на родину. Офицеры  крейсера  узнали,  что
это за костыли. Джони Блэк умер, но они захватили его помощника и  судовой
журнал. Крейсер отправился на запад. Через полгода, возвращаясь на родину,
он  снова   отдал   якорь   в   Пеено-Пеенее.   Плавание   его   оказалось
безрезультатным, а история эта стала всем известна.
     - Когда восставшие двинулись на Гваякиль, - сказал Пенкберн,  перебив
Грифа, - федеральные  власти,  считая,  что  город  отстоять  не  удастся,
захватили весь денежный запас государственного казначейства, что-то  около
миллиона долларов золотом, но все в английской валюте, и погрузили его  на
американскую шхуну "Флерт". Они собирались бежать  на  следующий  день.  А
капитан американской шхуны увел ее в ту же ночь. Теперь продолжайте вы.
     - Это старая история, - подхватил Гриф. - В порту больше не  было  ни
одного корабля. Федеральные власти не могли бежать. Зная, что  отступление
отрезано, они отчаянно защищали  город.  Рахас  Сальсед,  шедший  из  Кито
форсированным  маршем,  прорвал  осаду.  Восстание   было   подавлено,   и
единственный старый пароход, составлявший весь эквадорский  военный  флот,
был послан в  погоню  за  "Флертом".  Они  настигли  шхуну  неподалеку  от
Ново-Гебридских островов. "Флерт" лежал в дрейфе,  а  на  его  мачтах  был
поднят сигнал бедствия. Капитан умер накануне - от черной лихорадки.
     - А помощник? - с вызовом спросил Пенкберн.
     - Помощник был убит за неделю до этого туземцами на одном из островов
Банкса, куда они посылали шлюпку за водой. Не осталось никого, кто мог  бы
вести корабль. Матросов подвергли пытке, в нарушение международного права.
Они и рады бы дать показания, но ничего не знали. Они рассказали только  о
трех костылях, вбитых в деревья на берегу какого-то острова, но  где  этот
остров, они не знали. Он был где-то далеко на западе - вот  все,  что  они
могли сказать. Ну, а дальше история имеет два варианта. По одному варианту
матросы все умерли под пыткой. По другому - тех, кто не умер, повесили  на
реях. Во  всяком  случае,  эквадорский  крейсер  вернулся  на  родину  без
сокровищ. А что касается этих трех костылей, то Джони  Блэк  привез  их  в
Пеено-Пеенее и оставил в трактире немца Оскара, но как и где он их  нашел,
он так и не рассказал.
     Пенкберн жадно посмотрел на бутылку виски.
     - Налейте хоть на два пальца, - взмолился он.
     Гриф подумал и налил ему чуть-чуть. Глаза  Пенкберна  засверкали,  он
снова ожил.
     -  Вот  здесь  на  сцену  появляюсь  я  и  сообщаю  вам   недостающие
подробности, - сказал он. - Джонни Блэк  рассказал  все!  Рассказал  моему
отцу. Он написал ему из Левуки, еще до того, как приехал в Пеено-Пеенее, и
умер. Мой отец однажды в Вальпараисо спас ему жизнь во время пьяной  драки
в трактире. Один китаец, скупщик жемчуга с острова Четверга, разыскивавший
новые места для ловли к северу от Новой Гвинеи, выменял эти три костыля  у
какого-то негра. Джонни Блэк купил их на вес, как медный лом. Он,  так  же
как и китаец, понятия не имел об их происхождении. Но на обратном пути  он
сделал остановку, чтобы половить морских черепах, у  того  самого  берега,
где, как вы говорите, был убит помощник капитана с "Флерта". Да только  он
вовсе не был убит. Туземцы островов Банкса  держали  его  в  плену,  и  он
умирал от некроза челюсти: во время стычки на берегу его  ранили  стрелой.
Перед смертью он рассказал Джонни Блэку всю  историю.  Джонни  написал  из
Левуки моему отцу. Дни его уже тогда были сочтены: рак. Через  десять  лет
мой отец, плавая капитаном на "Перри", забрал эти костыли у немца  Оскара.
А по завещанию отца - это была его последняя воля - я  получил  костыли  и
все сведения. Я знаю, где находится остров, знаю  широту  и  долготу  того
побережья, где были вбиты в деревья костыли.  Костыли  сейчас  у  Лавинии.
Широта и долгота у меня в голове. Ну, что вы мне теперь скажете?
     - Сомнительная история, - сказал Гриф.  -  Почему  ваш  отец  сам  не
отправился за этим сокровищем?
     - В этом не  было  надобности.  Скончался  его  дядя  и  оставил  ему
состояние. Отец вышел в отставку, путался все  время  в  Бостоне  с  целой
оравой сиделок, и моя мать с ним развелась. Она тоже получила  наследство,
дававшее ей тысяч тридцать годового дохода, и переехала в Новую  Зеландию.
Я был поделен между ними: жил то в Новой Зеландии, то в Штатах, до  смерти
отца. Он умер в прошлом году. Теперь я  целиком  принадлежу  матери.  Отец
оставил мне все свои деньги - так, миллиона два, - но мать добилась  того,
что надо мной учредили опеку - из-за пьянства. У меня уйма денег, а  я  не
могу тронуть ни цента, кроме того, что мне выдается. Зато папаша, которому
все это было известно, оставил мне три костыля и  все  относящиеся  к  ним
сведения. Он сделал это через своего поверенного, и мать ничего не  знает.
Он говорил, что это обеспечит меня на всю жизнь,  и  если  у  меня  хватит
мужества отправиться за  этим  сокровищем  и  добыть  его,  я  буду  иметь
возможность пить, сколько влезет, до самой смерти. У  меня  миллионы  -  в
руках опекунов, кучу денег я получу от матери, если она раньше меня угодит
в крематорий, еще миллион ожидает, чтобы я его выкопал, а тем  временем  я
должен клянчить у Лавинии две рюмки в день. Это черт знает что!  Особенно,
если учесть мою жажду...
     - Где находится остров?
     - Далеко отсюда.
     - Назовите его.
     Ни за что на свете, капитан Гриф! Вы на этом деле  легко  заработаете
полмиллиона. Вы поведете шхуну по моим указаниям, а когда мы будем  далеко
в море, на пути к острову, я вам его назову. Не раньше!
     Гриф пожал плечами и прервал разговор.
     - Я дам вам еще рюмку и отправлю на лодке на берег, - сказал он.
     Пенкберн опешил. Минут пять, по крайней  мере  он  не  знал,  на  что
решиться, затем облизал губы и сдался.
     - Если вы даете слово, что поедете, я вам скажу все сейчас.
     - Конечно, поеду. Потому-то я вас и спрашиваю. Назовите остров.
     Пенкберн посмотрел на бутылку.
     - Я сейчас выпью эту последнюю рюмку, капитан.
     -  Нет,  не  выйдет.  Эта  рюмка  предназначалась  вам,  если  бы  вы
отправились на берег. А раз вы намерены  назвать  мне  остров,  вы  должны
сделать это в трезвом состоянии.
     - Ну,  ладно:  это  остров  Фрэнсиса.  Бугенвиль  назвал  его  остров
Барбура.
     - Знаю. Уединенный остров в Малом Коралловом море, - сказал  Гриф.  -
Он  находится  между  Новой  Ирландией  и  Новой   Гвинеей.   Сейчас   это
отвратительная дыра, но это было недурное местечко  в  те  времена,  когда
капитан "Флерта" вбивал костыли, да и тогда еще, когда их выменял  китаец,
скупщик жемчуга. Два года  назад  там  был  уничтожен  со  своей  командой
пароход "Кастор", вербовавший рабочих для плантаций  на  Уполу.  Я  хорошо
знал его капитана. Немцы послали крейсер, обстреляли  из  орудий  заросли,
сожгли полдюжины деревень, убили несколько негров и множество свиней  -  и
все. Тамошние негры всегда были опасны, а особенно опасны они стали  сорок
лет назад, когда перерезали команду  китобойного  судна.  Как,  бишь,  оно
называлось? Постойте, сейчас узнаем.
     Он  подошел  к  книжной  полке,  снял   толстый   "Южно-Тихоокеанский
справочник" и перелистал страницы.
     - Ага, вот он, "Френсис, или Барбур", - прочел  он  скороговоркой.  -
Туземцы воинственны и вероломны...  Меланезийцы,  каннибалы.  Захватили  и
уничтожили китобойное судно "Уэстерн"... Вот как оно называлось!  "Мели...
мысы...  якорные  стоянки...  ага,  Красный  утес,  бухта   Оуэна,   бухта
Ликикили..." Вот это вернее! "Далеко вдается в берег. Болота с  мангровыми
зарослями. На глубине девяти саженей  грунт  хорошо  держит  якорь  в  том
месте, от которого на вест-зюйд-вест находится отвесная  белая  скала".  -
Гриф поднял глаза. - Голову даю на отсечение, что это и  есть  ваш  берег,
Пенкберн!
     - Вы едете? - с живостью спросил тот.
     Гриф кивнул.
     - Теперь мне эта история кажется правдоподобной. Вот если бы речь шла
о ста миллионах или другой столь же невероятной сумме, я ни на  минуту  бы
этим не заинтересовался. Завтра мы отплывем, но при одном условии: если вы
обещаете беспрекословно мне повиноваться.
     Его гость радостно и выразительно закивал головой.
     - А это значит, что не будете пить.
     - Это жестокое требование, - жалобно сказал Пенкберн.
     - Таковы мои условия. Я достаточно разбираюсь в медицине, и под  моим
надзором с вами ничего дурного не случится. Вы будете  работать  -  делать
тяжелую работу матроса. Вы будете нести вахту наравне с матросами и делать
все, что им положено, но есть и спать вместе с нами на корме.
     - Идет! - Пенкберн в знак согласия протянул руку Грифу. - Если только
это меня не убьет, - добавил он.
     Дэвид Гриф великодушно налил в стакан виски на три пальца и  протянул
стакан Пенкберну.
     - Это ваша последняя порция. Пейте.
     Пенкберн протянул уже было руку. Но  вдруг  с  судорожной  решимостью
отдернул ее, расправил плечи и поднял голову.
     - Я, пожалуй, не стану,  -  начал  он,  затем,  малодушно  поддавшись
мучившему его желанию, поспешно схватил  стакан,  словно  боясь,  что  его
отнимут.



                                    4

     От Папеэте на островах Товарищества до Малого Кораллового  моря  путь
неблизкий: идти приходится от 150ё  западной  долготы  до  150ё  восточной
долготы.  Если  плыть  по  прямой,  то  это  все   равно,   что   пересечь
Атлантический океан. А "Морская Чайка" к тому же шла не по  прямой.  Из-за
многочисленных дел Дэвида Грифа она не  раз  отклонялась  от  курса.  Гриф
сделал остановку, чтобы заглянуть на  необитаемый  остров  Роз  и  узнать,
нельзя ли его заселить  и  устроить  там  кокосовые  плантации.  Затем  он
вздумал засвидетельствовать свое  почтение  Туи-Мануа,  королю  Восточного
Самоа, и тайными происками добивался там доли в  монопольной  торговле  на
трех островах этого умирающего монарха. В  Апии  он  принял  на  борт  для
доставки на острова Гилберта нескольких новых агентов,  ехавших  на  смену
старым, и партию товаров для меновой торговли. Потом  он  зашел  на  атолл
Онтонг-Ява, осмотрел свои плантации на острове Изабель  и  купил  землю  у
вождей приморских племен северо-западной Малаиты.  И  на  всем  протяжении
этого извилистого пути Дэвид Гриф старался сделать  из  Алоизия  Пенкберна
настоящего человека.
     Этот вечно жаждущий  мученик,  хотя  и  жил  на  юте,  принужден  был
выполнять обязанности простого матроса. Он не только стоял вахту на  руле,
крепил паруса и снасти; ему поручалась самая грязная и тяжелая работа. Его
поднимали в "беседке" высоко вверх, и он скоблил мачты и промазывал их  до
самого низа. Он драил песчаником палубу и мыл ее  негашеной  известью.  От
этого у него болела спина,  но  зато  развивались  и  крепли  его  дряблые
мускулы. Когда "Морская Чайка" стояла на якоре и матросы-туземцы  скоблили
кокосовой скорлупой медную обшивку ее днища, ныряя  для  этого  под  воду,
Пенкберна тоже посылали на эту работу наравне со всеми.
     - Посмотрите на себя, - сказал ему однажды Гриф. - Вы вдвое  сильнее,
чем были. Вы все это время капли в рот не брали и  вот  не  умерли  же,  и
организм ваш почти избавился от отравы. Вот что значит труд.  Он  оказался
для вас куда полезнее, чем надзор сиделок и управляющих. Если хотите  пить
- вот, пожалуйста! Нужно только поднести ко рту.
     Он вынул из ножен свой тяжелый  нож  и  несколькими  ловкими  ударами
вырезал треугольный кусок в скорлупе кокосового ореха, уже  очищенного  от
верхней волокнистой оболочки. Жидкий, прохладный сок, похожий  на  молоко,
шипя запенился через край. Пенкберн с поклоном  принял  эту  изготовленную
природой чашу, запрокинул голову и  выпил  все  до  дна.  Каждый  день  он
выпивал  сок  множества  орехов.  Чернокожий  буфетчик,  шестидесятилетний
туземец с Новых Гебридов, и  его  помощник,  одиннадцатилетний  мальчик  с
острова Ларк, аккуратно снабжали его ими.
     Пенкберн не протестовал против тяжелой работы. Он не  только  никогда
не увиливал от нее, но хватался  за  все  с  какой-то  жадностью  и  мигом
исполнял приказание, всегда опережая матросов-туземцев. И  все  то  время,
пока Гриф отучал его от  спиртного,  он  переносил  эти  муки  с  истинным
героизмом. Даже, когда организм его отвык от отравы, Пенкберн все еще  был
одержим постоянным маниакальным желанием выпить.  Однажды,  когда  он  под
честное слово был отпущен на берег в  Апии,  хозяевам  трактиров  чуть  не
пришлось закрыть свои заведения, так как он выпил почти  все  их  наличные
запасы. И в два часа ночи Дэвид Гриф нашел его у входа в "Тиволи",  откуда
его с позором вышвырнул Чарли Робертс.  Алоизий,  как  когда-то,  заунывно
изливал свою печаль звездам. Одновременно он  занимался  и  другим,  более
прозаическим делом: в такт своим завываниям он  с  удивительной  меткостью
кидал куски коралла в окна Чарли Робертса.
     Гриф увел Пенкберна, но принялся за него  только  в  следующее  утро.
Расправа происходила на палубе "Морской Чайки", и в  сцене  этой  не  было
ничего идиллического. Гриф молотил его кулаками, не оставил на нем  живого
места, задал ему такую трепку, какой Алоизию не задавали никогда в жизни.
     - Это ради вашего блага, Пенкберн, - приговаривал он, нанося удары. -
А это ради вашей матери. А это для блага мира, вселенной и всего  будущего
потомства. А теперь, чтобы получше вдолбить вам этот урок, мы повторим все
сначала! Это для спасения вашей души; это  ради  вашей  матери;  это  ради
ваших малюток, которых еще нет, о которых вы еще и не думаете, чью мать вы
будете любить во имя детей и во  имя  самой  любви,  когда  благодаря  мне
станете настоящим человеком.  Принимайте  же  свое  лекарство!  Я  еще  не
кончил, я только начинаю. Есть еще немало  и  других  причин  для  трепки,
которые я сейчас вам изложу.
     Коричневые матросы,  чернокожие  буфетчики,  кок  -  все  смотрели  и
ухмылялись.  Им  и  в  голову   не   приходило   критиковать   загадочные,
непостижимые поступки белых людей. Помощник  капитана  Карлсен  с  угрюмым
одобрением наблюдал действия хозяина, а Олбрайт, второй  помощник,  только
крутил усы и улыбался. Оба были старые моряки, прошедшие суровую школу.  И
собственный и  чужой  опыт  убедил  их,  что  проблему  лечения  от  запоя
приходится решать не так как ее решают медики.
     - Юнга! Ведро пресной воды и полотенце, - приказал Гриф, кончив  свое
дело. - Два ведра и два полотенца, - добавил он, посмотрев на свои руки.
     - Хорош, нечего сказать!  -  обратился  он  к  Пенкберну.  -  Вы  все
испортили. А теперь от вас разит, как  из  бочки.  Придется  все  начинать
сначала. Мистер Олбрайт! Вы видели груду старых цепей на берегу у лодочной
пристани? Разыщите владельца, купите все и доставьте на шхуну. Цепей  этих
там, наверное, саженей полтораста... Пенкберн!  Завтра  утром  вы  начнете
счищать  с  них  ржавчину.  Когда  кончите,  отполируете  наждаком.  Затем
выкрасите. Вы будете заниматься только этим, пока цепи не станут  гладкими
и блестящими, как новые.
     Алоизий Пенкберн покачал головой.
     - Ну, нет, хватит! Я бросаю это дело, остров Френсиса может  идти  ко
всем чертям! Потрудитесь немедленно доставить меня на берег. Я вам не раб,
я белый человек. Вы не смеете так со мной обращаться!
     - Мистер Карлсен, примите меры,  чтобы  мистер  Пенкберн  не  покидал
корабля.
     - Я вам покажу! -  завизжал  Алоизий.  -  Вы  не  смеете  меня  здесь
удерживать!
     - Я посмею еще раз вас отдубасить, - ответил Гриф. - И зарубите  себе
на носу, одуревший щенок: я буду бить вас, пока целы мои кулаки или пока у
вас не появится сильное желание очищать эту ржавую цепь. Я за вас  взялся,
и я сделаю из вас человека, хотя бы мне пришлось  забить  вас  до  смерти.
Теперь ступайте  вниз  и  переоденьтесь.  После  обеда  берите  молоток  и
принимайтесь за дело. Мистер Олбрайт, пошлите за ними лодки. И следите  за
Пенкберном. Если он будет валиться с ног или его начнет трясти, дайте  ему
глоток виски, но только один  глоток.  После  такой  ночи  ему  это  может
понадобиться.



                                    5

     Пока "Морская Чайка" стояла в Апии, Алоизий Пенкберн сбивал  ржавчину
с цепей. По десять часов в день он стучал молотком.  И  во  время  долгого
плавания до острова Гилберта он продолжал  сбивать  ржавчину.  Затем  надо
было полировать их наждачной бумагой. Полтораста  морских  саженей  -  это
девятьсот футов, и каждое звено цепи было очищено и отполировано,  как  не
чистили и не полировали ни одну цепь. А когда последнее звено было  второй
раз покрыто черной краской, Пенкберн отправился к Грифу.
     - Если есть у вас еще какая-нибудь грязная  работа,  так  давайте!  -
сказал он. Если прикажете, я перечищу и все  остальные  цепи!  А  обо  мне
можете больше не беспокоиться. Я спиртного теперь в рот не возьму. Я  буду
тренироваться. Вы сломили мой  буйный  характер,  когда  избили  меня,  но
запомните: это только временно. Я буду тренироваться до тех пор,  пока  не
стану весь таким же твердым и таким же чистым, как  эта  цепь.  И  в  один
прекрасный день, мистер Дэвид Гриф, я сумею вас вздуть  не  хуже,  чем  вы
вздули меня. Я так расквашу вам физиономию, что ваши собственные негры  не
узнают вас.
     Гриф пришел в восторг.
     -  Вот  теперь  вы  заговорили  как  мужчина!  -  воскликнул  он.   -
Единственный для вас способ вздуть меня - это стать  настоящим  человеком,
но тогда, может быть...
     Он не досказал в надежде,  что  Алоизий  поймет  его.  Тот  с  минуту
недоумевал, а затем его вдруг осенило - это видно было по глазам.
     - А тогда мне уже не захочется сделать этого, не так ли?
     Гриф кивнул.
     - Вот это-то и скверно! - пожаловался Алоизий. - Я тоже думаю, что не
захочется. Я понимаю, в чем тут штука. Но все  равно  выдержу  характер  и
возьму себя в руки.
     Теплый загар на лице Грифа как будто еще потеплел. Он протянул руку.
     - Пенкберн, вот теперь я вас люблю.
     Алоизий схватил его за руку и,  грустно  покачав  головой,  сказал  с
искренним сокрушением:
     - Гриф, вы сломили мой буйный характер, и боюсь, навсегда!



                                    6

     В знойный тропический день, когда уже стихали последние слабые порывы
юго-восточного пассата и, как всегда  в  это  время  года,  на  смену  ему
ожидался северо-западный муссон, с "Морской Чайки"  увидели  на  горизонте
покрытый джунглями берег  острова  Фрэнсиса.  Гриф  с  помощью  компаса  и
бинокля нашел вулкан, носивший  название  Красного  утеса,  миновал  бухту
Оуэна и уже при полном безветрии вошел в бухту Ликикили. Пришлось спустить
два вельбота, которые взяли судно на буксир, а Карлсен  все  время  бросал
лот, и "Чайка" медленно вошла в глубокий и  узкий  залив.  Здесь  не  было
песчаных отмелей. Мангровые заросли начинались у самой  воды,  а  за  ними
стеной поднимались  джунгли,  среди  которых  кое-где  виднелись  зубчатые
вершины скал. "Чайка" проплыла  с  милю,  и  когда  белая  отвесная  скала
оказалась на вест-зюйд-вест от нее, лот подтвердил  правильность  сведений
"Справочника", и якорь с грохотом опустился на глубину девяти саженей.
     До полудня следующего дня люди оставались на шхуне и ждали.  Не  было
видно ни одной пироги. Не было никаких признаков,  что  здесь  есть  люди.
Если бы не раздавались порой всплеск, когда  проплывала  рыба,  или  крики
какаду, можно было бы подумать, что здесь нет ничего живого, - только  раз
огромная  бабочка  дюймов  в  двенадцать  пролетела  высоко  над  мачтами,
направляясь к джунглям на другом берегу.
     - Нет смысла посылать лодку на верную гибель, - сказал Гриф.
     Пенкберн не поверил и вызвался отправиться один,  даже  вплавь,  если
ему не дадут шлюпки.
     - Они еще не забыли германский крейсер,  -  объяснил  Гриф.  -  Держу
пари, что в кустах полным-полно дикарей. Как вы полагаете, мистер Карлсен?