Д. Лондон
		   Сборник рассказов и повестей

			       СОДЕРЖАНИЕ:
					     
АЛОХА ОЭ"                                    
АТУ ИХ, АТУ!                                 
БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ                              
БЕЛЫЕ И ЖЕЛТЫЕ                               
БОЛЕЗНЬ ОДИНОКОГО ВОЖДЯ                      
БУЙНЫЙ ХАРАКТЕР АЛОЗИЯ ПЕНКБЕРНА             
В ДЕБРЯХ СЕВЕРА                              
ВЕЛИКИЙ КУДЕСНИК                             
ДЕМЕТРИОС КОНТОС                             
ДОМ МАПУИ                                    
ДОЧЬ СЕВЕРНОГО СИЯНИЯ                        
ДЬЯВОЛЫ НА ФУАТИНО                           
ЖЕЛТЫЙ ПЛАТОК                                
ЖЕМЧУГ ПАРЛЕЯ                                
ЗА ТЕХ, КТО В ПУТИ!                          
ЗАКОН ЖИЗНИ                                  
ЗУБ КАШАЛОТА                                 
Игра
КИШ, СЫН КИША                                
КОРОЛЬ ГРЕКОВ"                               
КУЛАУ-ПРОКАЖЕННЫЙ                            
ЛИГА СТАРИКОВ                                
ЛЮБОВЬ К ЖИЗНИ                               
ЛЮТЫЙ ЗВЕРЬ
МАЛЕНЬКИЙ СЧЕТ СУЗИНУ ХОЛЛУ                  
МАУКИ                                        
МУДРОСТЬ СНЕЖНОЙ ТРОПЫ        
МУЖЕСТВО ЖЕНЩИНЫ              
НА СОРОКОВОЙ МИЛЕ             
НАБЕГ НА УСТРИЧНЫХ ПИРАТОВ    
НАМ-БОК - ЛЖЕЦ                
НЕУКРОТИМЫЙ БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК     
НОЧЬ НА ГОБОТО                
Неожиданное
ОБЫЧАЙ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА        
ОДНОДНЕВНАЯ СТОЯНКА           
ОСАДА "ЛАНКАШИРСКОЙ КОРОЛЕВЫ" 
ПЕРЬЯ СОЛНЦА                  
ПОТОМОК МАК-КОЯ               
ПРИШЕЛЬЦЫ ИЗ СОЛНЕЧНОЙ СТРАНЫ 
ПРОЩАЙ, ДЖЕК!                 
СВЕТЛОКОЖАЯ ЛИ ВАН            
СЕВЕРНАЯ ОДИССЕЯ              
СКАЗАНИЕ О КИШЕ               
СТРАШНЫЕ СОЛОМОНОВЫ ОСТРОВА   
СЫН СОЛНЦА                    
ТАМ, ГДЕ РАСХОДЯТСЯ ПУТИ      
УЛОВКА ЧАРЛИ                  
ХРАМ ГОРДЫНИ                  
ЧУН А-ЧУН                     
ШЕРИФ КОНЫ                    
ШУТНИКИ С НЬЮ-ГИБСОНА         
ЯЗЫЧНИК                       






                                "АЛОХА ОЭ"


     Нигде уходящим в море судам  не  устраивают  таких  проводов,  как  в
гавани Гонолулу. Большой пароход стоял под парами, готовый к отплытию.  Не
менее тысячи человек толпилось  на  его  палубах,  пять  тысяч  стояло  на
пристани. По высоким сходням вверх и  вниз  проходили  туземные  принцы  и
принцессы,  сахарные  короли,  видные  чиновники  Гавайев.  А  за  толпой,
собравшейся на берегу, длинными рядами выстроились  под  охраной  туземной
полиции экипажи и автомобили местной аристократии.
     На набережной гавайский королевский оркестр играл "Алоха Оэ", а когда
он смолк ту же рыдающую мелодию подхватил  струнный  оркестр  туземцев  на
пароходе, и высокий голос певицы птицей взлетел над звуками  инструментов,
над многоголосым гамом вокруг. Словно звонкие переливы серебряной свирели,
своеобразные  и  неповторимые,  влились  вдруг  в  многозвучную   симфонию
прощания.
     На нижней палубе вдоль поручней стояли в шесть рядов молодые  люди  в
хаки; их бронзовые лица говорили о трех годах военной службы,  проведенных
под знойным солнцем тропиков. Однако  это  не  их  провожали  сегодня  так
торжественно, и не  капитана  в  белом  кителе,  стоявшего  на  мостике  и
безучастно, как далекие звезды, взиравшего с высоты на суматоху  внизу,  и
не молодых офицеров на корме,  возвращавшихся  на  родину  с  Филиппинских
островов вместе со своими измученными тропической жарой, бледными  женами.
На верхней палубе, у самого трапа,  стояла  группа  сенаторов  Соединенных
Штатов - человек двадцать -  с  женами  и  дочерьми.  Они  приезжали  сюда
развлечься. И целый месяц  их  угощали  обедами  и  поили  вином,  пичкали
статистикой, таскали по горам и долам, на вершины  вулканов  и  в  залитые
лавой долины, чтобы показать все красоты и природные богатства Гавайев.
     За этой-то веселящейся компанией и прибыл в гавань большой пароход, и
с нею прощался сегодня Гонолулу.
     Сенаторы были увешаны гирляндами, они просто  утопали  в  цветах.  На
бычьей шее и мощной груди сенатора  Джереми  Сэмбрука  красовалась  добрая
дюжина венков и гирлянд. Из этой массы цветов выглядывало его потное лицо,
покрытое свежим загаром. Цветы раздражали сенатора невыносимо, а на толпу,
кишевшую на пристани, он смотрел оком человека,  для  которого  существуют
только цифры, человека, слепого к красоте. Он  видел  в  этих  людях  лишь
рабочую силу, а за ней - фабрики, железные дороги, плантации, все то,  что
она создавала и что олицетворяла собой для него. Он видел  богатства  этой
страны, думал о том, как их использовать, и, занятый этими размышлениями о
материальных благах и могуществе, не обращал никакого  внимания  на  дочь,
которая стояла подле него, разговаривая  с  молодым  человеком  в  изящном
летнем костюме и соломенной шляпе. Юноша не отрывал жадных глаз от ее лица
и, казалось, видел только ее одну. Если  бы  сенатор  Джереми  внимательно
присмотрелся к дочери, он понял бы, что пятнадцатилетняя девочка,  которую
он привез с собой на Гавайские  острова,  за  этот  месяц  превратилась  в
женщину.
     В климате Гавайев все зреет быстро, а  созреванию  Дороти  Сэмбрук  к
тому же особенно благоприятствовали окружающие условия. Тоненькой  бледной
девочкой с голубыми глазами, немного утомленной вечным сидением за книгами
и попытками хоть что-нибудь понять в загадках жизни, - такой приехала сюда
Дороти месяц назад. А сейчас в газах ее был жаркий свет,  щеки  позолочены
солнцем,  в  линиях  тела  уже  чувствовалась  легкая,  едва  намечавшаяся
округлость. За этот месяц Дороти совсем забросила книги, ибо читать  книгу
жизни было куда интереснее. Она  ездила  верхом,  взбиралась  на  вулканы,
училась плавать на  волнах  прибоя.  Тропики  проникли  ей  в  кровь,  она
упивалась ярким солнцем, теплом, пышными красками. И весь этот  месяц  она
провела  в  обществе  Стивена  Найта,  настоящего   мужчины,   спортсмена,
отважного пловца, бронзового морского бога, который укрощал бешеные  волны
и на их хребтах мчался к берегу.
     Дороти Сэмбрук не замечала перемены, которая  произошла  в  ней.  Она
оставалась наивной молоденькой девушкой, и ее удивляло и смущало поведение
Стива в этот час расставания.
     До сих пор она видела в нем просто доброго товарища, и весь месяц  он
и был ей только товарищем, но сейчас  прощаясь  с  ней,  вел  себя  как-то
странно. Говорил взволнованно, бессвязно, вдруг умолкал, начинал снова. По
временам он словно не слышал, что говорит она, или  отвечал  не  так,  как
обычно. А взгляд его приводил Дороти в смятение. Она раньше и не замечала,
что у него такие горящие глаза; она не смела смотреть в них и  то  и  дело
опускала ресницы. Но выражение их и пугало и в то же время притягивало ее,
и она снова и снова заглядывала в эти глаза, чтобы увидеть  то  пламенное,
властное, тоскующее, чего она еще не видела никогда ни в чьих глазах.  Она
и сама испытывала какое-то странное волнение и тревогу.
     На пароходе оглушительно завыл  гудок,  и  увенчанная  цветами  толпа
хлынула ближе. Дороти  Сэмбрук  сделала  недовольную  гримасу  и  заткнула
пальцами уши, чтобы не слышать пронзительного воя, -  и  в  этот  миг  она
снова перехватила жадный и требовательный взгляд Стива. Он смотрел  на  ее
уши, нежно розовеющие и прозрачные в косых лучах закатного солнца.
     Удивленная и словно завороженная странным выражением его глаз, Дороти
смотрела на него не отрываясь. И Стив понял,  что  выдал  себя;  он  густо
покраснел и что-то невнятно пробормотал. Он был явно смущен, и Дороти была
смущена не меньше его. Вокруг них суетилась  пароходная  прислуга,  торопя
провожающих сойти на берег. Стив протянул руку. И в тот миг, когда  Дороти
ощутила пожатие его пальцев, тысячу  раз  сжимавших  ее  руку,  когда  они
вдвоем карабкались по крутым склонам или неслись на доске по волнам, - она
услышала и по-новому поняла слова песни, которая, подобно рыданию, рвалась
из серебряного горла гавайской певицы:

                     Ka halia ko aloha Kai hiki mai,
                     Ke hone ae nei i Ku'u manawa,
                     O oe no Ka'u aloha
                     A loko e hana nei.


     Этой песне учил ее Стив, она знала и мелодию и слова  и  до  сих  пор
думала, что понимает их. Но только сейчас, когда в  последний  раз  пальцы
Стива крепко сжали ее руку и она ощутила теплоту его ладони,  ей  открылся
истинный смысл этих слов. Она едва заметила, как ушел  Стив,  и  не  могла
отыскать его в толпе на сходнях, потому что в эти минуты она уже  блуждала
в лабиринтах памяти, вновь переживая минувшие четыре недели - все  события
этих дней, представшие перед ней сейчас в новом свете.
     Когда месяц назад компания сенаторов прибыла в Гонолулу, их встретили
члены комиссии, которой было поручено развлекать гостей, и среди них был и
Стив. Он первый показал им в Ваикики-Бич, как плавают по бурным волнам  во
время прибоя. Выплыв в море верхом но узкой доске, с веслом  в  руках,  он
помчался так быстро, что скоро только пятнышком замелькал и  исчез  вдали.
Потом неожиданно возник снова, встав из бурлящей белой пены,  как  морской
бог, - сначала показались плечи и грудь, а потом бедра, руки; и вот он уже
стоял во весь рост на пенистом гребне  могучего  вала  длиной  с  милю,  и
только ноги его были  зарыты  в  летящую  пену.  Он  мчался  со  скоростью
экспресса и спокойно вышел на берег на глазах у пораженных зрителей. Таким
Дороти впервые увидела  Стива.  Он  был  самый  молодой  член  комиссии  -
двадцатилетний юноша. Он не выступал с речами, не блистал на торжественных
приемах. В увеселительную программу для гостей он вносил свою долю, плавая
на бурных волнах в Ваикики,  гоняя  диких  быков  по  склонам  Мауна  Кеа,
объезжая лошадей на ранчо Халеакала.
     Дороти не интересовали бесконечные статистические обзоры и ораторские
выступления остальных членов комиссии, на Стива они тоже нагоняли тоску, -
и оба потихоньку удирали вдвоем. Так они сбежали и с пикника в  Хамакуа  и
от Эба Луиссона, кофейного плантатора который в течение  двух  убийственно
скучных часов занимал гостей разговором о кофе, о кофе и только о кофе.  И
как раз в тот день, когда они ехали верхом среди древовидных папоротников,
Стив перевел ей слова песни "Алоха Оэ", которой провожали гостей-сенаторов
в каждой деревне, на каждом ранчо, на каждой плантации.
     Они со Стивом с первого же дня очень много времени проводили  вместе.
Он был ее неизменным спутником на всех прогулках. Она совсем завладела им,
пока ее отец собирал нужные ему сведения о Гавайских островах. Дороти была
кротка и не тиранила своего нового приятеля, но он  был  у  нее  в  полном
подчинении, и лишь во время катания на  лодке,  или  поездок  верхом,  или
плавания в прибой власть переходила к нему, а ей оставалось слушаться.
     И вот теперь, когда уже был поднят якорь  и  громадный  пароход  стал
медленно отваливать от пристани, Дороти, слушая прощальную мелодию  "Алоха
Оэ", поняла, что Стив для нее был не только веселым товарищем.
     Пять тысяч голосов пели сейчас "Алоха Оэ":

                    В разлуке любовь моя будет с тобою
                    Всегда, до новой встречи.


     И в тоже мгновение, вслед за  открытием,  что  она  любит  и  любима,
пришла мысль, что их со Стивом разлучают, отрывают друг  от  друга.  Когда
еще они встретятся снова? И встретятся ли? Слова песни о новой встрече она
услышала впервые от него, Стива, -  она  вспомнила,  как  он  пел  их  ей,
повторяя много раз подряд, под деревом хау  в  Ваикики.  Не  было  ли  это
предсказанием? А она восторгалась его пением, твердила ему,  что  он  поет
так выразительно... Вспомнив это, Дороти рассмеялась громко,  истерически.
"Выразительно!" Еще бы, когда человек душу свою изливал  в  песне!  Теперь
она знала это, но слишком поздно. Почему он ей ничего не сказал?
     Вдруг она вспомнила, что в ее возрасте девушки еще не выходят  замуж.
Но тотчас сказала себе: "А на Гавайях выходят". На  Гавайях,  где  кожа  у
всех золотиста и женщины под поцелуями солнца созревают  рано,  созрела  и
она - за один месяц.
     Тщетно вглядывалась Дороти в толпу на берегу. Куда девался Стив?  Она
готова была отдать все на свете, чтобы увидеть его еще хоть  на  миг,  она
почти желала, чтобы какая-нибудь смертельная  болезнь  поразила  капитана,
одиноко стоявшего на мостике, - ведь тогда пароход не уйдет! В первый  раз
в жизни она посмотрела  на  отца  внимательно,  пытливо  -  и  с  внезапно
проснувшимся  страхом  прочла  в  этом  лице  упрямство  и  жесткую  волю.
Противиться этой воле очень страшно! И разве она может  победить  в  такой
борьбе?..
     Но почему, почему Стив молчал до сих  пор?  А  сейчас  уже  поздно...
Почему он не сказал ей ничего тогда, под деревом хау в Ваикики?
     Тут ее осенила догадка -  и  сердце  у  нее  упало.  Да,  да,  теперь
понятно, почему молчал Стив! Что-то такое она слышала  недавно...  А,  это
было у миссис Стентон,  в  тот  день,  когда  дамы  миссионерского  кружка
пригласили на чашку чая жен и дочерей сенаторов... Та  высокая  блондинка,
миссис Ходжкинс, задала вопрос... Дороти отчетливо вспомнила все: обширную
веранду,  тропические  цветы,  бесшумно  сновавших  вокруг   слуг-азиатов,
жужжание женских голосов и вопрос миссис Ходжкинс, сидевшей  неподалеку  в
группе  других  дам.  Миссис  Ходжкинс  недавно  вернулась  на  остров   с
континента, где она провела много лет, и, видимо, расспрашивала  о  старых
знакомых, подругах ее юности.
     - А как поживает Сюзи Мэйдуэлл? - осведомилась она.
     - О, мы с ней больше не встречаемся! Она вышла за  Вилли  Кьюпеля,  -
ответила одна из местных жительниц.
     А жена сенатора Беренда со смехом спросила, почему же замужество Сюзи
Мэйдуэлл оттолкнуло от нее приятельниц.
     - Ее муж - хапа-хаоле, человек смешанной крови, - был ответ. - А  мы,
американцы на островах, должны думать о наших детях.
     Дороти повернулась к отцу, решив проверить свою догадку.
     - Папа! Если Стив приедет  когда-нибудь  в  Штаты,  ему  можно  будет
побывать у нас?
     - Стив? Какой Стив?
     - Ну, Стивен Найт. Ты же его знаешь, ты прощался с  ним  только  что,
пять минут назад! Если ему случится когда-нибудь попасть  в  Штаты,  можно
будет пригласить его к нам?
     - Конечно, нет! - коротко отрезал Джереми Сэмбрук. - Этот Стивен Найт
- хапа-хаоле. Ты знаешь, что это значит?
     - О-ох! - чуть слышно вздохнула Дороти, чувствуя, как немое  отчаяние
закрадывается ей в душу.
     Стив - не хапа-хаоле, в этом Дороти была уверена. Она не знала, что к
его крови примешалась капелька крови, полной жара тропического  солнца,  а
значит, о браке с ним нечего было и думать. Странный мир! Ведь преподобный
Клегхорн женился же на  темнокожей  принцессе  из  рода  Камехамеха,  -  и
все-таки люди считали за честь знакомство с  ним,  и  в  его  доме  бывали
женщины высшего света из ультрафешенебельного миссионерского кружка! А вот
Стив... То, что он учил ее плавать или вел ее за руку  в  опасных  местах,
когда  они   поднимались   на   кратер   Килауэа,   никому   не   казалось
предосудительным. Он мог обедать с нею и ее отцом, танцевать с  нею,  быть
членом увеселительной комиссии, но жениться на Дороти он  не  мог,  потому
что в жилах его струилось тропическое солнце.
     А ведь это совсем не было заметно! Кто не знал, тому это и  в  голову
не могло прийти! Стив был  так  красив...  Образ  его  запечатлелся  в  ее
памяти, и она  с  бессознательным  удовольствием  вспоминала  великолепное
гибкое тело,  могучие  плечи,  надежную  силу  этих  рук,  что  так  легко
подсаживали ее в  седло,  несли  по  гремящим  волнам  или  поднимали  ее,
уцепившуюся за конец альпенштока, на крутую вершину горы, которую называют
"Храмом  солнца"!  И  еще  что-то  другое,  таинственное   и   неуловимое,
вспоминалось Дороти, что-то такое, в чем она и  сейчас  еще  очень  смутно
отдавала себе отчет: ощущение близости мужчины, настоящего мужчины,  какое
она испытывала, когда Стив бывал с нею.
     Она вдруг очнулась с чувством  острого  стыда  за  эти  мысли.  Кровь
прилила к ее щекам, окрасила  их  ярким  румянцем,  но  тотчас  отхлынула:
Дороти побледнела, вспомнив, что больше никогда не увидит любимого.
     Пароход уже отвалил, и палубы его поравнялись с концом набережной.
     - Вон там стоит Стив, -  сказал  сенатор  дочери.  -  Помаши  ему  на
прощание, Дороти!
     Стив не сводил с нее глаз и увидел в ее лице то новое, чего не  видел
раньше. Он просиял, и Дороти поняла, что он  теперь  знает.  А  в  воздухе
трепетала песня:

                   Люблю - и любовь моя будет с тобой,
                   Всегда, до новой встречи.


     Слова был не нужны, они и без слов все  сказали  друг  другу.  Вокруг
Дороти пассажиры снимали с себя венки и бросали их  друзьям,  стоявшим  на
пристани. Стив протянул руки, глаза его молили. Она  стала  снимать  через
голову свою гирлянду, но цветы зацепились  за  нитку  восточного  жемчуга,
которую надел ей сегодня на шею старик Мервин, сахарный король, когда  вез
ее и отца на пристань.
     Она дергала жемчуг,  цеплявшийся  за  цветы.  А  пароход  двигался  и
двигался вперед. Стив был теперь как раз  под  палубой,  где  она  стояла,
медлить было нельзя - еще минута, и он останется позади!
     Дороти всхлипнула, и Джереми Сэмбрук испытующе посмотрел на нее.
     - Дороти! - крикнул он резко.
     Она решительно рванула ожерелье - и вместе с цветами  дождь  жемчужин
посыпался на голову ожидавшего возлюбленного.
     Она смотрела на него, пока слезы не застлали  перед  ней  все,  потом
спрятала лицо на плече отца. А сенатор, забыв о статистике,  с  удивлением
спрашивал себя: почему это маленькие девочки так спешат стать взрослыми?
     Толпа на пристани все пела, мелодия, отдаляясь, таяла в  воздухе,  но
по прежнему была в ней любовная нега и слова сжигали сердце, как  кислота,
ибо в них была ложь.

              Aloha oe, Aloha oe, e ke onaona no ho ika lipo...
              В последний раз приди в мои объятия!
              Любовь моя с тобой всегда, до новой встречи.





                               АТУ ИХ, АТУ!


     Это был пьянчуга шотландец, он глотал неразбавленное виски, как воду,
и, зарядившись ровно в шесть утра, потом регулярно подкреплялся  часов  до
двенадцати ночи, когда надо было укладываться спать.  Для  сна  он  урывал
каких-нибудь  пять  часов  в  сутки,  остальные  же  девятнадцать  тихо  и
благородно выпивал. За два месяца моего пребывания на атолле Оолонг  я  ни
разу  не  видел  его  трезвым.  Он  так  мало  спал,  что  и  не   успевал
протрезвиться. Такого образцового пьяницу, который пил бы так  прилежно  и
методично, мне еще не приходилось встречать.
     Звали его Мак-Аллистер. Посмотреть - хлипкий старикашка, еле на ногах
держится, руки трясутся, как у параличного,  особенно  когда  он  наливает
себе стаканчик, но я ни  разу  не  видел,  чтобы  он  пролил  хоть  каплю.
Двадцать восемь лет  носило  его  по  Меланезии,  между  германской  Новой
Гвинеей и германскими Соломоновыми островами, и он так  акклиматизировался
в этих краях, что и разговаривал  уже  на  тамошнем  тарабарском  наречии,
которое зовется "beche de mer". Даже говоря со мной, не обходился  он  без
таких выражений, как "солнце, он встал" - вместо "на рассвете",  "каи-каи,
он здесь" - вместо "обед подан" или "моя  пуза  гуляет"  -  вместо  "живот
болит".
     Маленький человек,  сухой,  как  щепка,  прокаленный  снаружи  жгучим
солнцем и винными парами изнутри, живой обломок шлака,  еще  не  остывшего
шлака, он двигался толчками, как заведенный манекен. Казалось,  его  могло
унести порывом ветра. Он и весил каких-нибудь девяносто фунтов, не больше.
     Но, как ни страно, это был царек, облеченный  всей  полнотою  власти.
Атолл Оолонг насчи