о на щеках -  и  шли
дальше. Ночью мы делали  привал,  откладывали  порцию  еды  для  Джеффа  и
расстилали его меховое одеяло. Мы разводили большой костер, чтобы ему было
легче заметить нас. И через несколько часов он приходил, хромая, съедал  с
жалобными причитаниями свою порцию и засыпал. Так повторялось каждый день.
Этот человек не был болен -  он  просто  устал,  измучился  и  ослабел  от
голода. Но Пассук и я тоже устали, измучились  и  ослабели  от  голода,  а
между тем выполняли всю работу, - он же не работал. Но  все  дело,  видно,
было в том лишнем жире, о котором говорил брат Беттлз; а  ведь  мы  всегда
честно оставляли ему его порцию еды.
     Раз мы встретили на  дороге  двух  призраков,  странствовавших  среди
Белого Безмолвия, - мужчину и мальчика. Они были белые. На  озере  Ле-Барж
начался ледоход, и все их имущество унесло, только  на  плечах  у  каждого
было по одеялу. Ночью они разводили костер и лежали скрючившись подле него
до утра. У них еще осталось немного муки, и они мешали ее с теплой водой и
пили. Мужчина показал мне восемь чашек муки - все, что у них  осталось,  а
до Пелли, где уже тоже  начался  голод,  было  еще  двести  миль.  Путники
рассказали нам, что с ними шел индеец и они честно делились с ним;  но  он
не мог поспеть за ними. Я не поверил  тому,  что  они  честно  делились  с
индейцем, - почему же он тогда отстал от них?
     Я не мог дать им ничего. Они пытались  украсть  у  нас  самую  жирную
собаку (которая тоже была очень худа), но я  пригрозил  им  револьвером  и
велел убираться. И они ушли, эти два призрака, качаясь, как пьяные, - ушли
в Белое Безмолвие, по направлению к Пелли.
     Теперь у меня оставалось только три собаки и  одни  нарты;  и  собаки
были кожа да кости. Когда мало дров, огонь горит плохо и в хижине холодно,
- так было и с нами. Мы ели очень мало, и потому мороз сильно донимал нас;
лица у нас были обморожены и почернели так, что родная мать не  узнала  бы
нас. Ноги сильно болели. По утрам, когда  мы  трогались  в  путь,  я  едва
сдерживал крик - такую боль причиняли лыжи. Пассук, не разжимая  губ,  шла
впереди и прокладывала дорогу. А янки все стонал и хныкал.
     В Тридцатимильной реке течение быстрое, оно подмыло лед  в  некоторых
местах, и нам попадалось много промоин и трещин, а иногда и сплошь вода. И
вот однажды мы, как обычно, догнали Джеффа, который ушел раньше  и  теперь
отдыхал. Нас разделяла вода. Он-то обошел ее кругом, по  кромке  льда,  но
для нарт кромка была слишком узкой. Мы нашли  полосу  еще  крепкого  льда.
Пассук  пошла  первой,  держа  в  руках  шест  на  тот  случай,  если  она
провалится.  Пассук  весила  мало,  лыжи  у  нее  были  широкие,   и   она
благополучно перешла, затем позвала собак. Но у собак не было  ни  шестов,
ни лыж, они провалились, и течение сейчас же подхватило их,  но  постромки
оборвались, и собак затянуло под лед. Собаки очень отощали, но  все  же  я
рассчитывал на них, как на недельный запас еды, - и вот их не стало!
     На следующее утро я разделил весь небольшой остаток провизии  на  три
части и сказал Длинному Джеффу, пусть он идет с нами или  остается  -  как
хочет, мы теперь пойдем налегке  и  потому  быстро.  Он  начал  кричать  и
жаловаться на больные ноги и на всякие невзгоды и упрекал меня в том,  что
я плохой товарищ. Но ведь ноги у Пассук и у меня тоже болели, еще  больше,
чем у него, потому что мы прокладывали  путь  собакам;  и  нам  тоже  было
трудно. Длинный Джефф клялся, что он умрет, а дальше не  двинется.  Пассук
молча взяла его меховое одеяло, а я котелок и топор, и мы собрались  идти.
Но женщина посмотрела на порцию, отложенную для Джеффа, и сказала:  "Глупо
оставлять еду этому младенцу. Ему лучше  умереть".  Я  покачал  головой  и
сказал: "Нет, товарищ всегда останется товарищем". Тогда Пассук  напомнила
мне о людях на Сороковой Миле, - там были настоящие  мужчины,  и  их  было
много, и они ждали от  меня  помощи.  Когда  я  опять  сказал  "нет",  она
выхватила револьвер у меня из-за  пояса,  и  Длинный  Джефф  отправился  к
праотцам задолго до положенного ему срока, - как тут говорил брат  Беттлз.
Я бранил Пассук, но она не выказала никакого раскаяния и не была огорчена.
И в глубине души я сознавал, что она права.
     Ситка Чарли замолчал и снова бросил несколько кусков льда в  стоявший
на печке таз. Мужчины молчали, по их спинам пробегал озноб  от  заунывного
воя собак, которые словно жаловались на страшный мороз.
     - Каждый день нам на пути попадались потухшие костры,  где  прямо  на
снегу ночевали те два призрака, и я знал, что не раз мы  будем  радоваться
такому ночлегу, пока доберемся до Соленой Воды. Затем мы встретили  третий
призрак - индейца, который тоже шел к Пелли. Он рассказал нам, что мужчина
и мальчик обделили его едой, и вот уже три дня как у него нет муки. Каждую
ночь он отрезал куски от своих мокасин, варил их и ел. Теперь  от  мокасин
уже почти ничего не осталось. Индеец этот был родом с побережья и  говорил
со мной через Пассук, которая понимала его язык.  Он  никогда  не  был  на
Юконе и не знал дороги, но все же шел  туда.  Как  далеко  это?  Два  сна?
Десять? Сто? Он не знал, но шел к Пелли. Слишком далеко было  возвращаться
назад, он мог идти только вперед.
     Он не просил у нас пищи, потому что видел, что нам  самим  приходится
туго. Пассук смотрела то на индейца, то на меня, как будто не зная, на что
решиться, словно куропатка, у которой птенцы попали в беду. Я повернулся к
ней и сказал:
     - С этим человеком нечестно поступили. Дать ему часть наших запасов?
     Я видел, что в ее глазах блеснула радость, но она долго  смотрела  то
на него, то на меня, ее рот сурово и решительно сжался,  и,  наконец,  она
сказала:
     - Нет. До Соленой Воды еще  далеко,  и  смерть  подстерегает  нас  по
дороге. Пусть лучше она возьмет этого чужого человека и  оставит  в  живых
моего мужа Чарли.
     И индеец ушел в Белое Безмолвие по направлению к Пелли.
     А ночью Пассук плакала. Я никогда прежде не видел ее слез. И это было
не из-за дыма от костра, так как дрова были совсем сухие. Меня удивила  ее
печаль, и я подумал, что мрак и боль сломили ее мужество.
     Жизнь - странная вещь. Много я думал, долго размышлял  о  ней,  но  с
каждым днем она кажется мне все более непонятной. Почему в нас такая жажда
жизни? Ведь жизнь - это  игра,  из  которой  человек  никогда  не  выходит
победителем. Жить -  это  значит  тяжко  трудиться  и  страдать,  пока  не
подкрадется к нам старость, и тогда мы опускаем  руки  на  холодный  пепел
остывших костров. В  муках  рождается  ребенок,  в  муках  старый  человек
испускает последний вздох, и все наши дни полны печали и забот. И  все  же
человек идет  в  открытые  объятия  смерти  неохотно,  спотыкаясь,  падая,
оглядываясь назад, борясь до последнего.  А  ведь  смерть  добрая.  Только
жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень
странно!
     Мы разговаривали мало, Пассук и я.  Ночью  мы  лежали  в  снегу,  как
мертвые, а по утрам продолжали свой путь - все так же молча, как мертвецы.
И все вокруг нас было мертво. Не было ни куропаток, ни белок, ни зайцев  -
ничего. Река была безмолвна под своим белым покровом. Даже  сок  застыл  в
деревьях. И мороз был такой, как сейчас. Ночью звезды казались близкими  и
большими, они прыгали и танцевали; днем же солнце дразнило нас до тех пор,
пока нам не начинало  казаться,  что  мы  видим  множество  солнц;  воздух
сверкал и искрился, а снег был, как  алмазная  пыль.  Кругом  не  было  ни
костра, ни звука - только  холод  и  Белое  Безмолвие.  Мы  потеряли  счет
времени и шли точно мертвые. Наши глаза были устремлены в сторону  Соленой
Воды, наши мысли были прикованы к Соленой Воде, а ноги сами  несли  нас  к
Соленой Воде. Мы останавливались у самой Такхины - и не  узнали  ее.  Наши
глаза смотрели на пороги Уайт Хорс - и не видели их. Наши ноги ступали  по
земле Каньона - и не чувствовали этого. Мы ничего не чувствовали. Часто мы
падали в снег, но, даже падая, смотрели в сторону Соленой Воды.
     Кончились последние запасы еды, которую мы все время делили  поровну,
- и Пассук падала чаще и чаще. И вот около Оленьего перевала силы изменили
ей. Утром мы лежали под нашим единственным одеялом и не трогались в  путь.
Мне хотелось остаться там и встретить смерть рука об руку с Пассук, потому
что я стал старше и начал понимать, что такое любовь  женщины.  До  миссии
Хейнса оставалось еще восемьдесят  миль,  и  вдали,  над  лесами,  великий
Чилкут поднимал истерзанную бурями вершину.
     И вот Пассук заговорила со мной - тихо,  касаясь  губами  моего  уха,
чтобы я мог слышать ее. Теперь, когда она уже не боялась моего гнева,  она
стала изливать передо мной душу, говорила мне о своей  любви  и  о  многом
другом, чего я раньше не понимал.
     Она сказала:
     - Ты мой муж, Чарли, и я была тебе хорошей женой.  Я  разжигала  твой
костер,  готовила  тебе  пищу,  кормила  твоих  собак,  работала   веслом,
прокладывала путь и никогда не жаловалась. Я никогда не  говорила,  что  в
вигваме моего отца было теплее или что у нас на Чилкуте было  больше  еды.
Когда ты говорил, я слушала. Когда ты приказывал, я повиновалась.  Не  так
ли, Чарли?
     И я ответил:
     - Да, это так.
     Она продолжала:
     - Когда ты впервые пришел к нам на  Чилкут  и  купил  меня,  даже  не
взглянув, как покупают собаку, и увел с собой, сердце мое восстало  против
тебя и было полно горечи и страха. Но с тех пор прошло много  времени.  Ты
жалел  меня,  Чарли,  как  добрый  человек  жалеет  собаку.  Сердце   твое
оставалось холодно, и в нем не было места  для  меня;  но  ты  всегда  был
справедлив ко мне и поступал, как должно поступать. Я была с тобой,  когда
ты совершал смелые дела и шел навстречу большим опасностям.  Я  сравнивала
тебя с другими мужчинами - и видела, что ты лучше многих из  них,  что  ты
умеешь беречь свою честь и слова твои мудры, а язык  правдив.  И  я  стала
гордиться тобой. И вот наступило такое время, когда ты заполнил мое сердце
и все мои мысли были только о тебе. Ты был для меня как  солнце  в  разгар
лета, когда оно движется по золотой тропе и ни на час  не  покидает  неба.
Куда бы ни обратились мои глаза, я везде видела свое солнце.  Но  в  твоем
сердце, Чарли, был холод, в нем не было места для меня.
     И я ответил:
     - Да, это было так. Сердце мое было холодно, и в нем  не  было  места
для тебя. Но так было раньше. Сейчас  мое  сердце  подобно  снегу  весной,
когда возвращается солнце. В моем сердце все тает, в нем шумят ручьи,  все
зеленеет и цветет. Слышатся голоса  куропаток,  пение  зорянок,  и  звенит
музыка, потому что зима побеждена, Пассук, и я узнал любовь женщины.
     Она улыбнулась и крепче прижалась ко мне. А затем сказала:
     - Я рада.
     После этого она долго лежала молча, тихо  дыша,  прильнув  головой  к
моей груди. Потом она прошептала:
     - Мой  путь  кончается  здесь,  я  устала.  Но  я  хочу  еще  кое-что
рассказать тебе. Давным-давно, когда я была девочкой, я  часто  оставалась
одна в вигваме моего отца на Чилкуте, а женщины и мальчики возили из  лесу
убитую дичь. И вот однажды, весной, я была одна и играла на шкурах.  Вдруг
большой бурый медведь, только что проснувшийся от зимней спячки, отощавший
и голодный, всунул голову в вигвам и прорычал: "У-ух"! Мой брат как раз  в
эту минуту пригнал первые нарты с охотничьей добычей. Он выхватил из очага
горящие головни и отважно вступил в борьбу с медведем, а собаки,  прямо  в
упряжи, волоча нарты за собой, повисли на медведе. Был большой бой и много
шума. Они повалились в огонь, раскидали шкуры и опрокинули вигвам. В конце
концов медведь испустил дух, но палец моего брата остался у него в  пасти,
следы медвежьих когтей остались на лице мальчика. Заметил  ли  ты,  что  у
индейца, который шел по направлению к Пелли, на той руке, которую он  грел
над огнем, не было большого пальца?.. Это был мой брат. Но я отказала  ему
в еде, и он ушел в Белое Безмолвие без еды.
     Вот, братья, какова была  любовь  Пассук,  которая  умерла  в  снегах
Оленьего перевала. Это была  большая  любовь!  Ведь  женщина  пожертвовала
своим братом ради мужчины, который тяжелым путем вел ее к горькому  концу.
Любовь ее была так сильна,  что  она  пожертвовала  собой.  Прежде  чем  в
последний раз закрыть глаза, Пассук взяла мою руку и просунула ее под свою
беличью парку. Я нащупал у ее пояса туго набитый мешочек -  и  понял  все.
День за днем мы поровну делили наши припасы до последнего  куска,  но  она
съедала только половину. Вторую половину она прятала в  этот  мешочек  для
меня.
     Пассук сказала:
     - Вот и конец пути для Пассук; твой же путь,  Чарли,  не  кончен,  он
ведет дальше, через великий Чилкут, к миссии Хейнса  на  берегу  моря.  Он
ведет дальше и дальше, к свету многих солнц, через чужие земли и неведомые
воды; и на этом пути тебя ждут долгие годы жизни, почет и  великая  слава.
Он приведет тебя к жилищам многих женщин, хороших женщин, но никогда ты не
встретишь большей любви, чем была любовь Пассук.
     И я знал, что она говорит правду. Безумие охватило меня.  Я  отбросил
туго набитый мешочек и поклялся, что мой путь окончен и я останусь с  ней.
Но усталые глаза Пассук наполнились слезами, и она сказала:
     - Среди людей Ситка Чарли всегда считался честным и каждое слово было
правдиво. Разве он забыл о своей чести сейчас, что говорит ненужные  слова
у Оленьего перевала? Разве он забыл о людях  на  Сороковой  Миле,  которые
дали ему свою лучшую пищу, своих лучших  собак?  Пассук  всегда  гордилась
своим мужем. Пусть он встанет, наденет  лыжи  и  двинется  в  путь,  чтобы
Пассук могла по-прежнему им гордиться.
     Когда ее тело стало остывать в моих объятиях,  я  встал,  нашел  туго
набитый мешочек, надел лыжи и, шатаясь двинулся в путь. В коленях я ощущал
слабость, голова кружилась, в ушах стоял шум, а перед  глазами  вспыхивали
искры. Забытые картины детства проплывали передо мной. Я сидел  у  кипящих
котлов на потлаче, я пел песни и плясал под пение мужчин  и  девушек,  под
звуки барабана из моржовой кожи, а Пассук держала меня за руку и  шла  все
время рядом со мной. Когда я засыпал, она будила меня. Когда я  спотыкался
и падал, она поднимала меня.  Когда  я  забредал  в  глубокие  снега,  она
выводила меня на дорогу. И вот, как человек,  лишившийся  разума,  который
видит странные видения, потому что голова его легка от вина, я добрался до
миссии Хейнса на берегу моря.
     Ситка Чарли встал и вышел, откинув полы палатки. Был полдень. На юге,
заливая ярким светом гряду Гендерсона, висел холодный диск солнца. По  обе
стороны от него сверкали ложные солнца.  Воздух  был  подобен  паутине  из
блестящего инея, а впереди, около дороги, сидел пес с заиндевевшей шерстью
и, запрокинув морду кверху, жалобно выл.





                             НА СОРОКОВОЙ МИЛЕ


     Вряд ли Большой Джим Белден думал, к чему  приведет  его  вполне  как
будто безобидное замечание о том, какая "занятная штука" -  ледяное  сало.
Не думал об этом и Лон Мак-Фэйн, заявив в ответ, что  еще  более  занятная
штука - донный лед; не  думал  и  Беттлз,  когда  он  сразу  же  заспорил,
утверждая, что никакого донного льда не существует, - это просто  вздорная
выдумка вроде буки, которой пугают детей.
     - И это говоришь ты, - закричал Лон, - который столько лет  провел  в
этих местах! И мы еще столько раз ели с тобой из одного котелка!
     - Да ведь это противоречит здравому  смыслу,  -  настаивал  Беттлз  -
послушай-ка, ведь вода теплее льда...
     - Разница невелика, если проломить лед.
     - И все-таки вода теплее, раз она не замерзла.  А  ты  говоришь,  она
замерзает на дне!
     - Да ведь я про донный лед говорю, Дэвид, только про донный лед.  Вот
иногда плывешь по течению, вода прозрачная,  как  стекло,  и  вдруг  сразу
точно облако закрыло солнце - и в воде льдинки, словно пузырьки,  начинают
подниматься кверху; и не успеешь оглянуться, как уж вся река от берега  до
берега, от изгиба до изгиба побелела, как земля под первым снегом. С тобой
этого никогда не бывало?
     - Угу, бывало, и не раз, когда мне  случалось  задремать  на  рулевом
весле. Только лед  всегда  выносило  из  какого-нибудь  бокового  протока,
пузырьками снизу он не поднимался.
     - А наяву ты этого ни разу не видел?
     - Нет. И ты не видел. Все это противоречит  здравому  смыслу.  Каждый
тебе скажет то же!
     Беттлз обратился ко всем сидевшим вокруг печки, но никто  не  ответил
ему, и спор продолжался только между ним и Лоном Мак-Фэйном.
     - Противоречит или не противоречит, но то что я тебе  говорю,  -  это
правда. Осенью прошлого года мы с Ситкой Чарли  наблюдали  такую  картину,
когда плыли через пороги, что пониже Форта Доверия. Погода была  настоящая
осенняя, солнце поблескивало на золотых лиственницах  и  дрожащих  осинах,
рябь на реке так и сверкала; а с  севера  уже  надвигалась  голубая  дымка
зимы. Ты и сам хорошо знаешь, как это бывает: вдоль берегов реку  начинает
затягивать ледяной кромкой, а кое-где в заводях появляются уже  порядочные
льдины; воздух какой-то звонкий и словно искрится; и ты чувствуешь, как  с
каждым глотком этого  воздуха  у  тебя  жизненных  сил  прибывает.  И  вот
тогда-то, дружище, мир становится тесным и хочется идти и идти вперед.
     Да, но я отвлекся.
     Так вот, значит, мы гребли, не замечая никаких признаков льда,  разве
только отдельные льдинки у водоворотов, как вдруг  индеец  поднимает  свое
весло и кричит: "Лон Мак-Фэйн! Посмотри-ка вниз! Слышал я  про  такое,  но
никогда не думал, что увижу это своими глазами!"
     Ты знаешь, что Ситка Чарли, так же как и я,  никогда  не  жил  в  тех
местах, так что зрелище было для нас новым. Бросили мы  грести,  свесились
по обе  стороны  и  всматриваемся  в  сверкающую  воду.  Знаешь,  это  мне
напомнило те дни,  которые  я  провел  с  искателями  жемчуга,  когда  мне
приходилось видеть на дне моря коралловые рифы, похожие на цветущие  сады.
Так вот, мы увидели донный лед: каждый камень на  дне  реки  был  облеплен
гроздьями льда, как белыми кораллами.
     Но самое интересное было еще впереди. Не успели  мы  обогнуть  порог,
как вода вокруг лодки  вдруг  стала  белеть,  как  молоко,  покрываясь  на
поверхности крошечными кружочками, как бывает,  когда  хариус  поднимается
весной или когда на реке идет дождь.  Это  всплывал  донный  лед.  Справа,
слева, со всех сторон, насколько хватало глаз, вода  была  покрыта  такими
кружочками. Словно лодка продвигалась вперед  в  густой  каше,  как  клей,
прилипавшей к веслам. Много раз мне приходилось плыть через эти  пороги  и
до этого и после, но никогда я не  видел  ничего  подобного.  Это  зрелище
запомнилось мне на всю жизнь.
     - Рассказывай! - сухо заметил Беттлз. - Неужели, ты думаешь, я поверю
этаким небылицам? Просто у тебя в глазах рябило да воздух развязал язык.
     - Так ведь я же своими глазами видел это; был бы Ситка  Чарли  здесь,
он подтвердил бы.
     -  Но  факты  остаются  фактами,  и  обойти  их  никак  нельзя.   Это
противоестественно, чтобы сначала замерзала вода, которая дальше всего  от
воздуха.
     - Но я своими глазами...
     - Хватит! Ну что ты заладил одно и то же! - убеждал его Беттлз.
     Но в Лоне Мак-Фэйне  уже  начинал  закипать  гнев,  свойственный  его
вспыльчивой кельтской натуре:
     - Так ты что ж, не веришь мне?!
     - Раз уж ты так уперся, - нет; в первую  очередь  я  верю  природе  и
фактам.
     - Значит, ты меня обвиняешь во лжи? - угрожающе произнес Лон. - Ты бы
лучше спросил свою жену, сивашку. Пусть она скажет, правду  я  говорю  или
нет.
     Беттлз так и вспыхнул от  злости.  Сам  того  не  сознавая,  ирландец
больно задел его самолюбие: дело  в  том,  что  жена  Беттлза,  по  матери
индианка, была дочерью русского торговца пушниной, и он с ней  венчался  в
православно