меня
попутал, но теперь, бог даст, искуплю свой грех.
     -- Негук и Хэдикван, вы слышали слова белого человека? -- спросила Эдит
у  индейцев.--  Я записала его слова на этой  бумаге, а вы  должны поставить
здесь значки. Когда придут белые люди, они посмотрят на бумаги и увидят, что
вы слышали слова этого человека.
     Оба индейца поставили крестики против своих имен,  получили приглашение
явиться    завтра    вместе    с    остальными   жителями   поселка,    дабы
засвидетельствовать дальнейшие события, и были отпущены восвояси.
     Деннину освободили руки, чтобы он мог подписать свою исповедь.  Потом в
комнате воцарилось молчание. Ганс беспокойно шагал из угла в угол. Эдит тоже
было не  по себе. Деннин лежал на спине,  глядя  вверх,  на  обомшелые балки
потолка.
     -- Да, теперь я должен искупить свой грех перед Богом,-- пробормотал он
и, обернувшись  к Эдит, попросил: --  Почитай-ка  мне еще из  той  книги. --
Потом добавил шутливо: -- Глядишь, проклятая койка не  так будет впиваться в
бока.
     День  выдался  ясный,  морозный,  когда  они  повели Деннина на  казнь.
Термометр упал до двадцати пяти градусов ниже нуля, ледяной ветер, забираясь
под одежду,  пронизывал до костей. Впервые за все  эти месяцы Деннин встал с
койки. Его мускулы так  долго находились в бездействии, тело так  отвыкло от
стоячего положения, что он едва держался на  ногах: его шатало из  стороны в
сторону, он то и дело  спотыкался и все норовил ухватиться связанными руками
за Эдит.
     -- Ну прямо как  пьяный,-- посмеивался он, а минуту  спустя  сказал: --
Ух, и рад же я, что все кончилось. Эта проклятая койка чуть меня не уморила.
     Когда  Эдит  надела ему  шапку и  опустила  наушники,  он  рассмеялся и
спросил:
     -- Зачем это?
     -- На улице мороз, -- ответила она.
     --  И бедный Майкл  Деннин может  отморозить уши? А разве через  десять
минут  ему  не будет на  это наплевать? Перед последним страшным  испытанием
Эдит  напрягла всю  свою волю,  стараясь держать себя в руках, однако  слова
Деннина  нанесли тяжелый удар ее самообладанию. До этой минуты  она жила как
во  сне, в каком-то  призрачном, нереальном мире, но  высказанная им  грубая
правда заставила ее прозреть, и все происходящее предстало перед ней в новом
свете. Ее волнение не укрылось от Деннина.
     -- Я кажется, расстроил тебя  своими дурацкими словами,--  сказал  он с
раскаянием.-- Я пошутил, ей-богу. Сегодня великий день для Майкла Деннина, и
он весел, как жаворонок.
     Он  принялся бодро насвистывать, но скоро  свист оборвался  на довольно
унылой ноте.
     -- Жалко, священника нет, -- задумчиво проговорил он, но тут же добавил
поспешно: -- Ну, да Майкл Деннин -- старый солдат, ему не к  лицу вздыхать о
перине, когда время идти в поход.
     Пленник  был так слаб и так  отвык ходить,  что  порыв  ветра  чуть  не
опрокинул его навзничь, как только  он шагнул за  порог. Ганс и  Эдит шли по
бокам,  поддерживая  его  с двух сторон, а он  отпускал  шутки, стараясь  их
приободрить.  Лишь  на  минуту  стал он  серьезен,  когда, оборвав  себя  на
полуслове, принялся объяснять, как переправить его золото матери в Ирландию.
     Поднявшись по отлогому холму,  они вышли на  прогалину между деревьями.
Здесь,  расположившись полукругом на снегу  вокруг  перевернутой вверх  дном
бочки, собрались все индейцы во главе в Негуком и Хэдикваном.  Весь поселок,
вплоть до грудных  детей  и  собак, явился поглядеть,  как белые люди  будут
вершить  свой закон.  Неподалеку  на растопленном  кострами снегу  виднелась
неглубокая яма, которую Ганс вырубил в мерзлой земле.
     Деннин деловито все осмотрел: могилу, бочку, веревку, перекинутую через
сук; проверил толщину веревки и крепость сука.
     -- Молодец, Ганс! Приведись мне готовить это для тебя, я, верно, не мог
бы сделать лучше.
     Он громко  рассмеялся своей  шутке, но мертвеннобледное лицо Ганса было
угрюмо и неподвижно,-- казалось,  лишь трубы страшного суда могли бы вывести
его  из  этой каменной  неподвижности. Ганс  крепился,  но ему  было тяжело.
Только сейчас понял  он, как это  трудно -- отправить своего ближнего на тот
свет. Эдит поняла  много раньше, но это не облегчило ей задачи. И сейчас она
боялась, что у нее не хватит сил выдержать до конца. Ее то и дело охватывало
непреодолимое желание  заплакать, закричать, упасть на снег, зарыться в него
лицом или броситься  бежать -- все бежать  и бежать,  через лес,  куда глаза
глядят... Только огромным  напряжением всех  своих  душевных  сил могла  она
заставить себя прийти  сюда, держаться прямо, делать то, что было  нужно.  И
все  время  она  мысленно  благодарила Деннина,  видя, как  он старается  ей
помочь.
     -- Подсади-ка меня,-- сказал Деннин Гансу и взобрался на бочку.
     Он наклонился вперед, чтобы Эдит было легче накинуть  ему петлю на шею,
потом  выпрямился  и  ждал, пока  Ганс укрепит веревку  на суку  у него  над
головой.
     -- Майкл Деннин, хочешь ли ты сказать что-нибудь? -- звонко и отчетливо
спросила Эдит,  хотя голос ее  дрожал. Деннин  потоптался на бочке, смущенно
глядя  себе  под ноги, как человек, впервые  в жизни собирающийся произнести
речь, и откашлялся.
     -- Я рад, что с этим  будет покончено, -- сказал он. -- Вы поступили со
мной по-христиански, и я от души благодарю вас за вашу доброту.
     -- Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника! -- сказала Эдит.
     И, вторя ее звенящему от напряжения голосу, Деннин глухо проговорил:
     -- Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника.
     -- Прощай, Майкл! -- крикнула  Эдит, и в этом  возгласе  прорвалось  ее
отчаяние.
     Она всем телом налегла на бочку, но не смогла ее опрокинуть.
     -- Ганс! Скорей! Помоги мне! -- слабо крикнула она.
     Силы  оставляли  ее, а  бочка не  поддавалась. Ганс  поспешил к  ней на
помощь и выбил бочку из-под ног Майкла Деннина.
     Эдит повернулась  спиной  к повешенному  и заткнула уши пальцами. Затем
она  засмеялась  -- резким, хриплым,  металлическим  смехом. Ее смех  потряс
Ганса:  страшнее этого он  еще ничего не слышал.  То,  чего так боялась Эдит
Нелсон, пришло. Но даже  сейчас, когда тело  ее билось  в истерике, она ясно
отдавала себе  отчет в  том, что с ней происходит, и  радовалась, что сумела
довести дело до конца. Покачнувшись, она прижалась к Гансу.
     --  Отведи меня домой, Ганс,-- едва слышно вымолвила  она. -- И дай мне
отдохнуть. Дай мне только отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть...
     Опираясь на  руку Ганса, который поддерживал ее и направлял ее неверные
шаги,  она  побрела  вперед  по снегу.  А  индейцы остались  и  наблюдали  в
торжественном  молчании,  как  действует  закон  белых  людей,  заставляющий
человека плясать в воздухе.


ИГРА

Джек ЛОНДОН
Перевод с английского В. Топер. OCR Zmiy






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


ГЛАВА I

     Перед ними на полу были разостланы ковры всех цветов и узоров; на двух, брюссельских, они уже с самого начала остановили свой выбор, но манили и другие - яркие, пышные; трудно было не поддаться соблазну, однако высокая цена отпугивала. Заведующий отделом оказал им честь - сам занимался с ними; впрочем, она отлично знала, что делал он это ради одного Джо, - недаром мальчишка-лифтер даже рот разинул и, пока они подымались на верхний этаж, не сводил с него восхищенного взгляда. С таким же благоговением смотрели на Джо ребята и подростки, когда ей случалось проходить с ним по улицам своего квартала, в западной части города.
     Заведующего отделом позвали к телефону, и борьба между желанием купить ковер понаряднее и страхом истратить слишком много денег уступила в ее душе место другим, более тревожным мыслям.
     - Не могу понять, Джо, что ты в этом находишь хорошего, - сказала она негромко, но настойчиво, видимо, продолжая недавний, ни к чему не приведший спор.
     Его полудетское лицо омрачилось, но только на одно мгновение, и тут же снова просияло нежностью. Он был очень молод, почти мальчик, а она почти девочка - два юных создания на пороге жизни, выбирающие ковры для украшения своего гнездышка.
     - Стоит ли волноваться? - сказал он. - Ведь это в последний раз, в самый, самый последний раз.
     Он улыбнулся ей, но она подметила невольно вырвавшийся у него едва уловимый вздох сожаления, и сердце ее сжалось; из чисто женской потребности нераздельно владеть своим возлюбленным она боялась его пристрастия к тому, что было ей непонятно, а в его жизни занимало такое большое место.
     - Ты же знаешь, встреча с О'Нейлом оплатила последний взнос за дом моей матери, - продолжал он. - С этой заботой покончено. А за сегодняшнюю встречу с Понтой я получу приз - сто долларов, понимаешь, целых сто долларов! Это пойдет нам на устройство.
     Она отмахнулась от денежных расчетов.
     - Но ты любишь этот свой ринг. Почему?
     Он был не мастер выражать мысли словами. На работе руки заменяли ему слова, а на ринге за него говорило его тело, игра мускулов, - словами же он не мог объяснить, почему его так неудержимо влечет на ринг. Однако он попытался это сделать и нерешительно, сбивчиво начал говорить о том, что он испытывает во время состязания, особенно в минуты наивысшего напряжения и подъема.
     - Могу тебе сказать только одно, Дженевьева: лучше нет, как стоять на ринге и знать, что противник у тебя в руках. Вот он нацеливается, то правой, то левой, а ты каждый раз закрываешься, увертываешься. А потом так дашь ему, что он зашатается и обхватит тебя и не пускает, а судья оторвет его, и тогда ты можешь покончить с ним, а публика вопит, себя не помня, и ты знаешь, что победил, что дрался честно, по всем правилам, а победил потому, что лучше умеешь драться. Понимаешь, я...
     Он запнулся, испуганный собственным многословием и страхом, промелькнувшим в глазах Дженевьевы. Слушая Джо, она пристально вглядывалась в него, и на ее лице все сильнее проступало выражение мучительной тревоги. Описывая ей эти величайшие минуты своей жизни, Джо мысленно видел перед собой сраженного его ударом противника, огни ринга, бешено аплодирующих зрителей, - и Дженевьева чувствовала, что Джо уходит от нее, унесенный потоком этой непонятной ей жизни. Против этого грозного, неудержимого потока бессильна была вся ее беззаветная любовь. Тот Джо, которого она знала, отступил, растворился, пропал. Исчезло милое мальчишеское лицо, ласковый взгляд, изогнутая линия рта с приподнятыми уголками. Перед ней было лицо взрослого мужчины, лицо, словно отлитое из стали, застывшее и неумолимое; губы сомкнулись, как стальные створки капкана, широко раскрытые глаза глядели холодно и зорко, отсвечивая стальным блеском. Это было лицо мужчины, а она знала только лицо юноши. Таким она видела его впервые.
     Ей стало страшно, и все же она смутно почувствовала, что гордится им. Его мужественность - мужественность самца-победителя - не могла не взволновать ее женское естество, не могла не разбудить в ней извечное стремление женщины найти надежного спутника жизни, опереться о каменную стену мужской силы. Она не понимала страсти, владевшей им, но знала, что даже любовь не излечит его; тем сладостней была мысль, что ради нее, ради их любви он сдался, уступил ее желанию, отказался от любимого дела и сегодня выступает на ринге в последний раз.
     - Миссис Силверстайн говорит, что терпеть не может бокса, что ничего хорошего в нем нет, - сказала Дженевьева. - А она женщина умная.
     Он снисходительно улыбнулся, пряча уже не раз испытанную обиду: больно было сознавать, что Дженевьева отвергает именно то в его натуре и в его жизни, чем он сам больше всего гордился. На ринге он достиг успеха, славы, достиг своими силами, ценой напряженного труда, и именно это и только это он с гордостью положил к ногам Дженевьевы, когда добивался ее любви, когда предложил ей всего себя - все, что в нем было