ы  для  золота,  отвесил  шестьдесят  унций  золотого  песка  и
пересыпал его в мешок незнакомца. Потом к  совету  был  привлечен  старший
погонщик, и с ним тоже была заключена какая-то сделка. На  следующий  день
вся компания отправилась вверх по реке, а владелец выдровых  шкур  взял  с
собой немного провизии и повернул обратно, по направлению к Доусону.
     Я положительно не понимаю, что все это значит, - сказал Мэйлмют Кид в
ответ на вопросы Принса. - Бедняга твердо решил  освободиться  от  службы.
По-видимому, для него это очень важно, но причин он не  объяснил.  У  них,
как в армии: он обязался служить два  года,  а  если  хочешь  уйти  раньше
срока, надо откупиться. Дезертировать и оставаться в здешних краях нельзя,
а остаться ему почему-то необходимо. Он это  еще  в  Доусоне  надумал,  но
денег у него не было ни цента, а там его никто  не  знал.  Я  единственный
человек, который перекинулся с ним несколькими  словами.  Он  поговорил  с
начальством и добился увольнения, в случае если я дам ему денег - в  долг,
разумеется. Обещал вернуть в течение  года  и,  если  я  захочу,  показать
местечко, где уйма золота. Сам он и  в  глаза  его  не  видел,  но  твердо
уверен, что оно существует.
     Когда они вышли, он чуть не плакал. Просил,  умолял,  валялся  передо
мной на коленях, пока  я  не  поднял  его.  Болтал  какую-то  чепуху,  как
сумасшедший. Клялся, что работал годами, чтобы дожить до этой минуты, и не
перенесет разочарования. Я спросил его, до какой минуты, но он не ответил.
Сказал только что боится, как бы его не послали на другой участок,  откуда
он только года через два попадет в Доусон, а тогда будет слишком поздно. Я
в жизни не видал, чтобы человек так убивался. А когда  я  согласился  дать
ему  взаймы,  мне  опять  пришлось  вытаскивать  его  из  снега.   Говорю:
"Считайте, что вы меня взяли в долю". Куда там! И слышать не  хочет!  Стал
клясться, что отдаст мне всю свою добычу, сулил такие  сокровища,  которые
не снились и скупцу, и все такое прочее. А когда человек берет кого-нибудь
в долю, потом ему бывает жалко  поделиться  даже  половиной  добычи.  Нет,
Принс, здесь что-то кроется, помяни мое слово. Мы еще услышим о нем,  если
он останется в наших краях.
     - А если нет?
     - Тогда великодушию моему будет нанесен удар и плакали мои шестьдесят
унций.


     Снова настали холода и с ними долгие ночи.  Уже  солнце  начало  свою
извечную игру в прятки  у  снежной  линии  горизонта  на  юге,  а  должник
Мэйлмюта Кида все не появлялся. Но однажды в тусклое январское утро  перед
хижиной Кида у реки Стюарт остановилось несколько тяжело нагруженных нарт.
То был владелец выдровых шкур, а с ним человек той  породы,  которую  боги
теперь уже почти разучились  создавать.  Когда  речь  заходила  об  удаче,
отваге, о сказочных россыпях, люди всегда вспоминали Акселя Гундорсона. Он
незримо присутствовал на ночных стоянках у  костра,  когда  велись  долгие
беседы о мужестве, силе и смелости. А если разговор уже  не  клеился,  то,
чтобы оживить его, достаточно было назвать имя женщины, которая  делила  с
Акселем Гундерсоном его судьбу.
     Как уже было сказано, при сотворении Акселя Гундерсона боги вспомнили
свое былое искусство и создали его по образу и подобию тех, кто  рождался,
когда мир был еще молод.  Семи  футов  росту,  грудь,  шея,  руки  и  ноги
великана. Лыжи его были длиннее обычных на добрый  ярд,  иначе  им  бы  не
выдержать эти триста фунтов мускулов и  костей,  облаченных  в  живописный
костюм короля Эльдорадо. Его суровое, словно высеченное из  камня  лицо  с
нависшими  бровями,  тяжелым  подбородком  и  немигающими  светло-голубыми
глазами говорило о том, что этот человек  признает  только  один  закон  -
закон силы. Заиндевевшие, золотистые, как спелая  рожь,  волосы,  сверкая,
словно свет во тьме, спадали на куртку из медвежьего  меха.  Когда  Аксель
Гундерсон шагал по узкой тропе впереди собак, в нем было что-то от древних
мореплавателей. Он так властно постучал рукояткой бича  в  дверь  Мэйлмюта
Кида,  как  во  время  набега  стучал  некогда  в  запертые  ворота  замка
какой-нибудь скандинавский викинг.
     Обнажив свои белые, как у женщины, руки, Принс  месил  тесто,  бросая
время от времени взгляды на троих гостей - троих  людей,  каких  не  часто
встретишь под одной крышей. Чудак, которого Мэйлмют Кид  прозвал  Улиссом,
все еще интересовал молодого инженера; но еще больший интерес возбуждали в
нем Аксель Гундерсон и его жена. Путешествие ее утомило, потому что, с тех
пор как ее муж наткнулся на золото в этой ледяной  пустыне,  она  спокойно
жила в уютном домике  и  эта  жизнь  изнежила  ее.  Теперь  она  отдыхала,
прислонившись к широкой груди мужа, словно нежный цветок к стене, и лениво
отвечала на добродушные шутки Мэйлмюта Кида. Мимолетные  взгляды  глубоких
черных глаз этой женщины странно волновали Принса, ибо Принс был  мужчина,
здоровый мужчина, и в течение многих месяцев почти не  видел  женщин.  Она
была старше его, к тому же индианка. Но он не находил в ней ничего  общего
с теми скво, которых ему доводилось встречать. Она  много  путешествовала,
побывала, как выяснилось из разговора, и на  его  родине,  знала  то,  что
знали женщины белой расы, и еще многое, чего им не дано знать.  Она  умела
приготовить кушанье из вяленой рыбы и устроить  постель  в  снегу;  однако
сейчас она дразнила их мучительно подробным описанием изысканных обедов  и
волновала воспоминаниями о всевозможных блюдах, о которых они  уже  успели
забыть. Она знала повадки лося,  медведя,  голубого  песца  и  земноводных
обитателей северных морей, ей были известны тайны лесов и потоков,  и  она
читала, как открытую  книгу,  следы,  оставленные  человеком,  птицей  или
зверем на тонком снежном насте. Однако сейчас Принс  заметил,  как  лукаво
сверкнули ее глаза, когда она увидела  на  стене  правила  для  обитателей
стоянки. Эти правила, составленные неисправимым  Беттлзом  в  те  времена,
когда молодая кровь играла в его жилах,  были  замечательны  выразительным
грубоватым юмором. Перед приездом женщин Принс обычно поворачивал  надпись
к стене. Но кто бы подумал, что эта индианка... Ну, теперь уже  ничего  не
поделаешь.
     Так вот она какая, жена Акселя Гундерсона, женщина, чье имя  и  слава
облетели весь Север наравне с именем и славой ее мужа! За  столом  Мэйлмют
Кид на правах старого друга поддразнивал ее, и Принс,  преодолев  смущение
первого знакомства, тоже присоединился к нему. Но она ловко  защищалась  в
этой словесной перепалке, а муж ее,  не  отличавшийся  остроумием,  только
одобрительно улыбался. Он гордился ею. Каждый его взгляд, каждое  движение
красноречиво говорили о том, какое большое место она занимает в его жизни.
Владелец выдровых шкур ел молча, всеми забытый в этой  оживленной  беседе;
он встал из-за стола  прежде,  чем  остальные  кончили  есть,  и  вышел  к
собакам. Впрочем, и его спутникам пришлось вскоре надеть рукавицы и  парки
и последовать за ним.
     Уже несколько дней не было снегопада, и нарты  легко,  как  по  льду,
скользили по накатанной юконской тропе. Улисс вел  первую  упряжку,  а  со
второй шли Принс и жена Акселя Гундерсона, а  Мэйлмют  Кид  и  златокудрый
гигант вели третью.
     - Мы идем наудачу, Кид, - сказал Аксель Гундерсон, - но я думаю,  что
дело верное. Сам он никогда там не был, но рассказывает много интересного.
Показал мне карту, о которой я слышал в Кутнэе несколько лет  тому  назад.
Мне бы очень хотелось  взять  тебя  с  собой.  Да  он  какой-то  странный,
клянется, что бросит все, если к нам кто-нибудь присоединится. Но дай  мне
только вернуться, и я выделю тебе лучший участок рядом со своим  и,  кроме
того, возьму тебя в половинную долю, когда начнет строиться город...  Нет!
Нет! - воскликнул он, не давая Киду перебить себя.  -  Это  мое  дело.  Ум
хорошо, а два лучше. Если все удастся, это будет второй Криппл. Понимаешь,
второй Криппл! Ведь там не россыпь, а кварцевая жила. И  если  взяться  за
дело как следует, все достанется нам - миллионы и миллионы!  Я  слышал  об
этом месте раньше, да и ты тоже.  Мы  построим  город...  тысячи  рабочих,
прекрасные водные пути,  пароходные  линии...  Займемся  фрахтовым  делом,
пустим в верховья легкие суда... Может быть, проложим  железную  дорогу...
Потом  построим  лесопильные  заводы,  электростанцию...   будет   у   нас
собственный банк, акционерное общество, синдикат... Только держи  язык  за
зубами, пока я не вернусь!
     Нарты остановились в том  месте,  где  тропа  пересекала  устье  реки
Стюарт. Сплошное море льда тянулось к далекому неведомому востоку. От нарт
отвязали лыжи. Аксель Гундерсон попрощался и двинулся вперед  первым;  его
огромные канадские лыжи уходили на пол-ярда в рыхлый снег и  уминали  его,
чтобы собаки не проваливались. Жена Акселя Гундерсона  шла  за  последними
нартами, искусно справляясь с неудобными лыжами. Прощальные крики нарушили
тишину,  собаки  взвизгнули,  и  владелец  выдровых  шкур  вытянул   бичом
непокорного вожака.
     Час спустя санный поезд казался издали черным карандашиком,  медленно
ползущим по огромному листу белой бумаги.



                                    2

     Как-то вечером, несколько недель спустя, Мэйлмют Кид и  Принс  решали
шахматные задачи из какого-то старого журнала. Кид только что вернулся  со
своего участка на Бонанзе и отдыхал, готовясь к большой  охоте  на  лосей.
Принс тоже  скитался  почти  всю  зиму  и  теперь  с  наслаждением  вкушал
блаженный отдых в хижине.
     - Загородись черным конем и дай шах королю... Нет,  так  не  годится.
Смотри, следующий ход...
     - Зачем продвигать пешку на две клетки? Ее можно взять на проходе,  а
слон вне игры.
     - Нет, постой! Тут не защищено, и...
     - Нет, защищено. Валяй дальше! Вот увидишь, что получится.
     Задача была интересная. В дверь постучались дважды,  и  только  тогда
Мэйлмют Кид сказал: "Войдите!" Дверь  распахнулась.  Кто-то,  пошатываясь,
ввалился в комнату. Принс посмотрел на вошедшего и вскочил на ноги.  Ужас,
отразившийся на его лице, заставил Мэйлмюта Кида круто повернуться, и  он,
в свою очередь, тоже испугался, хотя видывал виды на своем веку.  Странное
существо, ковыляя, приближалось к ним. Принс стал  пятиться  до  тех  пор,
пока не нащупал гвоздь на стене, где висел его смит-и-вессон.
     - Господи боже, кто это? - прошептал он.
     - Не знаю. Верно, обмороженный и голодный, - ответил Кид, отступая  в
противоположную сторону. - Берегись! Может быть, он  даже  сумасшедший,  -
предостерег он Принса, закрыв дверь.
     Странное существо подошло к столу. Яркий  свет  ударил  ему  прямо  в
глаза, и раздалось жуткое хихиканье, по-видимому, от  удовольствия.  Потом
вдруг человек - потому что это все-таки был человек - отпрянул  от  стола,
подтянул свои кожаные штаны и затянул песенку - ту, что  поют  матросы  на
корабле, вращая рукоятку ворота и прислушиваясь к гулу моря:

                     Корабль идет вниз по реке.
                     Налегай, молодцы, налегай!
                     Хочешь знать, как зовут капитана?
                     Налегай, молодцы, налегай!
                     Джонатан Джонс из Южной Каролины,
                     Налегай, молодцы...

     Песня оборвалась на полуслове, человек со звериным рычанием  бросился
к полке с припасами и, прежде чем они успели его остановить, впился зубами
в кусок сырого сала. Он отчаянно  сопротивлялся  Мэйлмюту  Киду,  но  силы
быстро оставили его, и он выпустил добычу. Друзья усадили его на  табурет,
он упал лицом на стол. Несколько глотков виски  вернули  ему  силы,  и  он
запустил ложку в сахарницу, которую Мэйлмют Кид поставил перед ним.  После
того, как он  пресытился  сладким,  Принс,  содрогаясь,  подал  ему  чашку
слабого мясного бульона.
     Глаза этого существа светились мрачным безумием; оно то  разгоралось,
то гасло с каждым глотком. В сущности говоря, в его  изможденном  лице  не
осталось ничего человеческого. Оно было обморожено,  и  виднелись  еще  не
зажившие старые рубцы. Сухая, потемневшая кожа потрескалась и кровоточила.
Его меховая одежда была грязная и вся в лохмотьях,  мех  с  одной  стороны
подпален, а местами выжжен - видно, человек заснул у горящего костра.
     Мэйлмют Кид показал на то место, где дубленую кожу срезали полосками,
- ужасный знак голода.
     - Кто вы такой? - медленно, отчетливо проговорил Кид.
     Человек будто не слышал вопроса.
     - Откуда вы пришли?
     - Корабль плывет вниз по реке, - дрожащим голосом затянул незнакомец.
     - Плывет, и черт с ним! - Кид  тряхнул  человека  за  плечи,  пытаясь
заставить его говорить более вразумительно.
     Но человек вскрикнул, видимо, от боли,  и  схватился  рукой  за  бок,
потом с усилием поднялся, опираясь на стол.
     - Она смеялась... и в глазах у нее была ненависть...  Она...  она  не
пошла со мной.
     Он умолк и зашатался. Мэйлмют Кид крикнул, схватив его за руку:
     - Кто? Кто не пошел?
     - Она, Унга. Она засмеялась и ударила меня - вот так... А потом...
     - Ну?
     - А потом...
     - Что потом?
     - Потом он лежал на снегу тихо-тихо, долго лежал. Он и сейчас там.
     Друзья растерянно переглянулись.
     - Кто лежал на снегу?
     - Она, Унга. Она смотрела на меня, и в глазах у нее была ненависть, а
потом...
     - Ну? Ну?
     - Потом она взяла нож и вот так - раз-два. Она  была  слабая.  Я  шел
очень медленно. А там много золота, в этом месте очень много золота...
     - Где Унга?
     Может быть, эта Унга умирала где-нибудь совсем близко, в миле от них.
Мэйлмют Кид грубо тряс несчастного за плечи, повторяя без конца:
     - Где Унга? Кто такая Унга?
     - Она там... в снегу.
     - Говори же! - И Кид крепко сжал ему руку.
     - Я тоже... остался бы... в снегу... но мне... надо уплатить  долг...
Надо уплатить... Тяжело нести... надо уплатить... долг... -  Оборвав  свою
бессвязную речь, он сунул руку  в  карман  и  вытащил  оттуда  мешочек  из
оленьей кожи.
     - Уплатить долг... пять фунтов золотом... Мэйлмюту Киду... Я...
     Он упал головой на стол, и Мэйлмют Кид уже не мог поднять его.
     - Это Улисс, - сказал он спокойно, бросив на  стол  мешок  с  золотым
песком. - Видимо, Акселю Гундерсону и его жене пришел конец. Давай положим
его на койку, под одеяло. Он индеец, выживет и кое-что нам порасскажет.
     Разрезая на нем одежду,  они  увидели  с  правой  стороны  груди  две
ножевые раны.



                                    3

     - Я расскажу вам обо всем, как умею, но вы поймете. Я начну с  самого
начала и расскажу о себе и о ней, а потом уже о нем.
     Человек подвинулся ближе к печке, словно боясь, что огонь,  этот  дар
Прометея, вдруг исчезнет - так делают те, которые долго были лишены тепла.
Мэйлмют Кид оправил светильник и поставил его поближе, чтобы свет падал на
лицо рассказчика. Принс уселся на койку и приготовился слушать.
     - Меня зовут Наас, я вождь и  сын  вождя,  родился  между  закатом  и
восходом солнца на бурном море, в умиаке  моего  отца.  Мужчины  всю  ночь
работали веслами, а женщины выкачивали  воду,  которая  заливала  нас.  Мы
боролись с бурей. Соленые брызги замерзали  на  груди  моей  матери  и  ее
дыхание ушло вместе с приливом. А я, я присоединил  свой  голос  к  голосу
бури и остался жить. Наше становище было на Акатане...
     - Где, где? - спросил Мэйлмют Кид.
     - Акатан - это Алеутские  острова.  Акатан  далеко  за  Чигником,  за
Кардалаком, за Унимаком. Как я уже сказал, наше становище было на Акатане,
который лежит посреди моря на самом краю света. Мы добывали в соленой воде
тюленей, рыбу и выдр; и наши хижины жались  одна  к  другой  на  скалистом
берегу, между опушкой леса и желтой отмелью, где лежали  наши  каяки.  Нас
было немного, и наш мир был очень мал.  На  востоке  были  чужие  земли  -
острова вроде Акатана; и нам  казалось,  что  мир  -  это  острова,  и  мы
привыкли к этой мысли.
     Я отличался от людей своего  племени.  На  песчаной  отмели  валялись
гнутые брусья и покоробившиеся доски от большой лодки. Мой народ  не  умел
делать таких лодок. И я помню, что на краю острова, там, где с трех сторон
виден океан, стояла сосна - гладкая, прямая и высокая. Такие  сосны  редко
растут  в  наших  местах.  Рассказывали,  что  как-то  раз  в  этом  месте
высадились два человека и пробыли там много дней. Эти двое приехали  из-за
моря на той лодке, обломки которой я видел на берегу. Они были белые,  как
вы, и слабые, точно малые дети в  голодные  дни,  когда  тюлени  уходят  и
охотники возвращаются домой с пустыми руками. Я  слышал  этот  рассказ  от
стариков и  старух,  а  они  от  своих  отцов  и  матерей.  Вначале  белым
чужеземцам не нравились наши  обычаи,  но  потом  они  привыкли  к  ним  и
окрепли, питаясь рыбой и жиром, и стали свирепыми. Они построили  себе  по
хижине, и они взяли себе в жены лучших женщин нашего племени,  а  потом  у
них появились дети. Так родился тот, кто стал отцом моего деда.
     Я уже сказал, что был не такой, как другие люди моего племени, ибо  в
моих жилах текла сильная кровь белого  человека,  который  появился  из-за
моря. Говорят, что до прихода этих людей у  нас  были  другие  законы.  Но
белые были свирепы и драчливы. Они сражались с нашими мужчинами,  пока  не
осталось ни одного, кто осмелился бы вступить с  ними  в  бой.  Потом  они
стали нашими вождями, уничтожили наши старые законы и дали нам  новые,  по
которым мужчина был  сыном  отца,  а  не  матери,  как  было  раньше.  Они
установили, что первенец  получает  все,  что  принадлежало  его  отцу,  а
младшие братья и сестры должны сами заботиться о  себе.  И  они  дали  нам
много других законов. Показали, как  лучше  ловить  рыбу  и  охотиться  на
медведей, которых так много в наших лесах, и научили  нас  делать  большие
запасы на случай голода. И это было хорошо.
     Но когда эти белые люди стали нашими вождями и не осталось среди  нас
людей, которые могли бы им противиться, они начали ссориться между  собой.
И тот, чья кровь течет в моих жилах, пронзил своим  копьем  тело  другого.
Дети их продолжали борьбу, а потом дети их  детей.  Они  враждовали  между
собой и творили черные дела и тогда, когда родился я, и  наконец  в  обеих
семьях  осталось  только  по  одному  человеку,  которые  могли   передать
потомству кровь тех, кто был до нас. В моей семье остался я,  в  другой  -
девочка Унга, которая жила со своей матерью. Как-то  ночью  наши  отцы  не
вернулись с рыбной ловли, но потом, во время  большого  прилива,  их  тела
прибило к берегу, и они, мертвые, лежали на отмели, крепко сцепившись друг
с другом.
     И люди дивились на эту вражду, а старики  говорили,  что  вражда  эта
будет продолжаться и тогда, когда и у Унги и  у  меня  родятся  дети.  Мне
говорили об этом, когда я был еще мальчишкой, и под конец я стал видеть  в
Унге врага, ту, чьи дети будут врагами моих детей. Я думал об этом  целыми
днями, а став юношей, спросил, почему так должно быть, и мне отвечали: "Мы
не знаем, но так было при ваших отцах". И я дивился,  почему  те,  которые
придут за нами, обречены продолжать борьбу тех, кто уже ушел, и не видел в
этом справедливости. Но люди племени говорили, что так должно  быть,  а  я
был тогда еще юношей.
     Мне говорили, что я должен спешить, чтобы дети мои были старше  детей
Унги и успели раньше возмужать. Это было легко, ибо я возглавлял  племя  и
люди уважали меня за подвиги и обычаи моих отцов  и  за  богатство.  Любая
девушка охотно пришла бы в мою хижину, но я ни одной не  находил  себе  по
сердцу. А старики и матери  девушек  торопили  меня,  говоря,  что  многие
охотники предлагают большой выкуп матери Унги, и  если  ее  дети  вырастут
раньше, они убьют моих детей.
     Но я все не находил себе девушки по сердцу. И вот  как-то  вечером  я
возвращался с рыбной ловли. Солнце стояло низко, лучи его били прямо мне в
глаза. Дул