ятении почувствовала, что им не понять друг друга.
     И, страдая от своей немоты, она широко раскинула руки и крикнула:
     - О женщина, ты моя сестра!
     Слезы текли по ее щекам, - так страстно тянулась она к этим женщинам,
и голос срывался от горя, которого она не  могла  выразить  словами.  Мисс
Гиддингс задрожала, и даже миссис Ван-Уик разволновалась.
     - Я хочу жить так, как живете вы. Ваш путь - это мой  путь,  и  пусть
наши пути сольются. Мой муж - Каним-Каноэ, он большой и  непонятный,  и  я
боюсь его. Его тропа пролегает по всей земле, и нет ей конца; а я  устала.
Моя мать была похожа на тебя: у нее были такие же волосы и такие же глаза.
И тогда мне было хорошо жить, и солнце грело меня.
     Она смиренно опустилась на колени и склонила голову  к  ногам  миссис
Ван-Уик. Но миссис Ван-Уик отшатнулась, испуганная силой этого порыва.
     Ли Ван выпрямилась и, задыхаясь, пыталась что-то  сказать.  Но  с  ее
немых губ не могли слететь слова, нужные для  того,  чтобы  выразить,  как
остро она чувствует, что эти женщины - одного с нею племени.
     - Торговля? Ты торговать? - спросила миссис Ван-Уик, переходя на  тот
ломаный язык, которым в таких случаях пользуются  люди,  принадлежавшие  к
цивилизованным нациям.
     Дотронувшись до обтрепанной меховой одежды Ли Ван, чтобы объяснить ей
свои намерения, миссис Ван-Уик насыпала  в  котелок  золотоносного  песку,
помешала его, потом зачерпнула пригоршню золотого порошка, и он заструился
между ее пальцами, соблазнительно сверкая желтым блеском. Но Ли Ван видела
только эти пальцы, белые, как молоко,  точеные,  изящные,  суживающиеся  к
ногтям, похожим на какие-то розовые драгоценные камни. Она поднесла к руке
белой женщины свою руку, натруженную, огрубелую, и заплакала.
     Но миссис Ван-Уик ничего не поняла.
     - Золото, - внушала она незнакомке. - Хорошее золото!  Ты  торговать?
Ты менять то на это? - И опять прикоснулась к одежде Ли Ван. - Сколько? Ты
продавать! Сколько? -  настаивала  она,  поглаживая  мех  против  ворса  и
нащупывая прошитые жилой стежки шва.
     Но Ли Ван была и нема и глуха,  она  не  понимала,  что  ей  говорят.
Неудача  сломила  ее.  Как  заставить  этих  женщин  признать   ее   своей
соплеменницей? Ведь она-то знает, что они одной породы, что они сестры  по
крови. Глаза Ли Ван тревожно блуждали по занавескам, по женским платьям на
вешалке, по овальному  зеркалу  и  изящным  туалетным  принадлежностям  на
полочке под ним. Вид всех этих вещей  терзал  ее,  ибо  она  когда-то  уже
видела  подобные  им,  когда  смотрела  на  них  теперь,  губы   ее   сами
складывались для слов, которые рвались из груди.  И  вдруг  что-то  словно
вспыхнуло в ее мозгу, и вся она подобралась. Надо успокоиться. Надо  взять
себя в руки, потому что теперь ее непременно должны понять, а не то...  И,
вся содрогаясь от подавленных рыданий, она овладела собой.
     Ли Ван положила руку на стол.
     - Стол, - произнесла она ясно и отчетливо. - Стол, - повторила она.
     Она взглянула на миссис Ван-Уик, и та одобрительно  кивнула.  Ли  Ван
пришла в восторг, но усилием воли опять сдержала себя.
     - Печка, - продолжала она. - Печка.
     С каждым  кивком  миссис  Ван-Уик  волнение  Ли  Ван  возрастало.  То
запинаясь, то с лихорадочной поспешностью, смотря по  тому,  медленно  или
быстро восстанавливались в памяти  забытые  слова,  она  передвигалась  по
хижине,  называя  предмет  за   предметом.   И,   наконец,   остановилась,
торжествующе выпрямившись, подняв голову, гордая собой, ожидая признания.
     - Кошка, - сказала миссис Ван-Уик, со смехом отчеканивая слова внятно
и    раздельно,    как    воспитательница    в     детском     саду.     -
"Ви-жу-кош-ка-съе-ла-мыш-ку".
     Ли Ван серьезно кивнула головой. Наконец-то они начали  понимать  ее,
эти женщины! От этой мысли темный румянец заиграл на ее  бронзовых  щеках,
она улыбнулась и еще резче закивала головой.
     Миссис Ван-Уик оглянулась на свою компаньонку.
     -  Должно  быть,   нахваталась   английских   слов   в   какой-нибудь
миссионерской школе и пришла похвалиться.
     - Ну конечно, - фыркнула миссис Гиддингс. - Вот глупая! Только  спать
нам не дает своим хвастовством!
     - А мне все-таки хочется купить ее куртку; хоть она и поношенная,  но
работа хорошая - превосходный экземпляр. - И она снова  повернулась  к  Ли
Ван. - Менять то на это? Ты! Менять? Кольцо? А? Сколько тебе?
     - Может, ей больше хочется получить  платье  или  еще  что-нибудь  из
вещей, подсказала мисс Гиддингс.
     Миссис Ван-Уик подошла к Ли Ван и знаками попыталась  объяснить,  что
хочет променять свой капот на ее куртку. И, чтобы  получше  втолковать  ей
это, взяла ее руку и, положив ее на свою пышную грудь, прикрытую кружевами
и лентами, стала водить пальцами Ли Ван по ткани, чтобы та могла на  ощупь
убедиться, какая она  мягкая.  Но  капот,  небрежно  сколотый  драгоценной
брошкой в виде бабочки, распахнулся и открыл  крепкую  грудь,  не  знавшую
прикосновения младенческих губок.
     Миссис  Ван-Уик  невозмутимо  застегнула  капот,  но  Ли  Ван  громко
крикнула и, рывком распахнув свою кожаную куртку, обнажила грудь, такую же
белую и крепкую, как и у миссис Ван-Уик. Бормоча что-то  нечленораздельное
и размахивая руками, она старалась убедить этих женщин в своем  родстве  с
ними.
     - Полукровка, - заметила миссис Ван-Уик. - Так я  и  думала  -  можно
догадаться по волосам.
     Мисс Гиддингс презрительно махнула рукой.
     - Гордится белой кожей отца. Противно! Дай ей  что-нибудь  Эвелин,  и
выгони ее вон.
     Но миссис Ван-Уик вздохнула:
     - Бедняжка! Хотелось бы помочь ей.
     За стеной под чьей-то тяжелой поступью хрустнул гравий. Дверь  хижины
широко распахнулась, и вошел Каним. Мисс Гиддингс взвизгнула,  решив,  что
ей сию минуту конец. Но миссис Ван-Уик спокойно взглянула на индейца.
     - Чего тебе нужно? - спросила она.
     - Как поживаешь? - вкрадчиво, но уверенно  ответил  Каним,  показывая
пальцем на Ли Ван. - Это моя жена.
     Он протянул руку к Ли Ван, но та отстранила ее.
     - Говори, Каним! Скажи им, что я...
     - Дочь Пау-Ва-Каан? А зачем? Какое им до этого дело? Лучше я расскажу
им, какая ты плохая жена, - бегаешь от мужа, когда сон смыкает ему глаза.
     И вновь он протянул к ней руку, но Ли Ван отбежала к миссис Ван-Уик и
упала к ее ногам в страстной мольбе, пытаясь обхватить руками  ее  колени.
Миссис Ван-Уик отшатнулась и выразительно посмотрела на Канима  -  в  этом
взгляде было разрешено увести женщину. Он взял Ли Ван под мышки и поставил
на ноги. В исступлении она старалась вырваться из его рук, а он  изо  всех
сил тащил ее к выходу, оба они сцепившись, кружили по комнате.
     - Пусти, Каним, - рыдала она.
     Но он так крепко сжал ей запястье, что она перестала бороться.
     - Малая пташка помнит лишнее и от этого попадает в  беду...  -  начал
Каним.
     - Я знаю! Знаю! - прервала его Ли Ван. - Я вижу человека на  снегу  -
так ясно, как никогда еще не видела. И он тащит меня, малого  ребенка,  на
спине. И все это было до Пау-Ва-Каан и тех лет,  когда  я  жила  в  глухом
уголке земли.
     - Да, ты знаешь, - отозвался он, толкая ее к выходу. - Но ты  пойдешь
со мной вниз по Юкону и забудешь.
     - Никогда не забуду! Пока  моя  кожа  останется  белой,  всегда  буду
помнить!
     Она неистово вцепилась в дверной косяк и с последним призывом впилась
глазами в миссис Ван-Уик.
     - Ну, так я заставлю тебя забыть, я, Каним-Каноэ.
     И он оторвал ее пальцы от двери и повлек ее за собой на тропу.





                             СЕВЕРНАЯ ОДИССЕЯ


                                    1

     Полозья пели свою  бесконечную  унылую  песню,  поскрипывала  упряжь,
позвякивали колокольчики на вожаках; но собаки и люди устали  и  двигались
молча. Они шли издалека, тропа была не утоптана после недавнего снегопада,
и нарты, груженные мороженой  олениной,  с  трудом  двигались  по  рыхлому
снегу,  сопротивляясь  с  настойчивостью   почти   человеческой.   Темнота
сгущалась, но в этот вечер путники уже не собирались делать  привал.  Снег
мягко падал в неподвижном воздухе, но не хлопьями, а маленькими снежинками
тонкого рисунка. Было совсем  тепло,  каких-нибудь  десять  градусов  ниже
нуля, Майерс и Беттлз подняли наушники, а Мэйлмют Кид даже снял рукавицы.
     Собаки устали еще с полудня, но теперь они как будто набирались новых
сил. Самые чуткие из них стали проявлять беспокойство, нетерпеливо дергали
постромки, принюхивались к воздуху и поводили ушами. Они злились на  своих
более флегматичных товарищей и подгоняли их, покусывая сзади  за  ноги.  И
те, в свою очередь, тоже заражались беспокойством и передавали его другим.
Наконец вожак передней упряжки радостно  завизжал  и,  глубже  забирая  по
снегу,  рванулся  вперед.  Остальные   последовали   за   ним.   Постромки
натянулись, нарты помчались веселее, и люди, хватаясь за поворотные шесты,
изо всех сил ускоряли шаг, чтобы не попасть под полозья. Дневной усталости
как не бывало; они криками подбодряли собак, и те  отвечали  им  радостным
лаем, во весь опор мчась в сгущающихся сумерках.
     - Гей! Гей! - наперебой кричали люди, когда нарты круто сворачивали с
дороги и накренялись набок, словно парусное суденышко под ветром.
     И вот уже осталось каких-нибудь сто ярдов до освещенного,  затянутого
промасленной бумагой окошка, которое говорило  об  уюте  жилья,  пылающего
юконской печке и дымящемся котелке с чаем. Но хижина оказалась занятой.  С
полсотни эскимосских псов угрожающе залаяли и бросились  на  собак  первой
упряжки. Дверь распахнулась, и человек в красном  мундире  северо-западной
полиции, по колено утопая в  снегу,  водворил  порядок  среди  разъяренных
животных,  хладнокровно  и  бесстрастно  орудуя   своим   бичом.   Мужчины
обменялись рукопожатиями;  вышло  так,  что  чужой  человек  приветствовал
Мэйлмюта Кида в его же собственной хижине.
     Стэнли Принс, который должен  был  встретить  его  и  позаботиться  о
вышеупомянутой юконской печке и горячем чае, был занят  гостями.  Их  было
человек десять - двенадцать,  самая  разношерстная  компания,  и  все  они
состояли на службе у королевы - одни в качестве  блюстителей  ее  законов,
другие в качестве почтальонов и курьеров. Они были разных национальностей,
но жизнь, которую они вели, выковала  из  них  определенный  тип  людей  -
худощавых, выносливых, с крепкими мускулами, бронзовыми от загара  лицами,
с бесстрашной душой и невозмутимым взглядом  ясных,  спокойных  глаз.  Эти
люди ездили на собаках, принадлежащих королеве, вселяли страх в сердца  ее
врагов, кормились ее скудными милостями и были довольны своей судьбой. Они
видели многое, совершали подвиги, жизнь  их  была  полна  приключений,  но
никто из них даже не подозревал об этом.
     Они чувствовали себя здесь как дома. Двое из них растянулись на койке
Мэйлмюта Кида и распевали песни,  которые  пели  еще  их  предки-французы,
когда впервые появились в этих местах  и  стали  брать  в  жены  индейских
женщин. Койка Беттлза подверглась такому же нашествию:  трое  или  четверо
voyageurs,  закутав  ноги  одеялом,  слушали  рассказы  одного  из   своих
спутников, служившего под командой Вулзли, когда тот пробивался к Хартуму.
А когда он кончил, какой-то ковбой стал рассказывать о королях и  дворцах,
о лордах и леди, которых он видел, когда Буффало Билл  совершал  турне  по
столицам Европы. В углу два метиса,  старые  товарищи  по  оружию,  чинили
упряжь и вспоминали дни, когда на Северо-Западе полыхал огонь восстания  и
Луи Рейл был королем.
     То и дело слышались грубые  шутки  и  еще  более  грубые  остроты;  о
необыкновенных приключениях на суше и на  воде  говорилось  как  о  чем-то
повседневном  и  заслуживающем  воспоминания  только  ради   какого-нибудь
острого словца или смешного происшествия.  Принс  был  совершенно  увлечен
этими не увенчанными славой героями, которые видели, как творится история,
но относились к великому и романтичному как к обыкновенным  будням.  Он  с
небрежной расточительностью угощал  их  своим  драгоценным  табаком,  и  в
благодарность  за  такую  щедрость  разматывались  ржавые  цепи  памяти  и
воскресали преданные забвению одиссеи.
     Когда разговоры смолкли и путники, набив по последней  трубке,  стали
развязывать спальные мешки, Принс обратился к своему приятелю,  чтобы  тот
рассказал ему об этих людях.
     - Ну, ты сам  знаешь,  что  такое  ковбой,  -  ответил  Мэйлмют  Кид,
стаскивая мокасины, -  а  в  жилах  его  товарища  по  койке  течет  кровь
британца, это сразу заметно. Что касается остальных, то  все  они  потомки
coureurs du bois [трапперы, охотники (франц.)], и один бог  ведает,  какая
там еще была примесь. Те двое, что улеглись в  дверях,  чистокровные  bois
brules [буквально: горелое дерево (франц.);  название  первых  французских
поселенцев в Канаде, которые, особенно после  перехода  Канады  к  Англии,
промышляли охотою в лесах]. Обрати внимание на брови и нижнюю челюсть  вон
того юнца с шерстяным шарфом - сразу видно, что в  дымном  вигваме  у  его
матери побывал шотландец. А это красивый парень, который подкладывает себе
под голову шинель, - француз-метис. Ты слышал, какой у  него  выговор?  Он
без особой симпатии относится к тем индейцам, что лежат с ним рядом.  Дело
в том, что когда метисы восстали под предводительством Рейла, чистокровные
индейцы не поддержали их, и с тех пор они недолюбливают друг друга.
     - Ну, а вон та мрачная личность у печки,  кто  это?  Клянусь,  он  не
говорит по-английски, за весь вечер не проронил ни слова.
     - Ошибаешься. Английский он знает отлично. Ты обратил внимание на его
глаза, когда он слушал? Я следил за ним. Но он здесь, видно, чужой.  Когда
разговор шел на диалекте, было ясно, что  он  не  понимает.  Я  и  сам  не
разберу, кто он такой. Давай попробуем доискаться...  Подбрось-ка  дров  в
печку, - громко сказал Мэйлмют Кид, в упор глядя на незнакомца.
     Тот сразу повиновался.
     - К дисциплине его где-то приучили, - вполголоса заметил Принс.
     Мэйлмют Кид кивнул, снял носки и  стал  пробираться  к  печке,  между
растянувшимися на полу людьми; там он развесил  свои  мокрые  носки  среди
двух десятков таких же промокших насквозь.
     - Когда вы думаете попасть в Доусон? -  спросил  он,  чтобы  завязать
разговор с незнакомцем.
     Тот внимательно посмотрел на него, потом ответил:
     - Туда, говорят, семьдесят пять миль? Если так, дня через два.
     Он говорил с едва заметным акцентом, но свободно, не подыскивая слов.
     - Бывали здесь раньше?
     - Нет.
     - Вы с северо-западных территорий?
     - Да.
     - Тамошний уроженец?
     - Нет.
     - Так откуда же вы родом, черт возьми? Видно, что вы не  из  этих.  -
Мэйлмют Кид кивнул в сторону всех расположившихся в хижине, включая и  тех
двух полисменов, что растянулись на койке Принса. -  Откуда  вы?  Я  видел
раньше такие лица, как ваше, но никак не припомню, где именно.
     - А я знаю вас, - неожиданно  сказал  незнакомец,  сразу  же  обрывая
поток вопросов Мэйлмюта Кида.
     - Откуда? Разве мы встречались?
     - Нет. Мне говорил о вас священник в Пастилике,  ваш  компаньон.  Это
было давно. Спрашивал, знаю ли я Мэйлмюта Кида. Дал мне  провизии.  Я  был
там недолго. Он не рассказывал вам обо мне?
     - Ах, так вы тот самый человек, который менял выдр на собак?
     Незнакомец кивнул, выбил трубку и завернулся в  меховое  одеяло,  дав
понять, что он не расположен  продолжать  разговор.  Мэйлмют  Кид  погасил
светильник, и они с Принсом залезли под одеяло.
     - Ну, кто же он?
     - Не знаю. Не захотел  разговаривать  и  ушел  в  себя,  как  улитка.
Любопытнейший субъект. Я о нем кое-что слышал. Восемь лет  тому  назад  он
удивил все побережье. Какая-то загадка, честное слово! Приехал с Севера  в
самые лютые морозы и так спешил, точно за ним сам черт гнался. Было это за
много тысяч миль отсюда, у самого Берингова моря. Никто  не  знал,  откуда
он, но, судя по всему, его принесло издалека. Когда  он  брал  провизию  у
шведа-миссионера в бухте Головина, вид у него был  здорово  измученный.  А
потом узнали, что он спрашивал, как проехать на юг. Из бухты  он  двинулся
прямо через пролив Нортона. Погода была ужасная, пурга, буря, а  ему  хоть
бы что. На его месте другой давно  отправился  бы  на  тот  свет.  В  форт
Сент-Майкл он не попал, а выбрался на берег у Пастилики,  всего-навсего  с
двумя собаками и полумертвый от голода.
     Он так торопился в путь, что отец  Рубо  снабдил  его  провизией,  но
собак не мог дать,  потому  что  ждал  моего  приезда  и  должен  был  сам
отправиться в путь. Наш Улисс знал, что значит  путешествовать  по  Северу
без собак, и несколько дней он рвал и метал. На нартах у него лежала груда
отлично выделанных шкурок морской выдры - а мех ее, как известно,  ценится
на вес золота. В это время в Пастилике  жил  русский  купец,  скупой,  как
Шейлок, собак у него хоть отбавляй. Торговались они недолго, и  когда  наш
чудак отправился на Юг, в упряжке у него бежал  десяток  свежих  собак,  а
мистер  Шейлок  получил,  разумеется,  выдру.  Я   видел   эти   шкуры   -
великолепные! Мы подсчитали, и вышло,  что  каждая  собака  принесла  тому
купцу по крайней мере пятьсот  долларов  чистой  прибыли.  Не  думай,  что
мистер Улисс не знал цен на морскую выдру. Хоть  он  из  индейцев,  но  по
выговору видно, что жил среди белых.
     Когда море очистилось ото льда, мы узнали, что этот чудак  запасается
провизией на острове Нунивак. Потом он совсем исчез, и восемь  лет  о  нем
ничего не было слышно. Из каких краев теперь он явился,  чем  занимался  и
зачем пришел? Индеец неизвестно, где побывал. Привык, видно, к дисциплине.
А это для индейца не совсем обычно. Еще одна загадка Севера,  попробуй  ее
раскусить, Принс.
     - Благодарю покорно! У меня и своих много, - ответил тот.
     Мэйлмют Кид уже начал похрапывать, но молодой горный инженер лежал  с
открытыми глазами, всматриваясь в густой  мрак  и  ожидая,  когда  утихнет
охватившее его непонятное волнение. Потом он заснул, но его мозг продолжал
работать, и всю ночь он блуждал по неведомым снежным просторам,  вместе  с
собаками преодолевал бесконечные переходы и видел во  сне  людей,  которые
жили, трудились и умирали так, как подобает настоящим людям.


     На следующее утро, задолго до рассвета, курьеры и  полисмены  выехали
на Доусон. Но силы, которые стояли на страже  интересов  ее  величества  и
распоряжались судьбами ее подданных, не  давали  курьерам  отдыха.  Неделю
спустя они снова появились у реки Стюарт с  грузом  почты,  которую  нужно
было доставить к Соленой Воде. Правда, собаки были  заменены  свежими,  но
ведь на то они и собаки.
     Люди мечтали хотя бы о небольшой передышке. Кроме того, Клондайк  был
новым северным центром, и  им  хотелось  пожить  немного  в  этом  Золотом
Городе, где золотой песок льется, как вода, а в танцевальных залах никогда
не прекращается веселье. Но, как и в первое  свое  посещение,  они  сушили
носки и с удовольствием курили трубки. И лишь несколько смельчаков строили
планы,  как  можно  дезертировать,   пробравшись   через   неисследованные
Скалистые горы на восток, а оттуда по долине Маккензи двинуться в знакомые
места, в страну индейцев Чиппева. Двое-трое даже решили по окончании срока
службы тем временем возвращаться домой, заранее радуясь этому рискованному
предприятию примерно так, как горожанин  радуется  воскресной  прогулке  в
лес.
     Странный незнакомец был, казалось, чем-то встревожен  и  не  принимал
участия в разговорах. Наконец,  он  отозвал  в  сторону  Мэйлмюта  Кида  и
некоторое время  вполголоса  с  ним  разговаривал.  Принс  с  любопытством
наблюдал за ними; и загадка стала для него  еще  неразрешимее,  когда  оба
надели шапки и рукавицы и вышли наружу. Вернувшись, Мэйлмют  Кид  поставил
на стол вес