-  Я  срезал  себе
палку, чтобы  удобно  было  ходить,  и,  помня,  что  я  обо  всем  должен
рассказать вам, братья, на каждого из живших в этом доме я сделал на своей
палке по зарубке. И я прожил там много дней и работал, и за это мне давали
деньги, - и вы не знаете, что это такое, но это очень хорошая вещь.
     Потом я ушел с этого места и  отправился  еще  дальше.  По  дороге  я
встречал много народа и стал делать на палке зарубки поменьше, чтобы  всем
хватило места. И вдруг я  увидел  что-то  совсем  удивительное.  На  земле
передо мной лежала железная полоса толщиной в мою руку,  а  через  широкий
шаг от нее лежала другая железная полоса...
     - Значит, ты стал богатым человеком, - заключил  Опи-Куон,  -  потому
что железо дороже всего на свете. Из этих полос получилось бы много ножей.
     - Но это железо было не мое.
     - Это была находка, и она принадлежит тому, кто нашел.
     - Нет. Эти полосы положили белые люди. Кроме того, полосы  эти  такие
длинные, что ни один человек не мог бы  их  унести,  такие  длинные,  что,
сколько я ни смотрел, конца им не видел.
     - Нам-Бок, не слишком ли это много железа? - предостерегающе  заметил
Опи-Куон.
     - Да, мне самому трудно было поверить, хотя они  лежали  перед  моими
глазами; но глаза меня не обманывали. Я стоял и смотрел и вдруг услышал...
- Он быстро повернулся к  старшине.  -  Опи-Куон,  ты  знаешь,  как  ревет
разгневанный морской лев? Представь себе столько  морских  львов,  сколько
волн в море, и представь себе, что все  эти  морские  львы  соединились  в
одного льва, - и вот если б заревел такой лев, то рев его был  бы  подобен
тому, который я услышал.
     Рыбаки в изумлении громко вскрикнули, а у Опи-Куона отвисла челюсть.
     - И  вдалеке  я  увидел  чудовище,  равное  тысяче  китов.  Оно  было
одноглазое, и изрыгало дым, и  оглушительно  фыркало.  У  меня  от  страха
задрожали ноги, но я побежал по тропинке между двумя железными полосами. А
оно приближалось с  быстротой  ветра,  это  чудовище;  и  только  я  успел
отскочить в сторону, как оно обдало мне лицо своим горячим дыханием...
     Опи-Куон овладел собой, челюсть его стала на место, и он спросил:
     - А потом? Что же было потом, о Нам-Бок?
     - Потом оно промчалось по железным полосам мимо и  не  причинило  мне
вреда; а когда ноги у меня перестали трястись, оно уже исчезло из вида.  И
в той стороне это - самое обыкновенное дело. Этих чудовищ не  боятся  даже
женщины и дети, и люди заставляют их там работать.
     - Как мы заставляем работать наших собак? - спросил  Кугах,  и  глаза
его недоверчиво блеснули.
     - Да, как мы заставляем работать наших собак.
     - А как разводятся эти... эти чудовища? - поинтересовался Опи-Куон.
     - Они не разводятся вовсе. Люди искусно делают их из железа и  кормят
камнями и поят водой. Камни превращаются в огонь, вода - в пар, а этот пар
и есть дыхание их ноздрей и...
     - Хватит, хватит, о Нам-Бок, - прервал его Опи-Куон. - Расскажи нам о
других чудесах. Мы устали от таких, которых мы не понимаем.
     - Вы не понимаете? - в отчаянии вскричал Нам-Бок.
     - Нет, не понимаем, - уныло откликнулись и мужчины и женщины. - Мы не
можем понять.
     Нам-Бок подумал о сложных машинах, которые разом и жнут и молотят,  и
о машинах, показывающих изображения живых людей, и о машинах,  из  которых
исходят человеческие голоса, - и ему стало ясно, что его народ ни  за  что
этого не поймет.
     - А если я скажу вам,  что  я  ездил  по  стране  на  таком  железном
чудовище? - спросил он с горечью.
     Опи-Куон развел руками, не пытаясь скрыть свое недоверие.
     - Говори, говори. Говори, что хочешь. Мы слушаем.
     - Так вот, я поехал на железном чудовище и дал за это деньги...
     - Ты же сказал, что его кормят камнями.
     - Я ведь сказал тебе, глупец, что деньги - это такая вещь, о  которой
ты понятия не имеешь. Итак, я поехал на этом чудовище через всю  страну  и
проезжал мимо многих селений, пока не приехал в большое селение на морском
заливе. Дома там поднимали свои крыши к самым звездам небесным, и мимо них
тянулись облака, и везде было полно дыма. И шум в этом селении был  -  как
шум бурного моря, а народу  было  столько,  что  я  бросил  свою  палку  и
перестал и думать о том, чтобы делать зарубки.
     - Если бы ты делал маленькие зарубки, - укоризненно заметил Кугах,  -
ты мог бы рассказать нам все в точности.
     - Если бы я делал маленькие зарубки! - вне  себя  накинулся  на  него
Нам-Бок. - Слушай, Кугах, ты, который только и  умеешь,  что  царапать  на
кости! Если бы я делал даже самые маленькие зарубки, то не хватило  бы  не
только той палки, но и двадцати палок, - нет, не хватило бы  всех  бревен,
которые выбросил прибой на берег между этим селением и соседним. И если  б
всех вас с женщинами и детьми было в  двадцать  раз  больше  и  если  б  у
каждого было по двадцати рук и в  каждой  руке  палка  и  нож,  все  равно
невозможно было бы сделать зарубки на всех людей, которых я видел,  -  так
много их было и так быстро проходили они мимо меня.
     - На всем свете не может быть столько народа,  -  возразил  Опи-Куон,
ибо он был ошеломлен и не мог охватить умом таких громадных количеств.
     - А что ты знаешь обо всем свете и о том, как  он  велик?  -  спросил
Нам-Бок.
     - Но не может быть столько народа в одном месте.
     - Кто ты такой, чтобы решать, что может быть и чего не может быть?
     - Да ведь ясно, что в одном месте не может быть  столько  народа.  Их
лодки запрудили бы все море, так что негде было бы повернуться.  И  каждый
день они вылавливали бы из моря всю рыбу - и все равно на всех  бы  ее  не
хватало.
     - Казалось бы, так оно и должно быть, - ответил  Нам-Бок,  заканчивая
беседу. - И, однако, это правда. Я видел все собственными глазами и потому
бросил свою палку.
     Он зевнул во весь рот и поднялся.
     - Я приплыл издалека. День был долгий,  и  я  устал.  Сейчас  я  лягу
спать, а завтра мы еще поговорим о том, что я видел.
     Баск-Ва-Ван боязливо заковыляла вперед и гордясь  своим  удивительным
сыном и в то же время испытывая перед ним благоговейный ужас. Она  привела
его в свою хижину и уложила на жирный вонючий мех. Но мужчины  остались  у
костра, чтобы держать совет, и на этом совете долго шептались и спорили.
     Прошел час  и  другой  -  Нам-Бок  спал,  а  разговор  у  костра  все
продолжался. Вечернее солнце склонилось к северу  и  в  одиннадцать  часов
остановилось почти прямо на севере.  Тогда  старшина  и  резчик  по  кости
покинули совет и разбудили Нам-Бока. Он, мигая со сна, взглянул им в  лица
и повернулся на другой бок. Но Опи-Куон  беззлобно,  но  решительно  начал
трясти его за плечи, пока тот совсем не пришел в себя.
     - Ну-ну, Нам-Бок, вставай! - приказал он. - Пора!
     - Опять есть? - вскричал Нам-Бок. - Нет, я не голоден. Ешьте  сами  и
дайте мне спать.
     - Пора уходить! - заревел Кугах.
     Но Опи-Куон был не так резок.
     - Ты в паре со мной ходил на байдарке, когда мы  были  мальчиками,  -
сказал он. - Мы вместе первый раз вышли на охоту за тюленями и вытаскивали
лососей из западни. И ты возвратил  меня  к  жизни,  Нам-Бок,  когда  море
сомкнулось над моей головой и меня  стало  затягивать  под  черные  скалы.
Вместе мы голодали, и дрогли от холода, и заползали вдвоем под одну шкуру,
и лежали рядом, тесно прижавшись друг к дружке. Из-за всего  этого,  из-за
того, что я дружил с тобой, мне очень жалко,  что  ты  возвратился  к  нам
таким необыкновенным лжецом.  Мы  ничего  не  понимаем,  и  головы  у  нас
кружатся от всего, что ты рассказал. Это нехорошо, и в совете  было  много
толков. И мы решили, что ты  должен  уйти,  чтобы  не  смущать  нас  и  не
туманить нам разум необъяснимыми вещами.
     - Все вещи, о которых ты говорил, - это тени, - подхватил Кугах. - Ты
принес их из мира теней и в мир теней должен возвратить их. Твоя  байдарка
готова, и люди племени ждут. Они не уснут спокойно, пока ты не уйдешь.
     Нам-Бок растерянно смотрел на старшину, но не перебивал его.
     - Если ты Нам-Бок, -  говорил  Опи-Куон,  -  то  ты  поразительный  и
опасный лжец; если ты тень Нам-Бока, то ты говорил о тенях, а живым  людям
не годится знать то, что касается теней. Мы думаем, что большое селение, о
котором ты нам рассказал, - это жилище теней. Там витают души мертвых; ибо
мертвых много, а живых мало. Мертвые не возвращаются. Ни один мертвый  еще
не вернулся, ты первый с  твоими  удивительными  рассказами.  Не  подобает
мертвым возвращаться, и если мы это допустим, нам грозит большая беда.
     Нам-Бок  хорошо  знал  свой  народ  и  понимал,  что  решение  совета
непреложно. Поэтому он покорно пошел к берегу, где его посадили в байдарку
и в руку сунули весло. Отбившийся от стаи дикий гусь одиноко кричал где-то
над морем, и волны с глухим плеском накатывались на песок. Мутные  сумерки
нависли над землей и водою,  а  на  севере  слабо  тлело  тусклое  солнце,
окутанное кроваво-красным  туманом.  Чайки  летали  низко.  Дул  резкий  и
холодный береговой ветер, и черные, клубящиеся тучи предвещали непогоду.
     - Из моря ты вышел, - точно произнося заклинание, нараспев проговорил
Опи-Куон, - и обратно в море уходишь. Так восстановится равновесие вещей и
все придет в законный порядок.
     Баск-Ва-Ван, прихрамывая, подошла поближе и закричала:
     - Благословляю тебя, Нам-Бок, ибо ты вспомнил меня!
     Но Кугах, оттолкнув байдарку от берега, сорвал шаль с плеч старухи  и
кинул ее Нам-Боку.
     - Мне холодно в долгие зимние ночи, - жалобно простонала она, - мороз
так и пробирает старые кости.
     - Эта вещь - тень, - ответил резчик, - а тень тебя не согреет.
     Нам-Бок встал, чтобы ветер донес его слова до нее.
     - О Баск-Ва-Ван, мать, родившая меня! - воскликнул он. - Слушай слова
Нам-Бока, твоего сына. В байдарке хватит места  для  двоих,  и  он  хочет,
чтобы ты ушла с ним. Там, куда он держит путь,  вдоволь  и  рыбы  и  жира.
Мороз туда не приходит, и жизнь там легка, и  железные  вещи  работают  на
человека. Пойдем со мной, о Баск-Ва-Ван!
     Она колебалась, а байдарку тем временем относило  от  берега;  тогда,
собрав силы, она крикнула высоким, дребезжащим голосом:
     - Я стара, Нам-Бок, и скоро отойду в жилище теней. Но мне не  хочется
уходить раньше, чем пришел мой срок. Я стара, Нам-Бок, и мне страшно.
     Луч света брызнул на сумрачное море и озарил лодку и человека сиянием
пурпура и золота. Рыбаки притихли, и только слышался шум  ветра  да  крики
низко летавших чаек.





                         НЕУКРОТИМЫЙ БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК


     Пока чернокожий человек черный, а белый человек белый, они не  поймут
друг друга, - так сказал капитан Вудворт.
     Мы сидели в кабачке у Чарли Робертса и стаканами тянули  "Абу-Хамед",
приготовленный хозяином, который пил с нами  за  компанию.  Чарли  Робертс
утверждал, что раздобыл рецепт этого напитка непосредственно  у  Стивенса,
прославившегося изобретением "Абу-Хамеда" в то время,  когда  жажда  гнала
его отведать воду  Нила,  у  того  самого  Стивенса,  который  сочинил  "С
Китченером к Хартуму", а потом погиб при осаде Ледисмита.
     Капитан Вудворт,  крепкий,  коренастый,  с  опаленным  за  сорок  лет
пребывания в тропиках лицом, прекрасными лучистыми карими глазами, каких я
ни  разу  в  жизни  не  встречал  у  мужчин,  многое  изведал   в   жизни.
Крестообразный шрам на его лысой макушке говорил о  близком  знакомстве  с
боевым топором туземца; о том же свидетельствовали два рубца от стрелы  на
правой стороне шеи: там, где стрела вошла и вышла  из  его  тела.  По  его
словам, он бежал, а стрела ему мешала, но он не  имел  времени  отламывать
наконечник стрелы и потому протащил ее насквозь. Теперь он  был  капитаном
"Савайи", огромного парохода, который вербовал  на  островах  Южных  морей
рабочую силу для немецких плантаций в Самоа.
     - Половина всех  недоразумений  происходит  из-за  нашей  тупости,  -
заявил  Робертс,  делая  паузу,  чтобы  отхлебнуть  из  своего  стакана  и
добродушно отчитать за что-то маленького слугу-самоанца. - Если  бы  белый
человек хотя бы иногда задумывался над психологией чернокожих, можно  было
бы избежать большинства недоразумений.
     - Я встречал таких, правда, их было немного, которые утверждали,  что
понимают негров, - ответил капитан Вудворт, - и я всегда замечал, что их в
первую очередь "кай-кай", то есть съедали. Вспомните миссионеров  в  Новой
Гвинее и  Новых  Гебридах,  на  острове  мучеников  Эрроманге  и  на  всех
остальных островах. Вспомните судьбу австрийской экспедиции: ее изрубили в
куски на Соломоновых островах, в дебрях Гвадалканара. Да и сами  торговцы,
умудренные многолетним опытом: они хвастались, что к ним не прикоснется ни
один негр, а головы их по сей день красуются на балках плавучих жилищ. Или
вот старый Джонни Симонс. Двадцать шесть лет провел в дебрях  Меланезии  и
клялся, что знает негров как свои пять пальцев, что они его не  тронут.  А
погиб он у лагуны Марово, в Нью-Джорджии. Ему отрезали голову черная  Мэри
и старый одноногий негр. (Одну ногу у него отхватила акула, когда он нырял
за оглушенной рыбой.) Был еще Билли Уотс, убийца негров, человек, которого
испугался бы сам дьявол! Помню, стояли мы у мыса Литл, это, знаете  ли,  в
Новой Ирландии, когда негры утащили у  него  полтюка  табаку,  который  он
собирался продать, табак  и  стоил-то  доллара  три.  Так  он  в  отместку
пристрелил шестерых негров, разбил их боевые каноэ  и  сжег  две  деревни.
Четыре года спустя, когда он с пятьюдесятью молодчиками из Буку там же,  у
мыса Литл, ловил трепангов, их подстерегли чернокожие.  Всех  перебили  за
пять минут, кроме троих парней, которым удалось удрать  в  каноэ.  Словом,
нечего болтать, будто мы понимаем негров. Миссия белого человека  -  нести
цивилизацию в мир, и это - нелегкое дело, выпавшее на его долю. Где ж  тут
останется время, чтобы копаться в психологии негров?
     - Точно! - выпалил Робертс. - И вообще это не так  уж  обязательно  -
понимать негров. Чем глупее  белый  человек,  тем  успешнее  он  насаждает
цивилизацию...
     - И вселяет страх божий в сердца негров, - вставил капитан Вудворт. -
Может быть, вы правы,  Робертс.  Возможно,  секрет  его  успеха  именно  в
глупости, и, несомненно, один из признаков этой глупости  -  неспособность
понять негров. Одно ясно: белый призван управлять неграми,  независимо  от
того, понимает он их или нет. Он неукротим и неотвратим, как рок.
     - Конечно, белый человек неукротим и неотвратим для негров, - вставил
Робертс. - Скажите белому, что в какой-то лагуне, где живут десятки  тысяч
воинственных туземцев, лежит жемчужина, - он бросится туда очертя голову с
полдюжиной разных ловцов-канаков и дешевым будильником вместо  хронометра.
Они возьмут удобное судно водоизмещением тонн в пять и набьются туда,  как
сельди в бочку. Только шепните ему, что на Северном  полюсе  есть  золотая
жила, и это неукротимое белокожее  существо  сразу  же  двинется  в  путь,
прихватив с  собой  лопату,  кирку,  окорок  и  патентованный,  последнего
образца, лоток для промывания золота. И самое удивительное,  что  он  туда
доберется! Намекните ему, что за раскаленной оградой ада нашли алмазы -  и
Мистер Белокожий атакует врата  преисподней  и  заставит  старого  бродягу
Сатану работать ломом и лопатой. Вот что происходит, когда человек глуп  и
неукротим.
     - Интересно, что думают чернокожие о... о неукротимости?
     Капитан  Вудворт  негромко  засмеялся.  Глаза  его   засветились   от
воспоминаний.
     - Мне тоже хотелось бы узнать, что думали и, должно быть, до сих  пор
думают негры Малу об одном неукротимом белом человеке, который был с  нами
на "Герцогине", когда мы стали на якорь у их берега, - сказал он.
     Робертс приготовил еще три "Абу-Хамеда".
     - Было это лет двадцать тому назад. Звали его Саксторп. Я ни  разу  в
жизни не встречал такого тупого человека, но он был  неукротим,  как  сама
смерть. Он умел только стрелять, и больше ничего. Помню, как  я  в  первый
раз его встретил здесь, в Апии, двадцать лет назад. Тебя еще тут не  было,
Робертс. Я остановился в гостинице голландца Генри, там, где сейчас рынок.
Вы ничего о нем не знаете? Он неплохо заработал, тайно переправляя  оружие
повстанцам, продал свою гостиницу, а ровно через шесть недель его зарезали
в каком-то кабачке Сиднея.
     Однако о Саксторпе. Как-то ночью, едва я заснул, кошачья пара  начала
во дворе концерт. Соскочив с постели, я подошел к окну с кувшином  воды  в
руке. И в то же время услыхал, как раскрылось соседнее  окошко.  Раздалось
два выстрела, и окно закрылось. Все  произошло  так  быстро,  что  описать
невозможно. Это было делом нескольких секунд. Раскрывается  окно,  -  бум,
бум, - два раза стреляет револьвер, - окно закрывается. Я не знаю, кто  он
был, но он даже не выглянул в окно.  Он  был  уверен.  Понимаете?  Уверен.
Концерт прекратился, и утром нашли окоченевшие  тела  нарушителей  тишины.
Мне это показалось чудовищным. Во-первых, на небе светились только звезды,
а Саксторп стрелял, не  целясь,  во-вторых,  выстрелы  следовали  один  за
другим так быстро, будто он стрелял из двустволки, и,  наконец,  он  знал,
что попал в свои мишени, даже не выглянув в окно.
     Через два дня он  пришел  наниматься  на  "Герцогиню".  Я  тогда  был
помощником капитана на большой шхуне водоизмещением в сто пятьдесят  тонн.
Мы перевозили завербованных негров. Должен сказать, в те дни вербовка была
настоящей вербовкой. Мы не  знали  ни  правительственных  инспекторов,  ни
властей. Это была адски тяжелая работа. Мы целиком  полагались  только  на
себя. Когда дела принимали плохой оборот, не пеняй на других! Мы  вывозили
негров со всех островов Южных морей, кроме тех, откуда нас гнали.  Словом,
он пришел на шхуну  и  назвался  Джоном  Саксторпом.  Небольшой  человечек
какого-то песочного цвета: песочные волосы, песочный цвет лица, даже глаза
песочные. Ничего в нем не было приметного.  Душа  у  него  была  такая  же
бесцветная, как и физиономия. Он сказал, что остался без единого  пенса  и
хочет поступить на судно. Готов служить юнгой, коком, судовым  приказчиком
или простым матросом.
     Он ничего не смыслил ни в одной из  тех  профессий,  но  сказал,  что
научится. Мне он был не нужен, но его стрельба  произвела  на  меня  столь
сильное впечатление, что я записал его матросом с жалованьем три  фунта  в
месяц.
     Не стану отрицать, он действительно хотел чему-нибудь  научиться.  Но
так уж он был устроен, что не мог ничему научиться. Он разбирался в румбах
компаса не больше, чем я  в  приготовлении  выпивки,  которую  нам  делает
Робертс. Штурвалом же он орудовал так, что ему я обязан первой сединой.  Я
ни разу не рискнул подпустить его к штурвалу, когда море было  неспокойно,
потому что движение с попутным ветром или галсами - против  ветра  -  было
для него неразрешимой тайной. Он бы никогда не мог сказать, в чем  разница
между шкотами и талями. Путал кливер с  гафелем.  Прикажите  ему  ослабить
грот-трисель-шкот, и, прежде чем вы сообразите, что происходит, он опустит
нок гафеля. Он трижды падал за борт, а плавать не умел. Но он  всегда  был
жизнерадостен,  не  ведал,  что  такое  морская  болезнь,  и   был   самым
покладистым человеком, каких я только знал. Это была замкнутая натура.  Он
никогда не рассказывал о себе. Для нас его  жизнь  началась  с  того  дня,
когда он появился на "Герцогине". Где он научился стрелять, сказать  могли
лишь  звезды.  Он  был  янки  -  это  мы  определили  по   его   гнусавому
произношению. Но больше мы так ничего и не узнали.
     Вот я и подошел к самому главному. Нам  здорово  не  везло  на  Новых
Гебридах: за пять недель  -  только  четырнадцать  негров,  и  с  попутным
зюйд-остом мы взяли курс к Соломоновым островам. На Малаите тогда,  как  и
сейчас, можно было легко вербовать негров, и мы  пошли  к  северо-